Музей ЧерномырдинаДавид Герард - тонкий живописец. Казнь судьи картина
«Казнь неправедного судьи» — Блоги — Эхо Москвы, 16.11.2012
Сегодня днем у Замоскворецкого судья прошла акция, главным героем которой стал судья Андрей Федин, приговоривший неделю назад фигуранта «болотного дела» Максима Лузянина к 4,5 годам лишения свободы в колонии общего режима.
Активисты Комитета «6 мая», занимающегося организацией помощи задержанным по «болотному делу», попытались вручить судье Федину копию картины Герарда Давида под названием «Суд Камбиса» (другое название картины — «Казнь неправедного судьи»).
Приставы отказались принять картину для передачи судье Федину; двое активистов – Сергей Давидис и Мария Архипова – были задержаны, а чуть позже отпущены без составления протоколов.
Но что-то мне подсказывает, что судья Федин с содержанием картины ознакомится уже сегодня.
А я хотел бы сказать о следующем:
Не Владимир Путин незаконно задерживает людей…
И не Владимир Путин ведет следствие против «врагов народа»…
И не Владимир Путин, в конце концов, выносит незаконные приговоры, руководствуясь спущенными сверху указаниями…
На защите режима находится репрессивный аппарат, важнейшей составной частью которого являются судьи, послушно штампующие нужные режиму решения.
И эти наши сограждане не прибыли откуда-то с Марса или из кооператива «Озеро»…
Они живут в соседних с нами подъездах…
Они ходят в те же самые рестораны, куда ходим и мы…
Они занимаются в тех же фитнесс-центрах, где и мы…
У них есть аккаунты на том же Facebook, ВКонтакте или в «Одноклассниках»…
Пришло время — персонализировать всех этих пособников режима и «начать их проработку» уже сегодня.
Разумеется, я говорю только о действиях в полном соответствии с законом и не призываю «подкараулить у подъезда условного судью Пупкина»…
Но ответственность все эти федины и затомские, мустафины и стеклиевы должны понести уже сегодня…
Их имена должны стать нарицательными…
Я не знаю, что именно будет реализовано. Я вовсе не призываю к насилию, а предлагаю ограничиться нижеперечисленными мерами…
Одиночные пикеты «в честь» «героев мантии»
или
«Письма счастья» друзьям «героев» по социальным сетям
или
Наклейки с физиономиями «героев» по всему городу…
Но я знаю одно – все пособники режима, нарушающие закон, понесут ответственность.
И это будет урок остальным.
P.S.
На мой взгляд, формирование единого списка пособников режима и организация гражданских акций по нему должно относиться к ведению одной из рабочих групп, формируемых Координационным Советом оппозиции.
Хотя, конечно же, мы можем справиться и сами…
Оригинал
echo.msk.ru
Полотно «Суд Камбиса» или как в старину расправлялись с недобросовестными судьями
На фото представлена картина «Суд Камбиса», автор Давид Герард
Художник из Нидерландов Давид Герард закончил работу над полотном «Суд Камбиса» в 1498 году. На нем творец изобразил пытку продажного судьи через сдирание кожи. Эта картина предназначается для зала судебных заседаний и должна служить напоминанием для всех судей об их обязанностях и клятвах.
Сюжет картины из давних времен
На фото бюст Геродота Галикарнасского
Изображенное на произведении Герарда действие описано в трактате Геродота, известного древнегреческого историка. В конце трактата представлены слова: «Царь Камбис приказал казнить судью сдиранием с него живого кожи из-за того, что тот получил взятку и вынес приговор не по справедливости. Содранную кожу по приказу царя необходимо было выдубить, пустить на ремни и ими обтянуть кресло судьи, с которого он вынес тот самый приговор. После этого царь назначил на эту должность сына судьи, велев ему не забывать, сидя на каком кресле он судит людей.»
На фото представлено полотно «Суд Камбиса» и различные его фрагменты
Картина представляет собой диптих, популярную в то время форму полотен. Показаны на нем два временных среза. Работал над своим произведением художник 4 года.
Кратко о таком способе казни из истории
На фото изображена казнь путем сдирания кожи с человека
Данный способ казни был распространен еще с древних времен. В Вавилоне и Персии часто к нему прибегали. У древних индусов было распространено обжигание кожи с помощью факелов, что служило причиной мучительной смерти человека в течение нескольких дней.
Во дворце одного из правителей Ассирии колонны были обтянуты человеческой кожей. Также достаточно часто в древности данной казни подвергались неверные или считающиеся таковыми жены.
На фото гравюра 18 века, изображающая сдирание кожи с неверной жены в Персии
По многим достоверным источникам, признанными мастерами данного дела считаются персы. Как только они не издевались над своими жертвами, сдирая с них кожу живьем. Высшим мастерством палача было срезание кожного покрова с человека небольшими лентами, процесс начинался на шее, далее кожа срезалась по кругу, ширина полос не должна была превышать 10 сантиметров.
На фото изображено сдирание кожи с христианина в древности
Такой способ казни уже несколько столетий не используется.
Современные методы борьбы с коррумпированными судьями
На фото политик из Украины, который принес в суд репродукцию «Суда Камбиса»
Известное полотно Давида Герарда периодически и сегодня появляется в судах. С его помощью многие люди пытаются донести до судей, какие последствия могут быть у принятых ими недобросовестно решений.Оригинал картины находится в одном из бельгийских музеев.
pixanews.com
«Суд Камбиса» – картина, которая была написала 500 лет тому назад, но приводит в ужас служителей Фемиды и сегодня / Журнал «Гражданин-Созидатель»
Картина нидерландского художника Давида Герарда «Суд Камбиса», отразившая сдирание кожи с продажного судьи, относится к жанру назидательных изображений, весьма популярных в средневековье в западноевропейской живописи. Это произведение было предназначено для зала суда, дабы служить напоминанием служителям Фемиды об их долге и присяге.
Сюжет полотна из глубин античности. «История» Геродота
Геродот Галикарнасский - «отец истории» .(484-425 г.г. до нашей эры)
Сюжет этого произведения основан на истории, описанной Геродотом в его трактате, которая вкратце гласит: "За то, что этот судья, подкупленный деньгами, вынес несправедливый приговор, царь Камбис велел его казнить и с живого содрать кожу. Кожу эту царь приказал выдубить, нарезать из нее ремней и затем обтянуть ими судейское кресло, на котором тот восседал в суде. Обтянув кресло кожей судьи, Камбис назначил судьей вместо судьи Сисамна его сына, повелев ему помнить, на каком кресле восседая он судит."
А произошло это событие, описанное древнегреческим историком, в 530 – 522 годах до нашей эры в Персии во время царствования правителя из династии Ахеменидов – Камбиса II.
«Суд Камбиса».(1498). Автор: Давид Герард.
Но художник Давид Герард, живший в 15 веке, не ставил перед собой цель отразить ту далекую эпоху достоверно в том далеком времени. Он просто взял древний сюжет и перенес в современном ему мир. А именно, в 1498 год, о чем гласит надпись на стене. Да и действующих лиц он писал со своих современников в одеждах, соответствующих времени средних веков. И на дальнем плане в проемах видны торговые ряды Брюгге - средневековые постройки, сохранившиеся до нашего времени.
События, изображенные художником, происходят в двух временных срезах. Поэтому художник использовал популярную в те времена форму живописного полотна - диптих. Обе части которого явились последовательным описанием сюжета, где изображен персидский правитель Камбис и многочисленные свидетели ареста и экзекуции нерадивого судьи. Живописец мастерски решил композиционную задачу и последовательно "рассказал" эту историю в красках. Для этого ему понадобилось целых четыре года.
Изображение, написанное на двух деревянных досках темперой, достаточно масштабно. Так, левая половина имеет размеры 182 x 159 сантиметров, а правая - 202 х 178 сантиметров.
«Суд Камбиса». Фрагмент. Автор: Давид Герард.
На заднем плане в левом верхнем углу автор изобразил крыльцо, на котором виден человек, протягивающий судье кошель с деньгами - это начало истории.
Ниже к центру видим сцену ареста судьи Сисамна, уличенного во взятке. Сам правитель Камбис перечисляет взяточнику на пальцах случаи, когда тот пользовался служебным положением и судил неправомерно. За спиной видим стражника, крепко держащего "вершителя закона" за руку, и сына судьи, который и станет преемником его должности в скором будущем.
«Суд Камбиса». Фрагмент. Автор: Давид Герард.
Справа на диптихе изображена непосредственно ужасная казнь, где видим, как палачи начали снимать с живого судьи кожу. А вокруг собрались свидетели во главе с Камбисом, дабы удостовериться, что казнь будет проведена должным образом. Поэтому страшно даже представить какие муки испытывал в тот момент осужденный.
И наконец, в правом верхнем углу в проходе галерей в судейском кресле, покрытом человечьей кожей, восседает Отан, отпрыск Сисамна. Слева над входом в здание суда висят гербы Фландрии и Брюгге, как напоминание новому судье о его присяге верой и правдой служить жителям города.
«Суд Камбиса». Вторая часть диптиха. Автор: Давид Герард.
Эта поучительная история о продажном судье, как напоминание о судебной чести, была актуальна в XV- XVI веках, в Западноевропейских государствах, когда единой судебной, финансовой и полицейской системы не существовало. Практически в каждом городе была своя система права, отражавшая его исторические и национальные особенности, а также традиции. Актуальна эта история и в наши дни.
Немного из истории о чудовищной казни
Казнь через сдирание кожи.
Жестокая казнь, заключающаяся в себе сдирания кожи с приговоренного при помощи ножей, свои истоки берет из глубины веков. К ней часто прибегали древние вавилоняне, халдеи и персы. Древние индусы кожу обжигали факелами, после человек в течении 2-3 дней умирал.
Сдирание кожи со святого Варфоломея. Мозаика собора Святого Марка в Венеции.
Такой вид казни был широко распространен и в Ассирии, один из правителей которой обтянул человеческой кожей колонны своего дворца. Был в древней истории случай, когда из плененного императора Валериана после жестоких пыток персы содрали живьем кожу и, окрасив в красный цвет, вывесили в храме как трофей. А также история человечества знает случаи, когда кожу сдирали из неверных жен, изменявших своим мужьям.
Сдирание кожи с неверной жены в Персии в XVIII в. Гравюра. (Частная коллекция).
И как показывают неопровержимые факты, самыми изощренными "мастерами" в этом деле были персы. Они мастерски обрезали кожу несчастных жертв узкими ремешками и кружочками, лоскутами и пластинками. Верхом профессионализма палачей было их умение срезать кожу тонкими ленточками, начиная с шеи, а далее по кругу кольцевыми полосками от пяти до десяти сантиметров шириной.
Сдирание кожи с христианина в древности. Ян Луйкен. XVII век. Частная коллекция.
Со временем такой бесчеловечный вид казни утратил свою актуальность, и к 14-15 столетию к ней прибегали уже довольно редко. Хотя история помнит один эпизод, когда англичане казнили на такой манер лучника Пьера Базиля, который выстрелом из арбалета нанес ранение Ричарду Львиное Сердце, после чего тот скоропостижно скончался. Разъяренные воины «разделали лучника как зверя… Лезвие проникало под кожу, отделяя широкие лоскуты и обнажая багровую кровоточащую плоть».
Сдирание кожи со святого Варфоломея. Гравюра с картины Риберы. XVI век. (Частная коллекция).
В 16 столетии эту казнь на вооружение взял турецкий генерал Мустафа, покаравший в 1571 году осажденный кипрский город Фамагусту, жители которого более 10 месяцев не сдавались. По его приказу сдиранием кожи казнили всех военачальников, среди которых был знаменитый венецианец Брагадино, предводитель сопротивления.
Казнить сдиранием кожи за уголовные преступления перестали несколько веков назад, но как ни странно, человеческая кожа по-прежнему высоко ценится собирателями мрачных коллекций до сих пор.
Методы борьбы с коррупцией судей в наше время
Украинский политик, принесший в зал заседания репродукцию полотна «Суд Камбиса»
В наши дни во время судебных процессов в залах заседания стала частенько появляться репродукция картины "Суд Камбиса". Политики и простые граждане, пытаясь пригрозить коррумпированным служителям Фемиды, используют эту картину как напоминание об последствиях суда Камбиса.
К слову, диптих "Суд Камбиса" на сегодняшний день находится в Бельгии в музее города Брюгге.
www.grso.ru
казнь судьи
Я понимаю что сайт приеолов, но уж очень зацепило. На минусы не обиусь....
Старушку Лидию в разваливающийся колхоз с громким именем «Светлый путь» привезли пару месяцев назад какие-то «добрые» люди, которые, похоже, и оставили ее, Лидию Николаевну, без жилья. Перекосившуюся избушку на краю деревни им даже не продали, отдали так, за чисто символическое отблагодарение — бэушный ксерокс для почты колхозной. Он, вроде, нафиг и нужен был, но, все-таки, техника есть техника, а дом, давно ничейный, бесхозный, тем летом собирались все равно снести.
