Музей ЧерномырдинаК 80-летию замечательного художника Бориса Заборова. Картины заборова бориса
Борис Абрамович Заборов — Look At Me
Отцу я обязан тем, что стал художником
«Проблема выбора профессии мне не была знакома. С тех пор как помню себя - рисую. И это продолжается без малого 50 лет. С момента моего рождения(16 окт. 1935 г. Минск) я очутился в атмосфере мастерской художника, моего отца - Абрама Заборова.
...Ничто не ориентирует меня так точно во времени и в ощущениях, как запахи. Запах масляной краски и льняного холста - это мой отец. Этот запах волнует и тревожит меня всю жизнь, вызывая вереницу воспоминаний. Отцу я обязан всем, что есть во мне хорошего, и тем, что стал художником.
Меня не успело утомить детство. Оно оборвалось быстро, вдруг. Мне было 6 лет, когда началась война. Я быстро повзрослел.
фото: Сара Мун
Сколько должно было произойти - иногда удивительных и странных, но в конечном счете счастливых жизненных пересечений, чтобы выжить. Погибнуть было легче, чем остаться в живых. Это могло произойти в нацистском концлагере, где погибла вся семья моей матери. Это должно было произойти под пулями немецкого «мессершмита», на бреющем полете расстреливающего платформу товарного поезда, набитую беженцами. Это казалось неизбежным, когда тихоходный газик, в котором были мама с сестрой, мой младший брат, я и архив какого-то областного военкомата, встретился на проселочной дороге с немецким танком. И позже - еще много раз, от болезней, от голода... Это время зафиксировалось в моей памяти тревогой, ожиданием опасности и постоянной деятельностью. Очевидно, это так глубоко вкоренилось в сознание, что стало моим постоянным ощущением жизни.
В первый же год после окончания войны наша семья вернулась в Минск. Города практически не существовало. Все пространство, которое охватывал взгляд, представляло собой ирреальную картину. Руины, пепелища и одиноко бродящие по ним согбенные фигуры. В сумерках город становился еще более тревожным и загадочным. Мерещился доисторический пейзаж, где силуэты развалин на фоне вечернего неба обретали рисунок фантастических животных.
Но со временем город начал оживать. Возвращались беженцы и солдаты.
В 1950 году я закончил 8-й класс средней школы и поступил на второй курс Минского художественного училища. Малочисленный студенческий состав состоял в основном из людей, прошедших войну. Они были старше меня на 8 - 10 лет по возрасту и, как минимум, на 20 - по жизненному опыту. В их окружении я чувствовал себя не очень-то уютно. Годы учебы в училище были самые скучные и бесцветные.
Годы учебы - качественно новое самоопределение
Окончив училище в 1953 году, я, подобно молодому д'Артаньяну, обуреваемый тщеславными мечтами, бросился в Петербург. Я успел к приемным экзаменам в Академию художеств. Экзамены провалил, но остался в подготовительном классе при Академии и на следующий год, выдержав конкурс, стал студентом 1-го курса.
Этот момент стал рубежом в моем самосознании. До этого существовал как бы не я, очень близкий мне человек - почти я, но не я. Произошло качественно новое самоопределение, изменившее окружающий меня мир. Он как бы стал податливее, размягчаясь в новом энергетическом поле, которое я ощутил вокруг себя. Понятие «воля» стало для меня качеством, а не словом.
К этому времени все так счастливо сошлось: возраст, студенчество и, наконец, сам город, прекрасный и непостижимый. Вообще, период учебы в Академии был праздником - беззаботно счастливым. Автономия территории, которая включала в себя студенческое общежитие, академический сад и главный корпус, выходящий фасадом к Неве, - все вместе создавало ощущение привилегированности, что, оказывается, совершенно не вредит психологическому здоровью. Занимались мы в просторных светлых классах. Долгими часами штудировали гипсы, слепки античной скульптуры, как это делали до нас многие поколения студентов по однажды сформулированной и законсервированной методике обучения. До нашего студенческого уха долетало эхо бурлящей жизни за «железным занавесом», и мы с легким презрением относились к нашей рутинной системе обучения.
Сегодня, с моим опытом, я воспринимаю как благо и чудо, что разрушительная энергия человеческих страстей оставляет в стороне своего гибельного внимания маленькие островки покоя. Это - рукописи, книги и архивы, которые не сгорают, это целые культуры, засыпанные землей в ожидании воскрешения, это как бы забытые Богом северные деревни с уникальными образцами русского деревянного зодчества, картины, сохраненные бескорыстной любовью коллекционеров, и многое, многое другое. Все это - суть звенья одной непрерывающейся цепи, которая есть наша культура и, быть может, единственное оправдание нашего земного бытия.
Так несколько патетично я хотел подчеркнуть мысль, что, может быть, и эта, сохранившаяся старомодная система обучения в Петербургской академии художеств не что иное, как маленькое звено в той же цепи.
По давнишней традиции Академии художеств по окончании второго года обучения студенты проводят летнюю практику в Крыму. Считалось, что после северного тяжелого и низкого неба над Васильевским островом будущим художникам полезно освежить палитру под южным солнцем.
Меньше всего эти крымские каникулы имели отношение к моей палитре, но жизнь мою переменили фатально.
Однажды утром на тропинке, ведущей к морю, я встретил девушку - красивую, тонкую, бронзовую, которой суждено было стать моей супругой.
Если бы в те времена какой-либо прорицатель сказал, что я оставлю не по своей воле Петербург, Академию, - я счел бы его сумасшедшим. Но произошло именно так. Девушка училась в Москве. Только что встретив, я не хотел ее потерять. Осенью того же года я стал студентом Московского художественного института им. Сурикова, который и окончил в 1961 году.
Учеба и жизнь в Москве существенно отличались от петербургской. В Академии художеств мы росли подобно тепличным растениям, фактически не соприкасаясь с внешним миром. В Москве все было иначе. Учеба была лишь обязанностью - не более. Каждый из нас искал свое место под солнцем за пределами института, в многомиллионной московской сутолоке. Позднее я смог вполне оценить этот московский опыт.
В конце 1961 года я вернулся в свой родной город Минск и сразу получил несколько предложений от издательств проиллюстрировать, не помню уж какую, литературу. Тогда я не подозревал, что это начало пути, который к концу 70-х годов приведет меня к решению покинуть свою страну.
Моя жизненная стратегия была ясной - стать художником, писать картины. Живопись давала удовлетворение, но не приносила денег. Книжная графика кормила, но со временем становилась все более ненавистной. Все мои попытки раздвоить самого себя были тщетными. Нарастало отчаяние и, наконец, тревога безвозвратно потерять самого себя. Осознание того, что каждый прожитый в этом состоянии час, день, год безнадежно уменьшают шанс собственного возрождения, было мучительным. Как разрубить этот гордиев узел?
Жизнь с чистого листа – Париж
Так в мае 1981 года я оказался на перроне Северного вокзала в Париже.
Я приехал с яростным желанием начать свою жизнь заново, с нуля. Этот город романтических мечтаний фактически был для меня пустыней. Всматриваясь в мириады светящихся окон вечернего Парижа, я испытывал чувства мазохистского свойства. Ни в одном из них никто обо мне не думал и даже не подозревал о моем существовании. Я был по-настоящему одинок. С этим, новым для меня, миром у меня не было ни одной нити связи. Кроме той таинственной, которой каждый человек прикрепляется ко всему человечеству.
С первых минут встречи с реальным Парижем на перроне Северного вокзала я почувствовал, что не столько этот город для меня чужой, сколько я ему чужд. Я - непрошеный гость на чужой территории. Собственно, с какой стати я мог себя чувствовать «своим» в городе, где не было моего детства и юности, где, иначе говоря, не было того периода личной истории, который порождает в нас чувство причастности.
В это тревожное время в моих глазах, словно застланных туманом, Париж терял свои очертания - как изображение на недопроявленной фотографии. И, напротив, прошлое стало единственной реальностью, чувственной, ясной и осязаемой: я бродил часами по его просторам, по дорогам молодости...
...Это было давно. Летним жарким днем, гуляя с моим другом по проселочным дорогам Беларуси, мы, увидев одиноко стоящую избу, решили зайти испить воды. После солнечного света дня в избе ничего не было видно. Через короткое время глаза, привыкшие к темноте, начали различать предметы и очертания убогого интерьера. И затем из мглы, словно изображение на опущенной в раствор фотобумаге, возникла картина, поразившая меня своей непричастностью и равнодушием ко всему, что было вокруг. Тюфяк из грубого холста, набитый соломой. Неподвижно лежащий на спине старик с резко запрокинутым вверх лицом и сложенными на груди руками. Умирающий или уже скончавшийся - было неясно. Рядом со стариком на лавке неподвижно сидела старуха. Наше появление не нарушило эту немую мизансцену.