Как она могла, не глядя подписать какой-то «левый» договор купли-продажи квартиры? Она-то, известная когда-то на всю область судья. Никто с этим делом даже разбираться не стал, время ее легендарной известности и славы давным-давно закончилось. Как пришла в первый раз Татьяна навестить свою новую соседку, так из ее хатки теперь и не выходила: то дров наколоть для печки нужно, то подкормить, то сердечных капель накапать.Лидия Николаевна была в абсолютном уме, но и в таком же постоянно угрюмом, печальном состоянии, почти не разговаривала, никогда ни о чем не спрашивала, а на вопросы о себе и семье, которая, как выяснилось, все-таки у нее когда-то была, тем более, говорить категорически отказывалась.Сначала, пока не видела паспорт новой своей соседки, Татьяна решила, что Николаевна чуть ли не ровесница века, чему потом была крайне удивлена — бабушке Лиде едва перевалило за семьдесят. Таня представила рядом с соседкой свою бравую, вечно куда-то спешащую по делам, семидесятилетнюю мать, и даже вздрогнула от такого сравнения.— Таня, хорошо, что пришла, спасибо, дело у меня к тебе, — Лидия Николаевна даже сейчас, когда совсем плохо себя чувствовала, разговаривала с девушкой – помощницей, тоном начальницы. Она, кстати, и благодарила так, что больше приходить не хотелось, — холодно и как-то вынужденно. — Да, Лидия Николаевна, говорите. Как вы себя чувствуете сегодня?—Таня, у меня к тебе дело деликатное. Не откажи, прошу. Я зиму эту если переживу, то хорошо, а больше уверена, что нет, не дотяну до лета. Я покаяться хочу, ну, вроде, грехи замолить… В Бога не верю, попов и боюсь, и не доверяю. Продажные они все.—Ой, нет, нет, Лидия Николаевна, зря вы так, не грешите. Наш батюшка Валерий, хоть и молод, а сверх порядочный человек. Давайте, привезу его, он понравится вам.— Нет, Таня, сказала же, нет! Не верю. Никому не верю. И тебе тоже, - старуха взглянула из-под обвисшего от морщинистой кожи лба таким колким, пронизывающим взглядом, что у Татьяны по спине пробежали вниз холодные муравьи. — Была я однажды на исповеди. Перед пенсией как раз, буквально за неделю до дня рождения, был у меня суд выездной. Город незнакомый, приехала рано утром, да и зашла чего-то сдуру в церковь. Так просто, посмотреть. Из любопытства. Священник писал что-то в холле, склонившись над книгой или журналом, что ли. В церкви пусто, я да он. Ну, прошлась я вдоль стен, иконы рассматриваю, на него кошусь. Тоже из любопытства простого. А он вдруг, как ждал, подходит и говорит: «Добрый день вам. Может быть, спросить что-то хотите, может совет какой нужен»?Нет, — отвечаю, — молодой человек, мерси. Я в Бога не верую вашего, я, можно сказать, время коротаю, вот зашла посмотреть, как у вас тут.Самое, — говорит, — подходящее место, время коротать. Только обращаться нужно к священнику «батюшка», а не «молодой человек», а Бог, он наш, конечно, но и ваш тоже, он общий, для всех. Давайте, я вас исповедую, пока прихожан нет. Я тоже раньше пришел, как будто специально для вас.Нет, спасибо, — отвечаю, — не в чем мне каяться, — и я уж было собралась уйти, а он мне в спину продолжает, что, мол, каяться есть всем причина, даже ему. И ему, мол, побольше, чем всем его прихожанам.Не знаю, что меня развернуло, но я вдруг согласилась, неожиданно сама для себя. Пошли мы с ним ближе к алтарю, на позвышение в небольшой полукомнате поднялись, накрыл мне голову каким-то покрывальцем и спрашивает, в чем грешна: убивала ли, лгала ли, прелюбодействовала ли, оговаривала ли людей, завидовала ли, и дальше по списку. Он спрашивает, а мне отвечать нужно. Он сам так все построил, видя, что я тут, как слон в посудной лавке, боюсь и пошевелиться, не то, что вспоминать и говорить что-то. Я на первом же вопросе и споткнулась. Нет, я же знала, естественно, что аборт — это тоже убийство, но абортов я не делала, родила двоих, Лену и Гену, а больше и не беременела, не до того мне было — карьеру строила. Вернее, карьера «строила» меня. Да…Но вот, хоть и не верю в Бога, а понимала, что врать нельзя, к чему тогда все это мое там стояние со склоненной головой. Сама не убивала, но другим с моего позволения путь был открыт ко многому, в том числе и самому страшному греху, убийству, можно сказать. Я стояла под этим покрывалом, и руки священника, казалось, жгли мою голову. Я молчу, а он что-то бормочет. И вот, когда он скороговоркой тихо стал слова полупонятные перебирать, я выскочила из-под накидки этой церковной, как ошпаренная. Вспомнила, вспомнила! Он сидел тогда в зале, плакал тихо и тихо бормотал эту самую молитву-скороговорку — он еще тогда мне мой грех, оказывается, отпускал.Мы встретились еще раз глазами. Только теперь я поняла, что он меня узнал еще в холле. Это же надо, чтоб судьба так свела, чтоб я, да в церковь в кои-то веки зашла, да еще и в его церковь, в его городе!- Лидия Николаевна, может вам трудно вспоминать? Так не надо, — Таня решила придти на выручку, заметив, как сильно разволновалась старушка.- Как не надо?! – опять командирским возмущенным тоном, возразила разоткровенничавшаяся соседка, — Я ж сказала — к священнику не пойду, в дом попа не пущу, а выговориться мне некому. Сиди, слушай, не уходи. Я тебе все скажу, ты мне отпустишь мои виновности, грехи эти самые. И я тогда уже спокойно умирать стану. Надоело мне, не могу.Таня, поняв, что застряла тут надолго, села удобнее на трухлявый диванчик рядом с рассказчицей.— Я еще девчонкой была, когда приучила себе ставить цели и всегда их добиваться. Так и институт с красным дипломом окончила, так и замуж вышла за такого, о котором можно только мечтать — и по любви, и в достаток попала. Так же и стала не просто судьей, не хорошей судьей, а самой грамотной, самой лучшей.Первый срыв произошел уже на второй год моей службы. Судили маньяка. Поймали на месте преступления, якобы. Мужик невменяемый, визуально даже понятно, что душевно больной. Тогда в городе серия изнасилований и убийств произошла. Был звонок, сказали, что нужно вот этого пойманного спрятать подальше и на подольше. Я к звонящему — бегом, на прием, ногами топаю, кричу, кулачком — по столу: «Да как вы смеете, мне, судье, подсказки делать такие?! Никаких улик, доказательств, экспертиза нужна медицинская, у следователя нет на него ровным счетом ничего, не он это, искать нужно», и все такое. А мне в ответ: «Работать хотите? Или работать не будем? Больной ваш подходит по всем признакам — в парке стоит на тропинке, хозяйство свое демонстрирует, девочку на скамейке зажимал, домогался. А найдем того, кого уже третий год ищем, освободим. А то и сидит пусть, не сегодня, так завтра и он станет серийным. А вы — женщина умная, талантливая, говорят. Вам надо о будущем думать, о детях своих, о муже. Он же у вас тоже не последний человек в городе. Так что, вы уж выручайте. Давайте, чистить город от мусора вместе».Дома была истерика. Муж правильно тогда сказал: «Лида, раз уступишь — дальше будешь висеть на ниточках, выполнять беспрекословно. И все, что ни скажут. Думать нечего даже — отказывайся от дела».Пришла на следующий день, заявление на самоотвод на стол положила, ушла. Еще через день узнаю, что суд отложили, якобы, в связи с моей болезнью. Не стали другого судью назначать, решили приструнить сразу и окончательно меня. К мужу в один день пришла проверка из всех органов, которые только есть в городе. Решили по всем фронтам одновременно прижать.Дома скандал. Муж требует, чтобы я вообще ушла из этого гадюшника. Все равно, мол, и жаловаться бесполезно, и жизни не дадут. Я — ни в какую. Как это? Зачем же я училась, старалась, зачем душу вкладывала в свою работу? Чтобы вот так, взять все и бросить из-за какого-то маньяка-неманьяка. Да, какая разница, того идиота посадят или не того. И какая разница, где ему дожить свою дерьмовую жизнь, в психушке или за решеткой.В тот день, когда я все-таки отправилась на этот, якобы, справедливый суд, муж понес заявление на развод. А в тот день, когда моего клиента увозили в наручниках в тюрьму, муж с сыном уезжали в другой город. Мы остались втроем: дочка, я и моя работа.А дальше все уже шло, как и предсказал муж — время от времени я получала ЦУ по очередному нестандартному делу. Еще до суда мне было известно, что я буду думать, каких свидетелей слушать, какие решения принимать. Я мучилась, не без этого. Пока еще остатки совести, наверное, были. А потом… Я просто поняла, что строить карьеру в нашей стране можно только с завязанными глазами. — Вы, Лидия Николаевна, взятки, что ли брали? — Татьяна сказала и сама испугалась своего вопроса.— Ну, это громко сказано. Зачем брать взятки? Хотя и до этого, конечно, доходило не раз. Можно просто иметь все и без пухлых конвертов. Отдыхали с дочкой, много путешествовали, и сыну помогала, пока учился, хотя он весь в папу принципиального — всегда от помощи отказывался и даже обижался. Квартира в центре, дача приличная под носом… Да все было. И как было, так и ушло.Ленка моя еще школьницей забеременела. Только сделали аборт, опять в загул пошла. Потом попивать стала, институт с горем пополам мы с ней дотянули, а как только диплом получила, вообще пропала куда-то. Съехала с очередным придурком – наркоманом, да так и, можно сказать, пропала девочка моя. За деньгами только приезжала, за грудки трясла, руки распускала. А я с ней и дома шепотом ругалась, чтобы соседи, не дай бог, не услышали. А что слушать — и так все и всё видели. Только что в лицо говорить не смели, боялись.Однажды, чуть вытолкав ее за дверь, я в сердцах крикнула вслед: «Проститутка»! А она обернулась, зажатая лифтом, и так спокойно и мерзко мне говорит: «Сама ты продажная. Весь город говорит, что Муха (Муха — моя фамилия, ты знаешь) — продажная судья. Как скажут, так и засудит. Не дай Бог, к ней попасться».С тех пор Лена уже ко мне не приезжала, я о ней ничего не слышала. И вот, спустя десять лет после той нашей встречи, узнала, что она вышла замуж, остепенилась, и все у нее хорошо было, да при родах умерла она, моя девочка. И она, и ребенок.А я жила. Для кого и чего, уже непонятно было. Просто жила, просто поднялась на самую верхнюю ступеньку в своей карьере судейской, просто входила в подъезд, оглядываясь по сторонам в вечном страхе быть убитой перед дверью квартиры каким-нибудь неверно осужденным и выпущенным на волю. На пенсию меня провожали торжественно. И торжественно клялись, что уйти на отдых не дадут — без меня, мол, тут все рухнет. Накануне торжества состоялся суд. Рядовой, ничего особенного, как мне тогда казалось. Дело было состряпано так некрасиво, ситуация такая щекотливая и очевидная в то же время, что даже мне стало противно вдруг. Гаишный начальник из области сбил двух девочек-сестер, стоящих на автобусной остановке. Он был в таком опьянении, что когда попытался выйти из автомобиля, просто не смог. Выглянул, сдал задним ходом назад на дорогу и рванул вперед, покоцав несколько припаркованных машин. Его не остановили, он сам съехал в кювет. Там его и нашли спящим и пьяным вдрызг. Свидетелей было много. Но уже на втором заседании все они в один голос несли какую-то чушь. Погибшие по дороге в больницу девчонки вдруг из стоящих на платформе остановки превратились в перебегающих на красный свет дорогу… В общем, стыд и срам.Отец малышек, молоденький священник, сидел и тихо плакал, мать из суда увели под руки — случился сердечный приступ.И вот в церкви тогда, стоя на едва не случившейся со мной исповеди, я вспомнила, как этот батюшка говорил в полголоса какую-то молитву, пока я зачитывала приговор — штраф фактическому убийце его дочерей в размере пятидесяти минимальных зарплат. Тогда меня его молитва раздражала так, что хотелось бросить приговор и выскочить из зала заседаний, я ни разу не подняла на него глаза, чувствовала, как он пристально сквозь слезы смотрит в мои. Теперь, в церкви, я испугалась. И когда оказалась уже на улице, вдохнула свежий воздух так, словно я – рыба, до этого момента все свои годы жизни провалявшаяся на сухом берегу. И подумала я тогда против своей воли, что встреча эта дана неспроста, и пришла она свыше, оттуда, от него, Бога. И еще в тот момент подумалось мне, что он, Бог, все-таки, есть. Не дядька с бородой на облаке, конечно, но он точно есть где-то: в воздухе, в траве, в словах, в руках этого священника и даже во мне самой, хочу я это признавать или нет. Потом, на некоторое время я про эти мысли свои забыла, но наступил момент, когда опять подумалось о непростых и случайных, якобы, встречах в жизни. Но тогда, во второй раз, я уже отчаялась так, что поняла – нет его, Бога. А если есть, то он слишком жесток ко мне.А сейчас вот думаю — нет, не жесток, скорее, справедлив, и просто пришло время собирать камни. И, не знаю теперь, есть ли он и каков.Но, знаешь, Таня, что-то подсказывает мне, что скоро я это узнаю. И будет у нас с ним встреча, и разговор будет не из простых. И простит ли он меня, не знаю. А высказаться мне нужно, и ты послушай меня, милая. Через тебя свою исповедь передам, больше мне не на кого положиться, ты одна ко мне тут добра. И то только потому, что меня совсем, вижу, не знаешь. Бабка старая я для тебя, не больше. А вот почтальонша пенсию приносила и не удержалась, спросила, не та ли я судья Муха знаменитая. А вышла и соседке говорит громко, чтоб и я услышала: «Ну, Михална, я ж тебе говорила — она это, продажная. Ишь, Он все видит, вот и досажалась — помирать и то за сто верст приехала, в глухомань, чтоб раньше сроку не нашли, да не грохнули». Ты, Таня, как помру, схорони меня сразу, скажи председателю, чтоб помог, денег ему дали на похороны. Три дня не держите, нельзя. Соседка с почтальоншей тогда долго стояли, да все вспоминали, как грешные сильно умирали. Запах от них, говорили, зловонный идет, смрад. Хоронить надо быстро. Ты уж сделай, чтоб быстро, ладно? Да и поминать-то меня некому — уж много лет не общаюсь ни с кем из родных своих.