Окончательно привыкшие к темноте глаза заметили висящую на стене старую фотографию в полуразрушенной раме. На ней была запечатлена сцена, зеркально отражающая ту, которая развернулась перед моими глазами, придав всему происходящему почти мистическое содержание.
На соломенном тюфяке, покрытом белой простыней, лежит покойный. В его сложенных на груди руках - свеча. Он одет в тройку 20-х годов. У его изголовья - женщина. Она держит в руках фотографию в широкой деревянной раме. На фотографии - покойный в молодости с бантом в петлице, очевидно, времен их свадьбы.
Полный жизни и солнца день за дверью, мрак отходящей жизни и висящая на стене фотография соединились в единую протяженность бытия, единую реальность. Эта фотография приехала со мной в эмиграцию. Она стала, по сути, «золотым ключиком», отворившим для меня потайную дверцу в безмолвный мир давно ушедших из земной жизни людей.
Безымянные герои стали героями моих картин
Эти безымянные люди стали героями моих картин и определили смысл, содержание и художественную идею моего творчества. Я растворяю их в моей живописи и доступными мне художественными средствами предлагаю им новую жизнь, идентификацию.
Всякий раз, открывая потайную дверцу в этот безмолвный мир, я встречаюсь с устремленными на меня глазами. В них - выражение странного ожидания и укора, которые волнуют и тревожат меня. В сосредоточенном и внимательном взгляде я чувствую призыв к диалогу. И я принимаю вызов.
Объектив фотокамеры отразил и уловил утерянное время. Он с бескомпромиссной достоверностью сохранил для нас лица, костюмы, детали быта людей давно ушедшей эпохи. Но не только это. Эти старые студийные фотографии сохранили большее. Дело в том, что статичность позы - условие фототехники того времени, и сосредоточенность, с которой фотографируемый замирал в ожидании вспышки, поднимали из глубин его существа душевную энергию, которая, аккумулируясь, застывала во взгляде, в выражении глаз. Через этот взгляд начинаешь ощущать тайну неведомой жизни словно часть собственной. Ностальгическая тоска, живущая в глубине этих отпечатков, создает подобие моста между прошлым и настоящим, по которому осуществляется - и это поразительное открытие фотографии - не только визуальная, но и духовная связь между живыми и мертвыми.
Через взгляд - в поисках неуловимого
В моей работе с анонимным персонажем я не могу опереться на какие-либо конкретные знания о портретируемом. Посему поставлен перед необходимостью погружения вглубь. Через взгляд - в поисках неуловимого. Этот поиск замечателен тем, что свободен от присутствия живой модели и тем самым активизирует воображение и фантазию, интригует, как все, что неуловимо и эфемерно. Не является ли самым прочным то, что неуловимо?
В годы учебы в Академии художеств, да и позже, я работал с живой моделью - как это делали художники на протяжении веков. Сегодня моей моделью является старая фотография. Эти два опыта позволяют мне утверждать о совершенно различных не только методах в работе, но и ментальных нагрузках сознания.
В первом случае художник находится в одном физическом пространстве с живым персонифицированным субъектом, в одном энергетическом поле, в котором неизбежно возникает множество видимых и невидимых связей. Они могут быть как в помощь, так и помехой в работе. Во втором, моем случае, документом для импровизации является отпечаток некогда живой плоти со стертой биографией.
Эти два различных метода работы порождают различные процессы в сознании художника. Но цель в том и в другом случае одна. В первом - идя от конкретного персонифицированного субъекта к, возможно, в будущем анонимному, во втором - от абсолютно анонимного к его «воскрешению» в едином пространстве искусства.
Непоправимое одиночество безымянного персонажа, которое я чувствую, глядя на старую фотографию, сродни состоянию человека в современном мире, в котором невероятный прогресс в области коммуникаций оставил еще в большем одиночестве отдельного человека.
Вообще, анонимный портрет мне видится более одиноким, чем персонифицированный. Так ли это на самом деле - или это установка моего личного восприятия? Во всяком случае, я так чувствую, когда всматриваюсь в глаза людей на старых фотографиях, жизнь которых отделена от нашей временем, которое не спрессовалось настолько, чтобы потерять свою прозрачность, и еще возможно их рассмотреть. Но уже не вполне ясно, выплывают ли они навстречу к нам из одиночества своего небытия или, напротив, погружаются в него.
В этом контексте объяснима моя привязанность к статичной композиции. Портрет «в упор» в пространстве, не загруженном аксессуарами. Чем больше «пустоты» вокруг персонажа, тем многозначительнее его воздействие. Только находясь в центре, изображаемый объект может двигаться по двум векторам - в глубину пространства картины и от нее - в глубину нашей памяти, наших воспоминаний. Только при такой композиции глаза персонажа находят самый короткий, порой магнетический контакт с глазами «собеседника» - фотографа в прошлом, художника - в настоящем, зрителя - в будущем. Что и создает ощущение «протекания» времени и напоминает о конечности земного пребывания…»
интервью газете «7 дней»
www.lookatme.ru
Ссылки:Михаил Рогинский и Борис Заборов в Русском музее Борис Заборов. "Живопись, работы на бумаге, скульптура" Zaborov-Accueil-Fr Zaborov Boris on postershop.com Государственный русский музей Велиж помнит их имена |
Абрам Борисович Заборов ||| Борис Абрамович Заборов
|
liozno-art.narod.ru
Безграничное пространство воспоминаний... Художник Борис Заборов
. Это цитата
Безграничное пространство воспоминаний... Художник Борис ЗаборовКак прекрасен твой крик, дарящий мне твое молчание...
"Кто не совершал это захватывающее путешествие в свое прошлое, давно и безвозвратно ушедшее? Чья мысль не извлекала вспышкой света эпизоды, людей, пейзажи, запахи, восторги и иллюзии из утерянного навсегда времени? Когда память предлагает мне совершить такое путешествие, я с благодарной радостью принимаю его. И чем больше я погружаюсь вглубь своих воспоминаний, тем менее внятным становятся звуки "живущих на поверхности" и шумы суетного дня. И там далеко под наплостованиями прожитых лет, я переживаю чудесные встречи. И переживаю их как абсолютную и единственную реальность" - Борис Заборов
В 20-м округе Парижа, в маленьком переулке со смешным названием Куриный тупик, за ажурной металлической калиткой скрывается в просторном саду мастерская Бориса Заборова. Фасад дома цвета тосканской терракоты, высокие окна, потолки с верхним светом. С первого взгляда, по еще не завершенным холстам, узнаешь автора. Спутать Заборова с другим художником невозможно. Его творчество, построенное на живописной интерпретации старых студийных фотографий. "Сегодня искусство потеряло человека, – как-то заметил художник. – Как у Чехова – "...а человека забыли". Но именно человек находится в центре внимания в живописи Заборова.
Живописец, график, скульптор, театральный художник - Борис Абрамович Заборов родился в 1935 году в Минске. Сын художника Абрама Заборова. Почетный академик Российской Академии художеств (Москва-Санкт-Петербург), кавалер Ордена «Искусство и Литература» Французской республики. Сейчас работы художника выставляются в Париже, Токио, Нью-Йорке.
"Отцу я обязан тем, что стал художником. Проблема выбора профессии мне не была знакома. С тех пор как помню себя — рисую. И это продолжается без малого 50 лет. С момента моего рождения я очутился в атмосфере мастерской художника, моего отца - Абрама Заборова.
...Ничто не ориентирует меня так точно во времени и в ощущениях, как запахи. Запах масляной краски и льняного холста - это мой отец. Этот запах волнует и тревожит меня всю жизнь, вызывая вереницу воспоминаний. Отцу я обязан всем, что есть во мне хорошего, и тем, что стал художником. Меня не успело утомить детство. Оно оборвалось быстро, вдруг. Мне было 6 лет, когда началась война. Я быстро повзрослел.Сколько должно было произойти - иногда удивительных и странных, но в конечном счете счастливых жизненных пересечений, чтобы выжить. Погибнуть было легче, чем остаться в живых. Это могло произойти в нацистском концлагере, где погибла вся семья моей матери. Это должно было произойти под пулями немецкого «мессершмита», на бреющем полете расстреливающего платформу товарного поезда, набитую беженцами. Это казалось неизбежным, когда тихоходный газик, в котором были мама с сестрой, мой младший брат, я и архив какого-то областного военкомата, встретился на проселочной дороге с немецким танком. И позже — еще много раз, от болезней, от голода... Это время зафиксировалось в моей памяти тревогой, ожиданием опасности и постоянной деятельностью. В первый же год после окончания войны наша семья вернулась в Минск.