— Лидия Николаевна, да ладно вам, поживете еще, вы не такая уж старая. У меня мама… — Ты хочешь сказать, что не старая, а выгляжу Бабой Ягой древней? Да, старой я стала за один, можно сказать, день, — судья перебирала костлявыми пальцами какие-то фотографии, не глядя на них. Так же, не глядя, подала одну Татьяне, — вот, смотри, какая я была.На фото молодая красавица с улыбкой, слегка лукавой, но искренней и веселой, смотрела куда-то вдаль, обхватив ствол тонкой березки.— А теперь вот эту посмотри. Изменилось ли что?Красивая, в том же платье, рука мужа обхватывает талию улыбающейся задумчиво и как-то искусственно, жены. — Это я же, но уже другая, уже сломанная. А фотографию делали тем же летом, только уже после того, как я… Другая я уже здесь, видишь?Да, Татьяна подумала, что глаза у человека все-таки — самое главное. С фотоснимка смотрел совершенно другой человек.— А вы почему говорите, Лидия Николаевна, что состарились за один день? Образно? – сама не поняла, почему спросила, Татьяна.— Почему ж образно? Ты «Портрет Дориана Грея» Оскара Уайлда читала, надеюсь? Помнишь, как там портрет старел?Ну-у-у-у… — улыбнулась Татьяна, — там же чертовщина, фантастика, вы-то…Да ты погоди перебивать, Таня. Слушай. Я же тебе сказала, что была вторая случайная, как может показаться, встреча… Я тебе расскажу, ты поверишь.В тот день, когда было торжество по поводу моих проводов на пенсию, это было. Нет, работать я оставалась, но юбилей отмечать нужно было, не отвертеться. Ресторан для меня мэрия заказала, все, естественно, оплатили, подарки готовили, шушукались целый месяц. Мне нужно было только наряд заказать, да прическу сделать и придти в ресторан в центре города.Моя мастерица в салоне так сильно старалась, что с головой было закончено раньше намного, чем предполагалось. Машину я уже отпустила, сидеть в салоне не хотелось, а гулять по городу в длинном торжественном платье и с прической невесты на голове, да еще в гордом одиночестве, не хотелось. Я тогда подумала, что на людей смотреть могу только там, за столом на подиуме в зале суда. А гулять одной не приходилось уж сколько лет. Да и опасно. Я перешла через дорогу к ресторану, но заходить было рано, до торжества еще почти час. Поэтому зашла в соседнее здание, Дворец искусств. Проходила выставка картин, о чем оповещала афиша на весь фасад — «Живопись 15-го века». Идти по залам я не собиралась, просто стала прохаживаться по полупустому холлу. Но пожилой охранник, узнавший меня, подошел, поздравил, догадавшись, что я не просто так расфуфырилась, и мягко взяв под локоток, настойчиво пригласил пройти в зал.— Если есть время, Лидия Николаевна, не пожалеете, проходите, проходите. Как раз сейчас и людей немного, и очень хороший экскурсовод, заслушаетесь, - улыбался он, желая угодить.Когда я вошла в зал, где негромко рассказывали о художниках, имена которых мне вовсе ни о чем не говорили, все обернулись как раз к очередной картине, к которой подошла уже и я. Наверное, я в центре зала в своем красном платье смотрелась примерно, как Джулия ламберт в сцене мести молодой актрисе. Вызывающе и не в тему, думала я тогда. Но уже в следующий момент поняла, что как раз в тему, да еще как! Нарочно не придумаешь такой ситуации. Сначала я даже не поняла, почему все слушают гида, а смотрят на меня не меньше, чем на ту картину, о которой он рассказывает. Но тут и я уже услышала и замерла в растерянности от его слов: «Картина «Сдирание кожи с продажного судьи» (другое название «Суд Камбиса») написана художником Герардом Давидом в 1460 году специально для зала ратуши г.Брюгге, в котором проводились судебные заседания. Она основана на отрывке из Истории Геродота. За то, что этот Сисамн, подкупленный деньгами, вынес несправедливый приговор, царь Камбис велел его казнить и содрать кожу. Кожу эту царь приказал выдубить, нарезать из нее ремней и затем обтянуть ими судейское кресло, на котором тот восседал в суде. Обтянув кресло такими ремнями, Камбис назначил судьей вместо Сисамна, которого казнил и велел затем содрать кожу, его сына, повелев ему помнить, на каком кресле восседая, он судит. Картина помогала судьям помнить о том, что судить надо справедливо».— Если бы царь Камбис смог взглянуть из загробного мира на работу судей в нашем городском суде, то он бы приказал установить там не одно подобное кресло, — кто-то из группы подытожил и без того суровый рассказ. — Возможно, хотя бы на том свете с них сдерут шкуру за все сотворенные беззакония.Я очнулась от того, что мне в лицо брызгали холодную воду.— Мы вызвали «скорую», Лидия Николаевна. Потерпите. Вам плохо? У вас сердце? — хлопотал надо мной тот охранник старик. В зале больше не было никого, — Держитесь, голубушка, переутомились, видно, с этой чертовой работой.Я встала и, от растерянности или по какой-то другой причине, не поблагодарив его, поспешила уйти.— Ах, вот и наша виновница торжества! — распахнул тяжелые стеклянные двери ресторана швейцар, — Милости просим, все уже в ожидании, Лидия Николаевна!Я переступила порог, а швейцар за моей спиной изменившимся строгим голосом кого-то пинал: «Нельзя! Я же сказал, у нас спецобслуживание. Уже говорил же, все, все, простите, я закрываю».— А что у них там? — кто-то желал больше информации.— Эта празднует что-то, кого-то серьезного, видно, упекла в этот раз. Сука продажная!Дверь на этих словах с грохотом захлопнулась, а мне показалось, что крышка погреба или гроба надо мной подвела черту всей моей жизни.Я ушла, не распрощавшись после первой же перемены блюд. Больше там находиться и слушать эту херню не могла. Мне, кстати, даже никто не перезвонил, меня не искали, словно этим хотели поставить жирную точку на моем судействе.Всю ночь не спала, несколько раз набирала телефон сына. Но потом вдруг вспомнила, что он уже давно живет где-то в Чехии, что ли. Геннадий шел по моим стопам. То есть, нет, наоборот, скорее, он мой след заметал, стирал его. Он стал известным правозащитником, и объектом его борьбы стали такие, как я, судьи и их патроны. Я слышала, он помогал выигрывать процессы над политическими заключенными, один за другим. Он не менял фамилии Муха, что тоже в последние годы вредило мне сильно. Так же, как теперь ему вредило всякое отождествление со мной.Я отправляла за решетку неугодных (у нас их не принято называть политическими), он помогал им оттуда выходить. Мы никогда больше не встречались, но, хотели этого или нет, а стали открытыми врагами друг другу. Я закрывала глаза (мне уже некуда было деваться) на эти закрытые суды, которым бы надо быть самыми открытыми, на отсутствие доказательств, на естественно презрительные взгляды сидящих на скамье подсудимых, людей, умных и все понимающих. И я, совершенно в здравом уме, называла необоснованно большие сроки за преступления, которых эти люди не совершали.Я думала, что та ночь была самой страшной в моей жизни. Но ошибалась. До сих пор по ночам с открытыми глазами смотрю один и тот же сон, меняются только персонажи. Как будто я, старая и немощная, стою на высоком крыльце. За мной – черное небо. А по лестнице мимо меня туда, в темную пустоту, идут мои осужденные. И каждый, поравнявшись со мной говорит то, что тогда, на суде, говорил в своем последнем слове. Вот так идут, а я говорю им одно и то же: «Подсудимый, вам предоставляется последнее слово». И они говорят, говорят… И последним всегда идет мой бывший сокурсник Яшка, ему дали тогда пять лет за организацию оппозиционного митинга, а он в тюрьме умер, инфаркт случился. И он говорит: «Эх, Лидия вы наша Николаевна. Лучше бы вы проституткой стали в молодости, как Лена ваша. Телом торговать не так грешно, как душой. Будьте вы прокляты, дорогая. Простите». И он мне во сне всегда ручку целует, а тот священник стоит в сторонке с маленькими дочками и говорит тихо и очень сочувственно: «Аминь». А я, как будто, после этого уменьшаюсь, уменьшаюсь в размерах, таю, таю, и… просыпаюсь, избитая, замученная, полуживая. Бал сатаны, только страшнее.Татьяна едва сдерживала себя, чтобы не расплакаться. Ей хотелось остановить старуху скорее, но та говорила хоть и размеренно, медленно, но паузы, удобной, чтобы остановить этот жуткий монолог, никак не получалось.- А, кстати, Татьяна… Вот про Уайлда я вспомнила и не договорила. Про Дориана Грея. Это было так страшно и так непохоже на правду... Я в ту ночь, вернувшись из ресторана, налила себе водки и выпила залпом стакан. Как мужик, как будто и не впервой мне. Хотелось скорей забыться, умереть, лечь и не проснуться завтра. Но, промучившись и наплакавшись до сухих опухших глаз, забылась я только под утро.Разбудил звонок в дверь. Открывать не хотелось, но в глазок увидела свою секретаршу Вету с девчонкой из архива и решила пустить — они все равно не ушли бы — рядом с ними на лестничной площадке стояли коробки, свертки, в руках они еле держали целые веники цветов. Привезли оставленные мной вчера подарки, поняла я и, запахнув халат, нехотя открыла.Они взглянули на меня и тут же как-то ошарашено опустили глаза. Внесли все подаренное барахло в квартиру, извинились как-то быстро, и уже через секунду я услышала, как за ними громко закрылись двери лифта. Я взяла сигарету и вышла на лоджию, переступив нераспечатанные подарки.— Вета, я так испугалась! Что это с ней?! Ужас! Я просто ее не узнала! — даже не стараясь говорить тихо, взвыла, проходя под моей лоджией эта новенькая, из архива.Они сели в ожидавшую их на парковке машину, а я вернулась в комнату. Наверное, я сильно заплаканная, опухшая, думала я, подходя к зеркалу в прихожей. И когда щелкнула светильником и увидела свое лицо, сама испугалась так, что упала на подкосившихся резко ногах. Тогда впервые я узнала, в какой половине груди живет мое сердце. Я долго разглядывала себя и не могла понять — это была не я. Той, что смотрела на меня измученным взглядом из зеркала, было лет на десять-пятнадцать больше: морщинки вокруг глаз превратились в уверенные следы когтей, глубокие борозды; лицо не имело цвета, это скорее был карандашный набросок того, чем я любовалась еще вчера в салоне красоты; через лоб к носу и до самой его горбинки посередине шла грунтовая, побитая непогодой, дорога морщин и морщинок; серые глаза стали похожими на глаза дешевой пластмассовой немигающей старой куклы. Зеркало я не била. Я взяла махровое полотенце из ванной и просто завесила свое отражение. Потом вспомнила, что делают так, когда в доме покойник. Но снимать не стала, решив, что это так и есть. Этой ночью я умерла. Я уже – не я, другая.С того дня на работу больше не вышла. Никто и не звал. Когда совсем нечего было есть, выходила в магазин, строго минут за десять до его закрытия, чтобы встретить как можно меньше соседей.И… да, чаще всего покупала я теперь спиртное.Однажды, когда вернулась из магазина, увидела, что дверь приоткрыта. Я молча обошла квартиру, перешагивая через разбросанные вещи, села перед выключенным телевизором и открыла бутылку водки. Ну, да, ограбили и меня. И что? Унесли, Таня, все. Все-все: и одежду, и сейфик с блестяшками и деньгами, и даже обувь, все тряпки из всех шкафов. Оставили мне только телевизор и музыкальный центр, чтобы, наверное, не скучала сильно.Никого не вызывала, ни милицию (смешно, да?), ни «скорую» — у меня опять случился сильный какой-то приступ. Что толку? Зачем? Не мое это, поняла. Как пришло, так пусть и уходит.А потом… Сама знаешь, что потом. Я, кстати, помню, как подписывала тот убийственный договор. Я не была в тот день сильно пьяной. Я просто не хотела ничего читать, а слушать пришедших «благодетелей» не хотелось еще больше. Просто лень была и смертельная апатия. Я полностью отдалась в руки судьбе.Ну, вот, а теперь я здесь. Такое дело, Татьяна. Нормальное. Естественное, сама понимаешь. Иди уже, иди. Ты ж – не священник, а я все сказала. Надо было мне, прости уж.Лидия Николаевна с трудом подняла свое дряхлое, как старая марля, тело, подошла с двери и открыла ее, впустив морозный воздух: «Иди уже, Таня. Похороните меня, не кидайте тут мумию».*** Татьяне от всего услышанного и самой долго не спалось в эту ночь. Снился какой-то кошмар. Будто муха, жирная зеленая муха, сидит на свежесплетенной огромной паутине. Она уже парализована и не старается даже выпутаться и улететь. Сидит, покорно дожидаясь своей кончины. И все усыхает, усыхает, бледнеет, превращаясь в маленькую серую мумию. А глаза у мухи ее, старухины. Печальные и какие-то мертвые. «Черте что», — с этими словами Татьяна проснулась и пошла заваривать чай.В домике соседки-судьи горел свет, а из печи дыма видно не было. Татьяна вспомнила, что уходя вчера от Лидии Николаевны, забыла подбросить дров в печь. Но идти среди ночи не отважилась, решила пораньше утром заглянуть. Ноги не шли.Уже стало светать, когда на подоконник прилетела синичка. Татьяна махнула рукой, чтобы прогнать странную гостью, но та, против обыкновения, даже не шелохнулась. Так и сидела, глядя не по-птичьи на девушку за разрисованным морозом стеклом.— Умерла, — вслух сказала Татьяна, но так и продолжала сидеть за остывшей чашкой чая, дожидаясь рассвета.— Иди к председателю, проси, чтоб все организовал прям сёдня. Слышь, запах уже какой зловонный пошел, я ж тебе говорила, — взяла инициативу по организации похорон соседка Михална, — Такие сильно зловонют, когда умирают — вылазит душа грешная через кожу, мается. Всегда таких людей сразу хоронить надо, как помрут. Глянь, зима, мороз, и в хате-то холод какой за ночь стал, а раскладывается на глазах эта Муха, прости ее, Господи. Погубила себя, погубила. Платить –то приходится всем. Ой, не приведи, Господи, смерть такую…— И жизнь такую, — добавила шепотом Таня и пошла в контору за помощью, — Быстро-небыстро, а похоронить надо, как полагается. Человек, все-таки. Какой-никакой, — бубнила под нос Таня, проваливаясь в глубокий снег нечищеной еще после метели деревенской улицы.
©vesnyanka2007 Наталья Корнилова
Понравился наш сайт? Присоединяйтесь или подпишитесь (на почту будут приходить уведомления о новых темах) на наш канал в МирТесен!
2pricolisty.ru
казнь судьи
понимаю что сайт приколов, да еще и воскресенье, но меня оч. зацепило. За минусы не обижусь...
Старушку Лидию в разваливающийся колхоз с громким именем «Светлый путь» привезли пару месяцев назад какие-то «добрые» люди, которые, похоже, и оставили ее, Лидию Николаевну, без жилья. Перекосившуюся избушку на краю деревни им даже не продали, отдали так, за чисто символическое отблагодарение — бэушный ксерокс для почты колхозной. Он, вроде, нафиг и нужен был, но, все-таки, техника есть техника, а дом, давно ничейный, бесхозный, тем летом собирались все равно снести.
Как она могла, не глядя подписать какой-то «левый» договор купли-продажи квартиры? Она-то, известная когда-то на всю область судья. Никто с этим делом даже разбираться не стал, время ее легендарной известности и славы давным-давно закончилось. Как пришла в первый раз Татьяна навестить свою новую соседку, так из ее хатки теперь и не выходила: то дров наколоть для печки нужно, то подкормить, то сердечных капель накапать.Лидия Николаевна была в абсолютном уме, но и в таком же постоянно угрюмом, печальном состоянии, почти не разговаривала, никогда ни о чем не спрашивала, а на вопросы о себе и семье, которая, как выяснилось, все-таки у нее когда-то была, тем более, говорить категорически отказывалась.Сначала, пока не видела паспорт новой своей соседки, Татьяна решила, что Николаевна чуть ли не ровесница века, чему потом была крайне удивлена — бабушке Лиде едва перевалило за семьдесят. Таня представила рядом с соседкой свою бравую, вечно куда-то спешащую по делам, семидесятилетнюю мать, и даже вздрогнула от такого сравнения.— Таня, хорошо, что пришла, спасибо, дело у меня к тебе, — Лидия Николаевна даже сейчас, когда совсем плохо себя чувствовала, разговаривала с девушкой – помощницей, тоном начальницы. Она, кстати, и благодарила так, что больше приходить не хотелось, — холодно и как-то вынужденно. — Да, Лидия Николаевна, говорите. Как вы себя чувствуете сегодня?—Таня, у меня к тебе дело деликатное. Не откажи, прошу. Я зиму эту если переживу, то хорошо, а больше уверена, что нет, не дотяну до лета. Я покаяться хочу, ну, вроде, грехи замолить… В Бога не верю, попов и боюсь, и не доверяю. Продажные они все.—Ой, нет, нет, Лидия Николаевна, зря вы так, не грешите. Наш батюшка Валерий, хоть и молод, а сверх порядочный человек. Давайте, привезу его, он понравится вам.— Нет, Таня, сказала же, нет! Не верю. Никому не верю. И тебе тоже, - старуха взглянула из-под обвисшего от морщинистой кожи лба таким колким, пронизывающим взглядом, что у Татьяны по спине пробежали вниз холодные муравьи. — Была я однажды на исповеди. Перед пенсией как раз, буквально за неделю до дня рождения, был у меня суд выездной. Город незнакомый, приехала рано утром, да и зашла чего-то сдуру в церковь. Так просто, посмотреть. Из любопытства. Священник писал что-то в холле, склонившись над книгой или журналом, что ли. В церкви пусто, я да он. Ну, прошлась я вдоль стен, иконы рассматриваю, на него кошусь. Тоже из любопытства простого. А он вдруг, как ждал, подходит и говорит: «Добрый день вам. Может быть, спросить что-то хотите, может совет какой нужен»?Нет, — отвечаю, — молодой человек, мерси. Я в Бога не верую вашего, я, можно сказать, время коротаю, вот зашла посмотреть, как у вас тут.Самое, — говорит, — подходящее место, время коротать. Только обращаться нужно к священнику «батюшка», а не «молодой человек», а Бог, он наш, конечно, но и ваш тоже, он общий, для всех. Давайте, я вас исповедую, пока прихожан нет. Я тоже раньше пришел, как будто специально для вас.Нет, спасибо, — отвечаю, — не в чем мне каяться, — и я уж было собралась уйти, а он мне в спину продолжает, что, мол, каяться есть всем причина, даже ему. И ему, мол, побольше, чем всем его прихожанам.Не знаю, что меня развернуло, но я вдруг согласилась, неожиданно сама для себя. Пошли мы с ним ближе к алтарю, на позвышение в небольшой полукомнате поднялись, накрыл мне голову каким-то покрывальцем и спрашивает, в чем грешна: убивала ли, лгала ли, прелюбодействовала ли, оговаривала ли людей, завидовала ли, и дальше по списку. Он спрашивает, а мне отвечать нужно. Он сам так все построил, видя, что я тут, как слон в посудной лавке, боюсь и пошевелиться, не то, что вспоминать и говорить что-то. Я на первом же вопросе и споткнулась. Нет, я же знала, естественно, что аборт — это тоже убийство, но абортов я не делала, родила двоих, Лену и Гену, а больше и не беременела, не до того мне было — карьеру строила. Вернее, карьера «строила» меня. Да…Но вот, хоть и не верю в Бога, а понимала, что врать нельзя, к чему тогда все это мое там стояние со склоненной головой. Сама не убивала, но другим с моего позволения путь был открыт ко многому, в том числе и самому страшному греху, убийству, можно сказать. Я стояла под этим покрывалом, и руки священника, казалось, жгли мою голову. Я молчу, а он что-то бормочет. И вот, когда он скороговоркой тихо стал слова полупонятные перебирать, я выскочила из-под накидки этой церковной, как ошпаренная. Вспомнила, вспомнила! Он сидел тогда в зале, плакал тихо и тихо бормотал эту самую молитву-скороговорку — он еще тогда мне мой грех, оказывается, отпускал.Мы встретились еще раз глазами. Только теперь я поняла, что он меня узнал еще в холле. Это же надо, чтоб судьба так свела, чтоб я, да в церковь в кои-то веки зашла, да еще и в его церковь, в его городе!- Лидия Николаевна, может вам трудно вспоминать? Так не надо, — Таня решила придти на выручку, заметив, как сильно разволновалась старушка.- Как не надо?! – опять командирским возмущенным тоном, возразила разоткровенничавшаяся соседка, — Я ж сказала — к священнику не пойду, в дом попа не пущу, а выговориться мне некому. Сиди, слушай, не уходи. Я тебе все скажу, ты мне отпустишь мои виновности, грехи эти самые. И я тогда уже спокойно умирать стану. Надоело мне, не могу.Таня, поняв, что застряла тут надолго, села удобнее на трухлявый диванчик рядом с рассказчицей.— Я еще девчонкой была, когда приучила себе ставить цели и всегда их добиваться. Так и институт с красным дипломом окончила, так и замуж вышла за такого, о котором можно только мечтать — и по любви, и в достаток попала. Так же и стала не просто судьей, не хорошей судьей, а самой грамотной, самой лучшей.Первый срыв произошел уже на второй год моей службы. Судили маньяка. Поймали на месте преступления, якобы. Мужик невменяемый, визуально даже понятно, что душевно больной. Тогда в городе серия изнасилований и убийств произошла. Был звонок, сказали, что нужно вот этого пойманного спрятать подальше и на подольше. Я к звонящему — бегом, на прием, ногами топаю, кричу, кулачком — по столу: «Да как вы смеете, мне, судье, подсказки делать такие?! Никаких улик, доказательств, экспертиза нужна медицинская, у следователя нет на него ровным счетом ничего, не он это, искать нужно», и все такое. А мне в ответ: «Работать хотите? Или работать не будем? Больной ваш подходит по всем признакам — в парке стоит на тропинке, хозяйство свое демонстрирует, девочку на скамейке зажимал, домогался. А найдем того, кого уже третий год ищем, освободим. А то и сидит пусть, не сегодня, так завтра и он станет серийным. А вы — женщина умная, талантливая, говорят. Вам надо о будущем думать, о детях своих, о муже. Он же у вас тоже не последний человек в городе. Так что, вы уж выручайте. Давайте, чистить город от мусора вместе».Дома была истерика. Муж правильно тогда сказал: «Лида, раз уступишь — дальше будешь висеть на ниточках, выполнять беспрекословно. И все, что ни скажут. Думать нечего даже — отказывайся от дела».Пришла на следующий день, заявление на самоотвод на стол положила, ушла. Еще через день узнаю, что суд отложили, якобы, в связи с моей болезнью. Не стали другого судью назначать, решили приструнить сразу и окончательно меня. К мужу в один день пришла проверка из всех органов, которые только есть в городе. Решили по всем фронтам одновременно прижать.Дома скандал. Муж требует, чтобы я вообще ушла из этого гадюшника. Все равно, мол, и жаловаться бесполезно, и жизни не дадут. Я — ни в какую. Как это? Зачем же я училась, старалась, зачем душу вкладывала в свою работу? Чтобы вот так, взять все и бросить из-за какого-то маньяка-неманьяка. Да, какая разница, того идиота посадят или не того. И какая разница, где ему дожить свою дерьмовую жизнь, в психушке или за решеткой.В тот день, когда я все-таки отправилась на этот, якобы, справедливый суд, муж понес заявление на развод. А в тот день, когда моего клиента увозили в наручниках в тюрьму, муж с сыном уезжали в другой город. Мы остались втроем: дочка, я и моя работа.А дальше все уже шло, как и предсказал муж — время от времени я получала ЦУ по очередному нестандартному делу. Еще до суда мне было известно, что я буду думать, каких свидетелей слушать, какие решения принимать. Я мучилась, не без этого. Пока еще остатки совести, наверное, были. А потом… Я просто поняла, что строить карьеру в нашей стране можно только с завязанными глазами. — Вы, Лидия Николаевна, взятки, что ли брали? — Татьяна сказала и сама испугалась своего вопроса.— Ну, это громко сказано. Зачем брать взятки? Хотя и до этого, конечно, доходило не раз. Можно просто иметь все и без пухлых конвертов. Отдыхали с дочкой, много путешествовали, и сыну помогала, пока учился, хотя он весь в папу принципиального — всегда от помощи отказывался и даже обижался. Квартира в центре, дача приличная под носом… Да все было. И как было, так и ушло.Ленка моя еще школьницей забеременела. Только сделали аборт, опять в загул пошла. Потом попивать стала, институт с горем пополам мы с ней дотянули, а как только диплом получила, вообще пропала куда-то. Съехала с очередным придурком – наркоманом, да так и, можно сказать, пропала девочка моя. За деньгами только приезжала, за грудки трясла, руки распускала. А я с ней и дома шепотом ругалась, чтобы соседи, не дай бог, не услышали. А что слушать — и так все и всё видели. Только что в лицо говорить не смели, боялись.Однажды, чуть вытолкав ее за дверь, я в сердцах крикнула вслед: «Проститутка»! А она обернулась, зажатая лифтом, и так спокойно и мерзко мне говорит: «Сама ты продажная. Весь город говорит, что Муха (Муха — моя фамилия, ты знаешь) — продажная судья. Как скажут, так и засудит. Не дай Бог, к ней попасться».