Окончив Минское художественное училище в 1953 году, я, подобно молодому д’Артаньяну, обуреваемый тщеславными мечтами, бросился в Петербург. Я успел к приемным экзаменам в Академию художеств. Экзамены провалил, но остался в подготовительном классе при Академии и на следующий год, выдержав конкурс, стал студентом 1-го курса. Все так счастливо сошлось: возраст, студенчество и, наконец, сам город, прекрасный и непостижимый. Вообще, период учебы в Академии был праздником - беззаботно счастливым. Автономия территории, которая включала в себя студенческое общежитие, академический сад и главный корпус, выходящий фасадом к Неве, - все вместе создавало ощущение привилегированности, что, оказывается, совершенно не вредит психологическому здоровью.
По давнишней традиции Академии художеств по окончании второго года обучения студенты проводят летнюю практику в Крыму. Меньше всего эти крымские каникулы имели отношение к моей палитре, но жизнь мою переменили фатально.
Однажды утром на тропинке, ведущей к морю, я встретил девушку - красивую, тонкую, бронзовую, которой суждено было стать моей супругой. Если бы в те времена какой-либо прорицатель сказал, что я оставлю не по своей воле Петербург, Академию, - я счел бы его сумасшедшим. Но произошло именно так. Девушка училась в Москве. Только что встретив, я не хотел ее потерять. Осенью того же года я стал студентом Московского художественного института им. Сурикова, который и окончил в 1961 году.
В конце 1961 года я вернулся в свой родной город Минск и сразу получил несколько предложений от издательств проиллюстрировать литературу.
Моя жизненная стратегия была ясной - стать художником, писать картины. Живопись давала удовлетворение, но не приносила денег. Книжная графика кормила, но со временем становилась все более ненавистной. Все мои попытки раздвоить самого себя были тщетными. Нарастало отчаяние и, наконец, тревога безвозвратно потерять самого себя.
Так в мае 1981 года я оказался на перроне Северного вокзала в Париже.
С первых минут встречи с реальным Парижем на перроне Северного вокзала я почувствовал, что не столько этот город для меня чужой, сколько я ему чужд.
Я - непрошеный гость на чужой территории. Собственно, с какой стати я мог себя чувствовать "своим" в городе, где не было моего детства и юности, где, иначе говоря, не было того периода личной истории, который порождает в нас чувство причастности.
В это тревожное время в моих глазах, словно застланных туманом, Париж терял свои очертания - как изображение на недопроявленной фотографии. И, напротив, прошлое стало единственной реальностью, чувственной, ясной и осязаемой: я бродил часами по его просторам, по дорогам молодости...
Перелом в ситуации произошел при разборке привезенного с собой архива. Случайно наткнулся на забытые папки с коллекцией старинных фотографий. Среди них были семейные, но в основном - случайные, которые долго собирал: портретные, групповые, пейзажные. Мой остановившийся взгляд, пройдя сквозь плоскость изображения, ушел за раму фотографии, как в настежь открытое окно, в безграничное пространство воспоминаний...
Шум Парижа за окном перестал быть слышен, но слуху открылись далекие шелесты прошедших лет. Это неожиданно новое понимание воззвало к жизни.
Эти безымянные люди стали героями моих картин и определили смысл, содержание и художественную идею моего творчества. Я растворяю их в моей живописи и доступными мне художественными средствами предлагаю им новую жизнь, идентификацию.
Всякий раз, открывая потайную дверцу в этот безмолвный мир, я встречаюсь с устремленными на меня глазами. В них - выражение странного ожидания и укора, которые волнуют и тревожат меня. В сосредоточенном и внимательном взгляде я чувствую призыв к диалогу. И я принимаю вызов.
Непоправимое одиночество безымянного персонажа, которое я чувствую, глядя на старую фотографию, сродни состоянию человека в современном мире, в котором невероятный прогресс в области коммуникаций оставил еще в большем одиночестве отдельного человека.Поэтому объяснима моя привязанность к статичной композиции. Портрет "в упор" в пространстве, не загруженном аксессуарами. Чем больше "пустоты" вокруг персонажа, тем многозначительнее его воздействие. Только находясь в центре, изображаемый объект может двигаться по двум векторам - в глубину пространства картины и от нее - в глубину нашей памяти, наших воспоминаний. Только при такой композиции глаза персонажа находят самый короткий, порой магнетический контакт с глазами "собеседника" - фотографа в прошлом, художника - в настоящем, зрителя - в будущем.