С тех пор Лена уже ко мне не приезжала, я о ней ничего не слышала. И вот, спустя десять лет после той нашей встречи, узнала, что она вышла замуж, остепенилась, и все у нее хорошо было, да при родах умерла она, моя девочка. И она, и ребенок.А я жила. Для кого и чего, уже непонятно было. Просто жила, просто поднялась на самую верхнюю ступеньку в своей карьере судейской, просто входила в подъезд, оглядываясь по сторонам в вечном страхе быть убитой перед дверью квартиры каким-нибудь неверно осужденным и выпущенным на волю. На пенсию меня провожали торжественно. И торжественно клялись, что уйти на отдых не дадут — без меня, мол, тут все рухнет. Накануне торжества состоялся суд. Рядовой, ничего особенного, как мне тогда казалось. Дело было состряпано так некрасиво, ситуация такая щекотливая и очевидная в то же время, что даже мне стало противно вдруг. Гаишный начальник из области сбил двух девочек-сестер, стоящих на автобусной остановке. Он был в таком опьянении, что когда попытался выйти из автомобиля, просто не смог. Выглянул, сдал задним ходом назад на дорогу и рванул вперед, покоцав несколько припаркованных машин. Его не остановили, он сам съехал в кювет. Там его и нашли спящим и пьяным вдрызг. Свидетелей было много. Но уже на втором заседании все они в один голос несли какую-то чушь. Погибшие по дороге в больницу девчонки вдруг из стоящих на платформе остановки превратились в перебегающих на красный свет дорогу… В общем, стыд и срам.Отец малышек, молоденький священник, сидел и тихо плакал, мать из суда увели под руки — случился сердечный приступ.И вот в церкви тогда, стоя на едва не случившейся со мной исповеди, я вспомнила, как этот батюшка говорил в полголоса какую-то молитву, пока я зачитывала приговор — штраф фактическому убийце его дочерей в размере пятидесяти минимальных зарплат. Тогда меня его молитва раздражала так, что хотелось бросить приговор и выскочить из зала заседаний, я ни разу не подняла на него глаза, чувствовала, как он пристально сквозь слезы смотрит в мои. Теперь, в церкви, я испугалась. И когда оказалась уже на улице, вдохнула свежий воздух так, словно я – рыба, до этого момента все свои годы жизни провалявшаяся на сухом берегу. И подумала я тогда против своей воли, что встреча эта дана неспроста, и пришла она свыше, оттуда, от него, Бога. И еще в тот момент подумалось мне, что он, Бог, все-таки, есть. Не дядька с бородой на облаке, конечно, но он точно есть где-то: в воздухе, в траве, в словах, в руках этого священника и даже во мне самой, хочу я это признавать или нет. Потом, на некоторое время я про эти мысли свои забыла, но наступил момент, когда опять подумалось о непростых и случайных, якобы, встречах в жизни. Но тогда, во второй раз, я уже отчаялась так, что поняла – нет его, Бога. А если есть, то он слишком жесток ко мне.А сейчас вот думаю — нет, не жесток, скорее, справедлив, и просто пришло время собирать камни. И, не знаю теперь, есть ли он и каков.Но, знаешь, Таня, что-то подсказывает мне, что скоро я это узнаю. И будет у нас с ним встреча, и разговор будет не из простых. И простит ли он меня, не знаю. А высказаться мне нужно, и ты послушай меня, милая. Через тебя свою исповедь передам, больше мне не на кого положиться, ты одна ко мне тут добра. И то только потому, что меня совсем, вижу, не знаешь. Бабка старая я для тебя, не больше. А вот почтальонша пенсию приносила и не удержалась, спросила, не та ли я судья Муха знаменитая. А вышла и соседке говорит громко, чтоб и я услышала: «Ну, Михална, я ж тебе говорила — она это, продажная. Ишь, Он все видит, вот и досажалась — помирать и то за сто верст приехала, в глухомань, чтоб раньше сроку не нашли, да не грохнули». Ты, Таня, как помру, схорони меня сразу, скажи председателю, чтоб помог, денег ему дали на похороны. Три дня не держите, нельзя. Соседка с почтальоншей тогда долго стояли, да все вспоминали, как грешные сильно умирали. Запах от них, говорили, зловонный идет, смрад. Хоронить надо быстро. Ты уж сделай, чтоб быстро, ладно? Да и поминать-то меня некому — уж много лет не общаюсь ни с кем из родных своих.— Лидия Николаевна, да ладно вам, поживете еще, вы не такая уж старая. У меня мама… — Ты хочешь сказать, что не старая, а выгляжу Бабой Ягой древней? Да, старой я стала за один, можно сказать, день, — судья перебирала костлявыми пальцами какие-то фотографии, не глядя на них. Так же, не глядя, подала одну Татьяне, — вот, смотри, какая я была.На фото молодая красавица с улыбкой, слегка лукавой, но искренней и веселой, смотрела куда-то вдаль, обхватив ствол тонкой березки.— А теперь вот эту посмотри. Изменилось ли что?Красивая, в том же платье, рука мужа обхватывает талию улыбающейся задумчиво и как-то искусственно, жены. — Это я же, но уже другая, уже сломанная. А фотографию делали тем же летом, только уже после того, как я… Другая я уже здесь, видишь?Да, Татьяна подумала, что глаза у человека все-таки — самое главное. С фотоснимка смотрел совершенно другой человек.— А вы почему говорите, Лидия Николаевна, что состарились за один день? Образно? – сама не поняла, почему спросила, Татьяна.— Почему ж образно? Ты «Портрет Дориана Грея» Оскара Уайлда читала, надеюсь? Помнишь, как там портрет старел?Ну-у-у-у… — улыбнулась Татьяна, — там же чертовщина, фантастика, вы-то…Да ты погоди перебивать, Таня. Слушай. Я же тебе сказала, что была вторая случайная, как может показаться, встреча… Я тебе расскажу, ты поверишь.В тот день, когда было торжество по поводу моих проводов на пенсию, это было. Нет, работать я оставалась, но юбилей отмечать нужно было, не отвертеться. Ресторан для меня мэрия заказала, все, естественно, оплатили, подарки готовили, шушукались целый месяц. Мне нужно было только наряд заказать, да прическу сделать и придти в ресторан в центре города.Моя мастерица в салоне так сильно старалась, что с головой было закончено раньше намного, чем предполагалось. Машину я уже отпустила, сидеть в салоне не хотелось, а гулять по городу в длинном торжественном платье и с прической невесты на голове, да еще в гордом одиночестве, не хотелось. Я тогда подумала, что на людей смотреть могу только там, за столом на подиуме в зале суда. А гулять одной не приходилось уж сколько лет. Да и опасно. Я перешла через дорогу к ресторану, но заходить было рано, до торжества еще почти час. Поэтому зашла в соседнее здание, Дворец искусств. Проходила выставка картин, о чем оповещала афиша на весь фасад — «Живопись 15-го века». Идти по залам я не собиралась, просто стала прохаживаться по полупустому холлу. Но пожилой охранник, узнавший меня, подошел, поздравил, догадавшись, что я не просто так расфуфырилась, и мягко взяв под локоток, настойчиво пригласил пройти в зал.— Если есть время, Лидия Николаевна, не пожалеете, проходите, проходите. Как раз сейчас и людей немного, и очень хороший экскурсовод, заслушаетесь, - улыбался он, желая угодить.Когда я вошла в зал, где негромко рассказывали о художниках, имена которых мне вовсе ни о чем не говорили, все обернулись как раз к очередной картине, к которой подошла уже и я. Наверное, я в центре зала в своем красном платье смотрелась примерно, как Джулия ламберт в сцене мести молодой актрисе. Вызывающе и не в тему, думала я тогда. Но уже в следующий момент поняла, что как раз в тему, да еще как! Нарочно не придумаешь такой ситуации. Сначала я даже не поняла, почему все слушают гида, а смотрят на меня не меньше, чем на ту картину, о которой он рассказывает. Но тут и я уже услышала и замерла в растерянности от его слов: «Картина «Сдирание кожи с продажного судьи» (другое название «Суд Камбиса») написана художником Герардом Давидом в 1460 году специально для зала ратуши г.Брюгге, в котором проводились судебные заседания. Она основана на отрывке из Истории Геродота. За то, что этот Сисамн, подкупленный деньгами, вынес несправедливый приговор, царь Камбис велел его казнить и содрать кожу. Кожу эту царь приказал выдубить, нарезать из нее ремней и затем обтянуть ими судейское кресло, на котором тот восседал в суде. Обтянув кресло такими ремнями, Камбис назначил судьей вместо Сисамна, которого казнил и велел затем содрать кожу, его сына, повелев ему помнить, на каком кресле восседая, он судит. Картина помогала судьям помнить о том, что судить надо справедливо».— Если бы царь Камбис смог взглянуть из загробного мира на работу судей в нашем городском суде, то он бы приказал установить там не одно подобное кресло, — кто-то из группы подытожил и без того суровый рассказ. — Возможно, хотя бы на том свете с них сдерут шкуру за все сотворенные беззакония.Я очнулась от того, что мне в лицо брызгали холодную воду.— Мы вызвали «скорую», Лидия Николаевна. Потерпите. Вам плохо? У вас сердце? — хлопотал надо мной тот охранник старик. В зале больше не было никого, — Держитесь, голубушка, переутомились, видно, с этой чертовой работой.Я встала и, от растерянности или по какой-то другой причине, не поблагодарив его, поспешила уйти.— Ах, вот и наша виновница торжества! — распахнул тяжелые стеклянные двери ресторана швейцар, — Милости просим, все уже в ожидании, Лидия Николаевна!Я переступила порог, а швейцар за моей спиной изменившимся строгим голосом кого-то пинал: «Нельзя! Я же сказал, у нас спецобслуживание. Уже говорил же, все, все, простите, я закрываю».— А что у них там? — кто-то желал больше информации.— Эта празднует что-то, кого-то серьезного, видно, упекла в этот раз. Сука продажная!Дверь на этих словах с грохотом захлопнулась, а мне показалось, что крышка погреба или гроба надо мной подвела черту всей моей жизни.Я ушла, не распрощавшись после первой же перемены блюд. Больше там находиться и слушать эту херню не могла. Мне, кстати, даже никто не перезвонил, меня не искали, словно этим хотели поставить жирную точку на моем судействе.Всю ночь не спала, несколько раз набирала телефон сына. Но потом вдруг вспомнила, что он уже давно живет где-то в Чехии, что ли. Геннадий шел по моим стопам. То есть, нет, наоборот, скорее, он мой след заметал, стирал его. Он стал известным правозащитником, и объектом его борьбы стали такие, как я, судьи и их патроны. Я слышала, он помогал выигрывать процессы над политическими заключенными, один за другим. Он не менял фамилии Муха, что тоже в последние годы вредило мне сильно. Так же, как теперь ему вредило всякое отождествление со мной.Я отправляла за решетку неугодных (у нас их не принято называть политическими), он помогал им оттуда выходить. Мы никогда больше не встречались, но, хотели этого или нет, а стали открытыми врагами друг другу. Я закрывала глаза (мне уже некуда было деваться) на эти закрытые суды, которым бы надо быть самыми открытыми, на отсутствие доказательств, на естественно презрительные взгляды сидящих на скамье подсудимых, людей, умных и все понимающих. И я, совершенно в здравом уме, называла необоснованно большие сроки за преступления, которых эти люди не совершали.Я думала, что та ночь была самой страшной в моей жизни. Но ошибалась. До сих пор по ночам с открытыми глазами смотрю один и тот же сон, меняются только персонажи. Как будто я, старая и немощная, стою на высоком крыльце. За мной – черное небо. А по лестнице мимо меня туда, в темную пустоту, идут мои осужденные. И каждый, поравнявшись со мной говорит то, что тогда, на суде, говорил в своем последнем слове. Вот так идут, а я говорю им одно и то же: «Подсудимый, вам предоставляется последнее слово». И они говорят, говорят… И последним всегда идет мой бывший сокурсник Яшка, ему дали тогда пять лет за организацию оппозиционного митинга, а он в тюрьме умер, инфаркт случился. И он говорит: «Эх, Лидия вы наша Николаевна. Лучше бы вы проституткой стали в молодости, как Лена ваша. Телом торговать не так грешно, как душой. Будьте вы прокляты, дорогая. Простите». И он мне во сне всегда ручку целует, а тот священник стоит в сторонке с маленькими дочками и говорит тихо и очень сочувственно: «Аминь». А я, как будто, после этого уменьшаюсь, уменьшаюсь в размерах, таю, таю, и… просыпаюсь, избитая, замученная, полуживая. Бал сатаны, только страшнее.Татьяна едва сдерживала себя, чтобы не расплакаться. Ей хотелось остановить старуху скорее, но та говорила хоть и размеренно, медленно, но паузы, удобной, чтобы остановить этот жуткий монолог, никак не получалось.- А, кстати, Татьяна… Вот про Уайлда я вспомнила и не договорила. Про Дориана Грея. Это было так страшно и так непохоже на правду... Я в ту ночь, вернувшись из ресторана, налила себе водки и выпила залпом стакан. Как мужик, как будто и не впервой мне. Хотелось скорей забыться, умереть, лечь и не проснуться завтра. Но, промучившись и наплакавшись до сухих опухших глаз, забылась я только под утро.Разбудил звонок в дверь. Открывать не хотелось, но в глазок увидела свою секретаршу Вету с девчонкой из архива и решила пустить — они все равно не ушли бы — рядом с ними на лестничной площадке стояли коробки, свертки, в руках они еле держали целые веники цветов. Привезли оставленные мной вчера подарки, поняла я и, запахнув халат, нехотя открыла.Они взглянули на меня и тут же как-то ошарашено опустили глаза. Внесли все подаренное барахло в квартиру, извинились как-то быстро, и уже через секунду я услышала, как за ними громко закрылись двери лифта. Я взяла сигарету и вышла на лоджию, переступив нераспечатанные подарки.— Вета, я так испугалась! Что это с ней?! Ужас! Я просто ее не узнала! — даже не стараясь говорить тихо, взвыла, проходя под моей лоджией эта новенькая, из архива.Они сели в ожидавшую их на парковке машину, а я вернулась в комнату. Наверное, я сильно заплаканная, опухшая, думала я, подходя к зеркалу в прихожей. И когда щелкнула светильником и увидела свое лицо, сама испугалась так, что упала на подкосившихся резко ногах. Тогда впервые я узнала, в какой половине груди живет мое сердце. Я долго разглядывала себя и не могла понять — это была не я. Той, что смотрела на меня измученным взглядом из зеркала, было лет на десять-пятнадцать больше: морщинки вокруг глаз превратились в уверенные следы когтей, глубокие борозды; лицо не имело цвета, это скорее был карандашный набросок того, чем я любовалась еще вчера в салоне красоты; через лоб к носу и до самой его горбинки посередине шла грунтовая, побитая непогодой, дорога морщин и морщинок; серые глаза стали похожими на глаза дешевой пластмассовой немигающей старой куклы. Зеркало я не била. Я взяла махровое полотенце из ванной и просто завесила свое отражение. Потом вспомнила, что делают так, когда в доме покойник. Но снимать не стала, решив, что это так и есть. Этой ночью я умерла. Я уже – не я, другая.С того дня на работу больше не вышла. Никто и не звал. Когда совсем нечего было есть, выходила в магазин, строго минут за десять до его закрытия, чтобы встретить как можно меньше соседей.И… да, чаще всего покупала я теперь спиртное.Однажды, когда вернулась из магазина, увидела, что дверь приоткрыта. Я молча обошла квартиру, перешагивая через разбросанные вещи, села перед выключенным телевизором и открыла бутылку водки. Ну, да, ограбили и меня. И что? Унесли, Таня, все. Все-все: и одежду, и сейфик с блестяшками и деньгами, и даже обувь, все тряпки из всех шкафов. Оставили мне только телевизор и музыкальный центр, чтобы, наверное, не скучала сильно.Никого не вызывала, ни милицию (смешно, да?), ни «скорую» — у меня опять случился сильный какой-то приступ. Что толку? Зачем? Не мое это, поняла. Как пришло, так пусть и уходит.А потом… Сама знаешь, что потом. Я, кстати, помню, как подписывала тот убийственный договор. Я не была в тот день сильно пьяной. Я просто не хотела ничего читать, а слушать пришедших «благодетелей» не хотелось еще больше. Просто лень была и смертельная апатия. Я полностью отдалась в руки судьбе.Ну, вот, а теперь я здесь. Такое дело, Татьяна. Нормальное. Естественное, сама понимаешь. Иди уже, иди. Ты ж – не священник, а я все сказала. Надо было мне, прости уж.Лидия Николаевна с трудом подняла свое дряхлое, как старая марля, тело, подошла с двери и открыла ее, впустив морозный воздух: «Иди уже, Таня. Похороните меня, не кидайте тут мумию».*** Татьяне от всего услышанного и самой долго не спалось в эту ночь. Снился какой-то кошмар. Будто муха, жирная зеленая муха, сидит на свежесплетенной огромной паутине. Она уже парализована и не старается даже выпутаться и улететь. Сидит, покорно дожидаясь своей кончины. И все усыхает, усыхает, бледнеет, превращаясь в маленькую серую мумию. А глаза у мухи ее, старухины. Печальные и какие-то мертвые. «Черте что», — с этими словами Татьяна проснулась и пошла заваривать чай.В домике соседки-судьи горел свет, а из печи дыма видно не было. Татьяна вспомнила, что уходя вчера от Лидии Николаевны, забыла подбросить дров в печь. Но идти среди ночи не отважилась, решила пораньше утром заглянуть. Ноги не шли.Уже стало светать, когда на подоконник прилетела синичка. Татьяна махнула рукой, чтобы прогнать странную гостью, но та, против обыкновения, даже не шелохнулась. Так и сидела, глядя не по-птичьи на девушку за разрисованным морозом стеклом.— Умерла, — вслух сказала Татьяна, но так и продолжала сидеть за остывшей чашкой чая, дожидаясь рассвета.— Иди к председателю, проси, чтоб все организовал прям сёдня. Слышь, запах уже какой зловонный пошел, я ж тебе говорила, — взяла инициативу по организации похорон соседка Михална, — Такие сильно зловонют, когда умирают — вылазит душа грешная через кожу, мается. Всегда таких людей сразу хоронить надо, как помрут. Глянь, зима, мороз, и в хате-то холод какой за ночь стал, а раскладывается на глазах эта Муха, прости ее, Господи. Погубила себя, погубила. Платить –то приходится всем. Ой, не приведи, Господи, смерть такую…— И жизнь такую, — добавила шепотом Таня и пошла в контору за помощью, — Быстро-небыстро, а похоронить надо, как полагается. Человек, все-таки. Какой-никакой, — бубнила под нос Таня, проваливаясь в глубокий снег нечищеной еще после метели деревенской улицы.
©vesnyanka2007 Наталья Корнилова
Понравился наш сайт? Присоединяйтесь или подпишитесь (на почту будут приходить уведомления о новых темах) на наш канал в МирТесен!
2pricolisty.ru
Давид Герард - тонкий живописец
Давид Герард - знаменитый живописец родом из Нидерландов. Художник, который старался придать своим живописям мягкости за счет использования композиционных схем, поэтичных мотивов тех времен.
Краткая биография
Давид Герард является представителем Северного Возрождения ранней эпохи. Родился Герард в 1460 году в Нидерландах. Его учителем был родной отец. До 24 лет молодой человек прожил в родном доме, а затем переехал в Брюгге. Здесь его стали уважать и почитать в качестве художника.
В Брюгге Давид начал обучаться у Ганса Мемлинга, воздействие которого значительно ощущалось в творчестве живописца. Стиль Герарда слегка изменился. В 1494-м он стал главным городским живописцем.
Творчество живописца
Давид Герард, пожалуй, самая известная личность в области живописи. Он внес большую лепту в ее развитие. Художнику удавалось совместить иконографию и поэтичные мотивы в одном рисунке. У Давида получались сочные, мягкие и освещенные картины.
Историкам неизвестны факты об образовании, которое имел Герард Давид. Картины этого живописца пользовались большой популярностью. Каждая его работа отличается тонкостью и глубиной. Такие картины, как "Рождество" и "Поклонение волхвов", весьма схожи по манере с произведениями Гертгена или Дирка Боутса.
Заметны изменения в стиле изображения людей у Герарда в более зрелом возрасте. Он все чаще изображал круглолицых женщин с большими формами. Явно Давид пытался копировать авторов прошлого поколения.
Уже в более позднем возрасте Давид Герард написал множество живописных картин на поэтические темы с нотками сентиментальности. В 1506 году Давид впервые посетил Италию, где ему было предложено выполнить заказ монастыря Чарвара. Работы живописца пытались много раз копировать.
Картина "Сдирание кожи с продажного судьи"
«Суд Камбиса», или «Сдирание кожи с продажного судьи», — знаменитая диптих-картина, которую художник закончил в 1498 году. Этой картиной гордился Герард Давид. "Сдирание кожи с продажного судьи" - полотно, написанное для городского суда Брюгге. Это некое напоминание о том, что все в жизни должно делаться по справедливости.
Нидерландское искусство того времени характеризовалось подобными жанрами назидательных изображений. На картине изображен сюжет одной истории, которую описывал Геродот. В ней говорилось о том, что царь назначил своего сводного брата и Гистиеема сатрапом Сард. Начальником войск был назначен Отан, отец которого был царским судьей. Звали этого судью Сисамном. В свое время Сисамн имел неосторожность вынести неправильные приговор, а все потому, что был подкуплен. Царь отдал приказ о казни судьи. Помимо умерщвления было приказано содрать с Сисамна кожу.
Содранную кожу необходимо было выдубить, сделать из нее полоски в виде ремней, а ими перевязать судейское кресло, на котором сидел казненный человек. На место царского судьи был назначен Отан - сын казненного судьи. Царь напомнил новому судье об участи старого и важности справедливости.
Вообще, европейцы в давние времена приветствовали такое наказание для подкупных людей и изменщиков. Кожа могла быть содрана как с живого, так и с мертвого человека. В архивах находится большое количество графических записей по данной теме.
fb.ru
Казнь судьи.
Старушку Лидию в разваливающийся колхоз с громким именем «Светлый путь» привезли пару месяцев назад какие-то «добрые» люди, которые, похоже, и оставили ее, Лидию Николаевну, без жилья. Перекосившуюся избушку на краю деревни им даже не продали, отдали так, за чисто символическое отблагодарение — бэушный ксерокс для почты колхозной. Он, вроде, нафиг и нужен был, но, все-таки, техника есть техника, а дом, давно ничейный, бесхозный, тем летом собирались все равно снести.Как она могла, не глядя подписать какой-то «левый» договор купли-продажи квартиры? Она-то, известная когда-то на всю область судья. Никто с этим делом даже разбираться не стал, время ее легендарной известности и славы давным-давно закончилось. Как пришла в первый раз Татьяна навестить свою новую соседку, так из ее хатки теперь и не выходила: то дров наколоть для печки нужно, то подкормить, то сердечных капель накапать.Лидия Николаевна была в абсолютном уме, но и в таком же постоянно угрюмом, печальном состоянии, почти не разговаривала, никогда ни о чем не спрашивала, а на вопросы о себе и семье, которая, как выяснилось, все-таки у нее когда-то была, тем более, говорить категорически отказывалась.Сначала, пока не видела паспорт новой своей соседки, Татьяна решила, что Николаевна чуть ли не ровесница века, чему потом была крайне удивлена — бабушке Лиде едва перевалило за семьдесят. Таня представила рядом с соседкой свою бравую, вечно куда-то спешащую по делам, семидесятилетнюю мать, и даже вздрогнула от такого сравнения.— Таня, хорошо, что пришла, спасибо, дело у меня к тебе, — Лидия Николаевна даже сейчас, когда совсем плохо себя чувствовала, разговаривала с девушкой – помощницей, тоном начальницы. Она, кстати, и благодарила так, что больше приходить не хотелось, — холодно и как-то вынужденно. — Да, Лидия Николаевна, говорите. Как вы себя чувствуете сегодня?—Таня, у меня к тебе дело деликатное. Не откажи, прошу. Я зиму эту если переживу, то хорошо, а больше уверена, что нет, не дотяну до лета. Я покаяться хочу, ну, вроде, грехи замолить… В Бога не верю, попов и боюсь, и не доверяю. Продажные они все.—Ой, нет, нет, Лидия Николаевна, зря вы так, не грешите. Наш батюшка Валерий, хоть и молод, а сверх порядочный человек. Давайте, привезу его, он понравится вам.— Нет, Таня, сказала же, нет! Не верю. Никому не верю. И тебе тоже, - старуха взглянула из-под обвисшего от морщинистой кожи лба таким колким, пронизывающим взглядом, что у Татьяны по спине пробежали вниз холодные муравьи. — Была я однажды на исповеди. Перед пенсией как раз, буквально за неделю до дня рождения, был у меня суд выездной. Город незнакомый, приехала рано утром, да и зашла чего-то сдуру в церковь. Так просто, посмотреть. Из любопытства. Священник писал что-то в холле, склонившись над книгой или журналом, что ли. В церкви пусто, я да он. Ну, прошлась я вдоль стен, иконы рассматриваю, на него кошусь. Тоже из любопытства простого. А он вдруг, как ждал, подходит и говорит: «Добрый день вам. Может быть, спросить что-то хотите, может совет какой нужен»?Нет, — отвечаю, — молодой человек, мерси. Я в Бога не верую вашего, я, можно сказать, время коротаю, вот зашла посмотреть, как у вас тут.Самое, — говорит, — подходящее место, время коротать. Только обращаться нужно к священнику «батюшка», а не «молодой человек», а Бог, он наш, конечно, но и ваш тоже, он общий, для всех. Давайте, я вас исповедую, пока прихожан нет. Я тоже раньше пришел, как будто специально для вас.Нет, спасибо, — отвечаю, — не в чем мне каяться, — и я уж было собралась уйти, а он мне в спину продолжает, что, мол, каяться есть всем причина, даже ему. И ему, мол, побольше, чем всем его прихожанам.Не знаю, что меня развернуло, но я вдруг согласилась, неожиданно сама для себя. Пошли мы с ним ближе к алтарю, на позвышение в небольшой полукомнате поднялись, накрыл мне голову каким-то покрывальцем и спрашивает, в чем грешна: убивала ли, лгала ли, прелюбодействовала ли, оговаривала ли людей, завидовала ли, и дальше по списку. Он спрашивает, а мне отвечать нужно. Он сам так все построил, видя, что я тут, как слон в посудной лавке, боюсь и пошевелиться, не то, что вспоминать и говорить что-то. Я на первом же вопросе и споткнулась. Нет, я же знала, естественно, что аборт — это тоже убийство, но абортов я не делала, родила двоих, Лену и Гену, а больше и не беременела, не до того мне было — карьеру строила. Вернее, карьера «строила» меня. Да…Но вот, хоть и не верю в Бога, а понимала, что врать нельзя, к чему тогда все это мое там стояние со склоненной головой. Сама не убивала, но другим с моего позволения путь был открыт ко многому, в том числе и самому страшному греху, убийству, можно сказать. Я стояла под этим покрывалом, и руки священника, казалось, жгли мою голову. Я молчу, а он что-то бормочет. И вот, когда он скороговоркой тихо стал слова полупонятные перебирать, я выскочила из-под накидки этой церковной, как ошпаренная. Вспомнила, вспомнила! Он сидел тогда в зале, плакал тихо и тихо бормотал эту самую молитву-скороговорку — он еще тогда мне мой грех, оказывается, отпускал.Мы встретились еще раз глазами. Только теперь я поняла, что он меня узнал еще в холле. Это же надо, чтоб судьба так свела, чтоб я, да в церковь в кои-то веки зашла, да еще и в его церковь, в его городе!- Лидия Николаевна, может вам трудно вспоминать? Так не надо, — Таня решила придти на выручку, заметив, как сильно разволновалась старушка.- Как не надо?! – опять командирским возмущенным тоном, возразила разоткровенничавшаяся соседка, — Я ж сказала — к священнику не пойду, в дом попа не пущу, а выговориться мне некому. Сиди, слушай, не уходи. Я тебе все скажу, ты мне отпустишь мои виновности, грехи эти самые. И я тогда уже спокойно умирать стану. Надоело мне, не могу.Таня, поняв, что застряла тут надолго, села удобнее на трухлявый диванчик рядом с рассказчицей.— Я еще девчонкой была, когда приучила себе ставить цели и всегда их добиваться. Так и институт с красным дипломом окончила, так и замуж вышла за такого, о котором можно только мечтать — и по любви, и в достаток попала. Так же и стала не просто судьей, не хорошей судьей, а самой грамотной, самой лучшей.Первый срыв произошел уже на второй год моей службы. Судили маньяка. Поймали на месте преступления, якобы. Мужик невменяемый, визуально даже понятно, что душевно больной. Тогда в городе серия изнасилований и убийств произошла. Был звонок, сказали, что нужно вот этого пойманного спрятать подальше и на подольше. Я к звонящему — бегом, на прием, ногами топаю, кричу, кулачком — по столу: «Да как вы смеете, мне, судье, подсказки делать такие?! Никаких улик, доказательств, экспертиза нужна медицинская, у следователя нет на него ровным счетом ничего, не он это, искать нужно», и все такое. А мне в ответ: «Работать хотите? Или работать не будем? Больной ваш подходит по всем признакам — в парке стоит на тропинке, хозяйство свое демонстрирует, девочку на скамейке зажимал, домогался. А найдем того, кого уже третий год ищем, освободим. А то и сидит пусть, не сегодня, так завтра и он станет серийным. А вы — женщина умная, талантливая, говорят. Вам надо о будущем думать, о детях своих, о муже. Он же у вас тоже не последний человек в городе. Так что, вы уж выручайте. Давайте, чистить город от мусора вместе».Дома была истерика. Муж правильно тогда сказал: «Лида, раз уступишь — дальше будешь висеть на ниточках, выполнять беспрекословно. И все, что ни скажут. Думать нечего даже — отказывайся от дела».Пришла на следующий день, заявление на самоотвод на стол положила, ушла. Еще через день узнаю, что суд отложили, якобы, в связи с моей болезнью. Не стали другого судью назначать, решили приструнить сразу и окончательно меня. К мужу в один день пришла проверка из всех органов, которые только есть в городе. Решили по всем фронтам одновременно прижать.Дома скандал. Муж требует, чтобы я вообще ушла из этого гадюшника. Все равно, мол, и жаловаться бесполезно, и жизни не дадут. Я — ни в какую. Как это? Зачем же я училась, старалась, зачем душу вкладывала в свою работу? Чтобы вот так, взять все и бросить из-за какого-то маньяка-неманьяка. Да, какая разница, того идиота посадят или не того. И какая разница, где ему дожить свою дерьмовую жизнь, в психушке или за решеткой.В тот день, когда я все-таки отправилась на этот, якобы, справедливый суд, муж понес заявление на развод. А в тот день, когда моего клиента увозили в наручниках в тюрьму, муж с сыном уезжали в другой город. Мы остались втроем: дочка, я и моя работа.А дальше все уже шло, как и предсказал муж — время от времени я получала ЦУ по очередному нестандартному делу. Еще до суда мне было известно, что я буду думать, каких свидетелей слушать, какие решения принимать. Я мучилась, не без этого. Пока еще остатки совести, наверное, были. А потом… Я просто поняла, что строить карьеру в нашей стране можно только с завязанными глазами. — Вы, Лидия Николаевна, взятки, что ли брали? — Татьяна сказала и сама испугалась своего вопроса.— Ну, это громко сказано. Зачем брать взятки? Хотя и до этого, конечно, доходило не раз. Можно просто иметь все и без пухлых конвертов. Отдыхали с дочкой, много путешествовали, и сыну помогала, пока учился, хотя он весь в папу принципиального — всегда от помощи отказывался и даже обижался. Квартира в центре, дача приличная под носом… Да все было. И как было, так и ушло.Ленка моя еще школьницей забеременела. Только сделали аборт, опять в загул пошла. Потом попивать стала, институт с горем пополам мы с ней дотянули, а как только диплом получила, вообще пропала куда-то. Съехала с очередным придурком – наркоманом, да так и, можно сказать, пропала девочка моя. За деньгами только приезжала, за грудки трясла, руки распускала. А я с ней и дома шепотом ругалась, чтобы соседи, не дай бог, не услышали. А что слушать — и так все и всё видели. Только что в лицо говорить не смели, боялись.Однажды, чуть вытолкав ее за дверь, я в сердцах крикнула вслед: «Проститутка»! А она обернулась, зажатая лифтом, и так спокойно и мерзко мне говорит: «Сама ты продажная. Весь город говорит, что Муха (Муха — моя фамилия, ты знаешь) — продажная судья. Как скажут, так и засудит. Не дай Бог, к ней попасться».С тех пор Лена уже ко мне не приезжала, я о ней ничего не слышала. И вот, спустя десять лет после той нашей встречи, узнала, что она вышла замуж, остепенилась, и все у нее хорошо было, да при родах умерла она, моя девочка. И она, и ребенок.А я жила. Для кого и чего, уже непонятно было. Просто жила, просто поднялась на самую верхнюю ступеньку в своей карьере судейской, просто входила в подъезд, оглядываясь по сторонам в вечном страхе быть убитой перед дверью квартиры каким-нибудь неверно осужденным и выпущенным на волю. На пенсию меня провожали торжественно. И торжественно клялись, что уйти на отдых не дадут — без меня, мол, тут все рухнет. Накануне торжества состоялся суд. Рядовой, ничего особенного, как мне тогда казалось. Дело было состряпано так некрасиво, ситуация такая щекотливая и очевидная в то же время, что даже мне стало противно вдруг. Гаишный начальник из области сбил двух девочек-сестер, стоящих на автобусной остановке. Он был в таком опьянении, что когда попытался выйти из автомобиля, просто не смог. Выглянул, сдал задним ходом назад на дорогу и рванул вперед, покоцав несколько припаркованных машин. Его не остановили, он сам съехал в кювет. Там его и нашли спящим и пьяным вдрызг. Свидетелей было много. Но уже на втором заседании все они в один голос несли какую-то чушь. Погибшие по дороге в больницу девчонки вдруг из стоящих на платформе остановки превратились в перебегающих на красный свет дорогу… В общем, стыд и срам.Отец малышек, молоденький священник, сидел и тихо плакал, мать из суда увели под руки — случился сердечный приступ.И вот в церкви тогда, стоя на едва не случившейся со мной исповеди, я вспомнила, как этот батюшка говорил в полголоса какую-то молитву, пока я зачитывала приговор — штраф фактическому убийце его дочерей в размере пятидесяти минимальных зарплат. Тогда меня его молитва раздражала так, что хотелось бросить приговор и выскочить из зала заседаний, я ни разу не подняла на него глаза, чувствовала, как он пристально сквозь слезы смотрит в мои. Теперь, в церкви, я испугалась. И когда оказалась уже на улице, вдохнула свежий воздух так, словно я – рыба, до этого момента все свои годы жизни провалявшаяся на сухом берегу. И подумала я тогда против своей воли, что встреча эта дана неспроста, и пришла она свыше, оттуда, от него, Бога. И еще в тот момент подумалось мне, что он, Бог, все-таки, есть. Не дядька с бородой на облаке, конечно, но он точно есть где-то: в воздухе, в траве, в словах, в руках этого священника и даже во мне самой, хочу я это признавать или нет. Потом, на некоторое время я про эти мысли свои забыла, но наступил момент, когда опять подумалось о непростых и случайных, якобы, встречах в жизни. Но тогда, во второй раз, я уже отчаялась так, что поняла – нет его, Бога. А если есть, то он слишком жесток ко мне.А сейчас вот думаю — нет, не жесток, скорее, справедлив, и просто пришло время собирать камни. И, не знаю теперь, есть ли он и каков.Но, знаешь, Таня, что-то подсказывает мне, что скоро я это узнаю. И будет у нас с ним встреча, и разговор будет не из простых. И простит ли он меня, не знаю. А высказаться мне нужно, и ты послушай меня, милая. Через тебя свою исповедь передам, больше мне не на кого положиться, ты одна ко мне тут добра. И то только потому, что меня совсем, вижу, не знаешь. Бабка старая я для тебя, не больше. А вот почтальонша пенсию приносила и не удержалась, спросила, не та ли я судья Муха знаменитая. А вышла и соседке говорит громко, чтоб и я услышала: «Ну, Михална, я ж тебе говорила — она это, продажная. Ишь, Он все видит, вот и досажалась — помирать и то за сто верст приехала, в глухомань, чтоб раньше сроку не нашли, да не грохнули». Ты, Таня, как помру, схорони меня сразу, скажи председателю, чтоб помог, денег ему дали на похороны. Три дня не держите, нельзя. Соседка с почтальоншей тогда долго стояли, да все вспоминали, как грешные сильно умирали. Запах от них, говорили, зловонный идет, смрад. Хоронить надо быстро. Ты уж сделай, чтоб быстро, ладно? Да и поминать-то меня некому — уж много лет не общаюсь ни с кем из родных своих.— Лидия Николаевна, да ладно вам, поживете еще, вы не такая уж старая. У меня мама… — Ты хочешь сказать, что не старая, а выгляжу Бабой Ягой древней? Да, старой я стала за один, можно сказать, день, — судья перебирала костлявыми пальцами какие-то фотографии, не глядя на них. Так же, не глядя, подала одну Татьяне, — вот, смотри, какая я была.На фото молодая красавица с улыбкой, слегка лукавой, но искренней и веселой, смотрела куда-то вдаль, обхватив ствол тонкой березки.— А теперь вот эту посмотри. Изменилось ли что?Красивая, в том же платье, рука мужа обхватывает талию улыбающейся задумчиво и как-то искусственно, жены. — Это я же, но уже другая, уже сломанная. А фотографию делали тем же летом, только уже после того, как я… Другая я уже здесь, видишь?Да, Татьяна подумала, что глаза у человека все-таки — самое главное. С фотоснимка смотрел совершенно другой человек.— А вы почему говорите, Лидия Николаевна, что состарились за один день? Образно? – сама не поняла, почему спросила, Татьяна.— Почему ж образно? Ты «Портрет Дориана Грея» Оскара Уайлда читала, надеюсь? Помнишь, как там портрет старел?Ну-у-у-у… — улыбнулась Татьяна, — там же чертовщина, фантастика, вы-то…Да ты погоди перебивать, Таня. Слушай. Я же тебе сказала, что была вторая случайная, как может показаться, встреча… Я тебе расскажу, ты поверишь.В тот день, когда было торжество по поводу моих проводов на пенсию, это было. Нет, работать я оставалась, но юбилей отмечать нужно было, не отвертеться. Ресторан для меня мэрия заказала, все, естественно, оплатили, подарки готовили, шушукались целый месяц. Мне нужно было только наряд заказать, да прическу сделать и придти в ресторан в центре города.Моя мастерица в салоне так сильно старалась, что с головой было закончено раньше намного, чем предполагалось. Машину я уже отпустила, сидеть в салоне не хотелось, а гулять по городу в длинном торжественном платье и с прической невесты на голове, да еще в гордом одиночестве, не хотелось. Я тогда подумала, что на людей смотреть могу только там, за столом на подиуме в зале суда. А гулять одной не приходилось уж сколько лет. Да и опасно. Я перешла через дорогу к ресторану, но заходить было рано, до торжества еще почти час. Поэтому зашла в соседнее здание, Дворец искусств. Проходила выставка картин, о чем оповещала афиша на весь фасад — «Живопись 15-го века». Идти по залам я не собиралась, просто стала прохаживаться по полупустому холлу. Но пожилой охранник, узнавший меня, подошел, поздравил, догадавшись, что я не просто так расфуфырилась, и мягко взяв под локоток, настойчиво пригласил пройти в зал.— Если есть время, Лидия Николаевна, не пожалеете, проходите, проходите. Как раз сейчас и людей немного, и очень хороший экскурсовод, заслушаетесь, - улыбался он, желая угодить.Когда я вошла в зал, где негромко рассказывали о художниках, имена которых мне вовсе ни о чем не говорили, все обернулись как раз к очередной картине, к которой подошла уже и я. Наверное, я в центре зала в своем красном платье смотрелась примерно, как Джулия ламберт в сцене мести молодой актрисе. Вызывающе и не в тему, думала я тогда. Но уже в следующий момент поняла, что как раз в тему, да еще как! Нарочно не придумаешь такой ситуации. Сначала я даже не поняла, почему все слушают гида, а смотрят на меня не меньше, чем на ту картину, о которой он рассказывает. Но тут и я уже услышала и замерла в растерянности от его слов: «Картина «Сдирание кожи с продажного судьи» (другое название «Суд Камбиса») написана художником Герардом Давидом в 1460 году специально для зала ратуши г.Брюгге, в котором проводились судебные заседания. Она основана на отрывке из Истории Геродота. За то, что этот Сисамн, подкупленный деньгами, вынес несправедливый приговор, царь Камбис велел его казнить и содрать кожу. Кожу эту царь приказал выдубить, нарезать из нее ремней и затем обтянуть ими судейское кресло, на котором тот восседал в суде. Обтянув кресло такими ремнями, Камбис назначил судьей вместо Сисамна, которого казнил и велел затем содрать кожу, его сына, повелев ему помнить, на каком кресле восседая, он судит. Картина помогала судьям помнить о том, что судить надо справедливо».— Если бы царь Камбис смог взглянуть из загробного мира на работу судей в нашем городском суде, то он бы приказал установить там не одно подобное кресло, — кто-то из группы подытожил и без того суровый рассказ. — Возможно, хотя бы на том свете с них сдерут шкуру за все сотворенные беззакония.Я очнулась от того, что мне в лицо брызгали холодную воду.— Мы вызвали «скорую», Лидия Николаевна. Потерпите. Вам плохо? У вас сердце? — хлопотал надо мной тот охранник старик. В зале больше не было никого, — Держитесь, голубушка, переутомились, видно, с этой чертовой работой.Я встала и, от растерянности или по какой-то другой причине, не поблагодарив его, поспешила уйти.— Ах, вот и наша виновница торжества! — распахнул тяжелые стеклянные двери ресторана швейцар, — Милости просим, все уже в ожидании, Лидия Николаевна!Я переступила порог, а швейцар за моей спиной изменившимся строгим голосом кого-то пинал: «Нельзя! Я же сказал, у нас спецобслуживание. Уже говорил же, все, все, простите, я закрываю».— А что у них там? — кто-то желал больше информации.— Эта празднует что-то, кого-то серьезного, видно, упекла в этот раз. Сука продажная!Дверь на этих словах с грохотом захлопнулась, а мне показалось, что крышка погреба или гроба надо мной подвела черту всей моей жизни.Я ушла, не распрощавшись после первой же перемены блюд. Больше там находиться и слушать эту херню не могла. Мне, кстати, даже никто не перезвонил, меня не искали, словно этим хотели поставить жирную точку на моем судействе.Всю ночь не спала, несколько раз набирала телефон сына. Но потом вдруг вспомнила, что он уже давно живет где-то в Чехии, что ли. Геннадий шел по моим стопам. То есть, нет, наоборот, скорее, он мой след заметал, стирал его. Он стал известным правозащитником, и объектом его борьбы стали такие, как я, судьи и их патроны. Я слышала, он помогал выигрывать процессы над политическими заключенными, один за другим. Он не менял фамилии Муха, что тоже в последние годы вредило мне сильно. Так же, как теперь ему вредило всякое отождествление со мной.Я отправляла за решетку неугодных (у нас их не принято называть политическими), он помогал им оттуда выходить. Мы никогда больше не встречались, но, хотели этого или нет, а стали открытыми врагами друг другу. Я закрывала глаза (мне уже некуда было деваться) на эти закрытые суды, которым бы надо быть самыми открытыми, на отсутствие доказательств, на естественно презрительные взгляды сидящих на скамье подсудимых, людей, умных и все понимающих. И я, совершенно в здравом уме, называла необоснованно большие сроки за преступления, которых эти люди не совершали.Я думала, что та ночь была самой страшной в моей жизни. Но ошибалась. До сих пор по ночам с открытыми глазами смотрю один и тот же сон, меняются только персонажи. Как будто я, старая и немощная, стою на высоком крыльце. За мной – черное небо. А по лестнице мимо меня туда, в темную пустоту, идут мои осужденные. И каждый, поравнявшись со мной говорит то, что тогда, на суде, говорил в своем последнем слове. Вот так идут, а я говорю им одно и то же: «Подсудимый, вам предоставляется последнее слово». И они говорят, говорят… И последним всегда идет мой бывший сокурсник Яшка, ему дали тогда пять лет за организацию оппозиционного митинга, а он в тюрьме умер, инфаркт случился. И он говорит: «Эх, Лидия вы наша Николаевна. Лучше бы вы проституткой стали в молодости, как Лена ваша. Телом торговать не так грешно, как душой. Будьте вы прокляты, дорогая. Простите». И он мне во сне всегда ручку целует, а тот священник стоит в сторонке с маленькими дочками и говорит тихо и очень сочувственно: «Аминь». А я, как будто, после этого уменьшаюсь, уменьшаюсь в размерах, таю, таю, и… просыпаюсь, избитая, замученная, полуживая. Бал сатаны, только страшнее.Татьяна едва сдерживала себя, чтобы не расплакаться. Ей хотелось остановить старуху скорее, но та говорила хоть и размеренно, медленно, но паузы, удобной, чтобы остановить этот жуткий монолог, никак не получалось.- А, кстати, Татьяна… Вот про Уайлда я вспомнила и не договорила. Про Дориана Грея. Это было так страшно и так непохоже на правду... Я в ту ночь, вернувшись из ресторана, налила себе водки и выпила залпом стакан. Как мужик, как будто и не впервой мне. Хотелось скорей забыться, умереть, лечь и не проснуться завтра. Но, промучившись и наплакавшись до сухих опухших глаз, забылась я только под утро.Разбудил звонок в дверь. Открывать не хотелось, но в глазок увидела свою секретаршу Вету с девчонкой из архива и решила пустить — они все равно не ушли бы — рядом с ними на лестничной площадке стояли коробки, свертки, в руках они еле держали целые веники цветов. Привезли оставленные мной вчера подарки, поняла я и, запахнув халат, нехотя открыла.Они взглянули на меня и тут же как-то ошарашено опустили глаза. Внесли все подаренное барахло в квартиру, извинились как-то быстро, и уже через секунду я услышала, как за ними громко закрылись двери лифта. Я взяла сигарету и вышла на лоджию, переступив нераспечатанные подарки.— Вета, я так испугалась! Что это с ней?! Ужас! Я просто ее не узнала! — даже не стараясь говорить тихо, взвыла, проходя под моей лоджией эта новенькая, из архива.Они сели в ожидавшую их на парковке машину, а я вернулась в комнату. Наверное, я сильно заплаканная, опухшая, думала я, подходя к зеркалу в прихожей. И когда щелкнула светильником и увидела свое лицо, сама испугалась так, что упала на подкосившихся резко ногах. Тогда впервые я узнала, в какой половине груди живет мое сердце. Я долго разглядывала себя и не могла понять — это была не я. Той, что смотрела на меня измученным взглядом из зеркала, было лет на десять-пятнадцать больше: морщинки вокруг глаз превратились в уверенные следы когтей, глубокие борозды; лицо не имело цвета, это скорее был карандашный набросок того, чем я любовалась еще вчера в салоне красоты; через лоб к носу и до самой его горбинки посередине шла грунтовая, побитая непогодой, дорога морщин и морщинок; серые глаза стали похожими на глаза дешевой пластмассовой немигающей старой куклы. Зеркало я не била. Я взяла махровое полотенце из ванной и просто завесила свое отражение. Потом вспомнила, что делают так, когда в доме покойник. Но снимать не стала, решив, что это так и есть. Этой ночью я умерла. Я уже – не я, другая.С того дня на работу больше не вышла. Никто и не звал. Когда совсем нечего было есть, выходила в магазин, строго минут за десять до его закрытия, чтобы встретить как можно меньше соседей.И… да, чаще всего покупала я теперь спиртное.Однажды, когда вернулась из магазина, увидела, что дверь приоткрыта. Я молча обошла квартиру, перешагивая через разбросанные вещи, села перед выключенным телевизором и открыла бутылку водки. Ну, да, ограбили и меня. И что? Унесли, Таня, все. Все-все: и одежду, и сейфик с блестяшками и деньгами, и даже обувь, все тряпки из всех шкафов. Оставили мне только телевизор и музыкальный центр, чтобы, наверное, не скучала сильно.Никого не вызывала, ни милицию (смешно, да?), ни «скорую» — у меня опять случился сильный какой-то приступ. Что толку? Зачем? Не мое это, поняла. Как пришло, так пусть и уходит.А потом… Сама знаешь, что потом. Я, кстати, помню, как подписывала тот убийственный договор. Я не была в тот день сильно пьяной. Я просто не хотела ничего читать, а слушать пришедших «благодетелей» не хотелось еще больше. Просто лень была и смертельная апатия. Я полностью отдалась в руки судьбе.Ну, вот, а теперь я здесь. Такое дело, Татьяна. Нормальное. Естественное, сама понимаешь. Иди уже, иди. Ты ж – не священник, а я все сказала. Надо было мне, прости уж.Лидия Николаевна с трудом подняла свое дряхлое, как старая марля, тело, подошла с двери и открыла ее, впустив морозный воздух: «Иди уже, Таня. Похороните меня, не кидайте тут мумию».*** Татьяне от всего услышанного и самой долго не спалось в эту ночь. Снился какой-то кошмар. Будто муха, жирная зеленая муха, сидит на свежесплетенной огромной паутине. Она уже парализована и не старается даже выпутаться и улететь. Сидит, покорно дожидаясь своей кончины. И все усыхает, усыхает, бледнеет, превращаясь в маленькую серую мумию. А глаза у мухи ее, старухины. Печальные и какие-то мертвые. «Черте что», — с этими словами Татьяна проснулась и пошла заваривать чай.В домике соседки-судьи горел свет, а из печи дыма видно не было. Татьяна вспомнила, что уходя вчера от Лидии Николаевны, забыла подбросить дров в печь. Но идти среди ночи не отважилась, решила пораньше утром заглянуть. Ноги не шли.Уже стало светать, когда на подоконник прилетела синичка. Татьяна махнула рукой, чтобы прогнать странную гостью, но та, против обыкновения, даже не шелохнулась. Так и сидела, глядя не по-птичьи на девушку за разрисованным морозом стеклом.— Умерла, — вслух сказала Татьяна, но так и продолжала сидеть за остывшей чашкой чая, дожидаясь рассвета.— Иди к председателю, проси, чтоб все организовал прям сёдня. Слышь, запах уже какой зловонный пошел, я ж тебе говорила, — взяла инициативу по организации похорон соседка Михална, — Такие сильно зловонют, когда умирают — вылазит душа грешная через кожу, мается. Всегда таких людей сразу хоронить надо, как помрут. Глянь, зима, мороз, и в хате-то холод какой за ночь стал, а раскладывается на глазах эта Муха, прости ее, Господи. Погубила себя, погубила. Платить –то приходится всем. Ой, не приведи, Господи, смерть такую…— И жизнь такую, — добавила шепотом Таня и пошла в контору за помощью, — Быстро-небыстро, а похоронить надо, как полагается. Человек, все-таки. Какой-никакой, — бубнила под нос Таня, проваливаясь в глубокий снег нечищеной еще после метели деревенской улицы.
©еть
7ba.ru