Слепая
Женщина со стулом
Молодой человек в кресле
Мужчина с цветочным горшком
Моряк
Молодой человек со шляпой
Молитва
Мальчик в красной шляпе
Мальчик с цветком
Лошадь
Женщина у окна
Вход в баню
Женщина с собачкой
Его Живопись завораживает - пожалуй, это наиболее точное слово. Когда собирала материал про художника, пыталась сформулировать свои впечатления и ни как не могла найти точные слова, постоянно в сознании прыгало слово "человечное" и тут попалось статья:
"Когда я прихожу к нему в парижскую мастерскую, каждый раз попадаю под загадочную власть его холстов. И каждый раз я ухожу, слегка обалдевший, в голове туман, каждый раз пытаюсь найти слова, определить, в чем секрет этой ворожбы, колдовства. Проходит день-два, и я раздражаюсь, потому что найти внятное объяснение не удается - там прячется тайна, она безотказно воздействует на глаз и на душу, но от разума ускользает.
Последний раз это была "Собака". На большом вертикальном холсте сидит в луже под дождем бездомная собака и смотрит на вас - вот и весь сюжет, больше ничего, но, как всегда у Заборова, огромный фон живет и дышит живописными подробностями.
При взгляде на эту собаку вспоминается Чехов. Нет, не Каштанка, а чеховский взгляд на жизнь людей - трезвый, незамутненный, лишенный иллюзий и сантиментов, глубоко сознающий жестокость и несправедливость жизни. Я стою перед холстом как дурак, вглядываюсь, не могу оторваться от мудреных, но таких убедительных переливов желтого, серого, черного, белого, чувствую себя этой собакой и не понимаю, отчего вместе с наслаждением растет в горле ком.
Один из главных секретов Заборова - этот проникающий в душу взгляд, шокирующая конкретность персонажа на полотне. Другая тайна холстов Заборова - волшебный фон. Могу только вообразить, каких трудов и мучительных поисков требует каждый раз создание этого фона - Заборов не повторяется. Ты рассмотрел персонажа, а дальше ты стоишь и вглядываешься в ту часть полотна, где ничего на изображено, только сочетание прихотливых мазков, пятен, цвет как правило, приглушен, он что-то обозначает. Что? Почему этот тщательно организованный цветовой хаос притягивает? Каким образом он держит картину?Это причудливое пространство цвета - время, в котором жили, любили и страдали люди с холстов Заборова, время, которое поглотило их. Возможно ли воплотить на полотне текучую реальность времени? Оказывается, можно. Человек во времени - это и есть неувядающий сюжет живописи Заборова, он находит в нем все новые грани, каждый раз по-новому раскрывая неповторимую хрупкость человека. Оттуда, из тьмы небытия он извлекает лики давно ушедших и в каком-то смысле дает им новую жизнь среди нас, живых".
Японка
"Автопортрет с моделью" написанная в 1998 году, ныне выставлена в престижном "коридоре Вазари" галереи Уффици
Картина Заборова пополнила коллекцию из 1650 автопортретов, которую в Уффици начали собирать в XVII веке по распоряжению кардинала Леопольдо Медичи. Как объясняет художник, первая часть - непосредственно автопортрет, с которого автор смотрит на зрителя, отражаясь в зеркале, абсолютно реален. Вторая часть - обнаженная модель, персонаж ускользающий, освещенный внутренним светом.
Женщина с ангелом на плече
Девушка в саду
Девушка в пространстве
"...Много старых фотографий хранится в архиве его памяти. Руки, застывшие на коленях, или локоть, облокотившийся о столик, на котором вечная вазочка с цветами. Время отложило свой след на людях и на их мечтательных взглядах в воздухе, который сделался запыленным от времени и старой печати. Желтоватая вуаль, почти прозрачная, просит приподнять ее твоим воображением, чтобы дотронуться реально до этих присутствий и ушедших далеких миров..." Тонино Гуэрра
музыка:Yann Tiersen - La Vaille
kolybanov.livejournal.com
К 80-летию замечательного художника Бориса Заборова: sosna
Художник Борис Заборов, который ныне живет в Париже, выехал из СССР в 1981 году, а с 1983 года начал уже работать с одной из самых знаменитых парижских галерей — галереей Клода Бернара. Мало кому удавалось совершить столь быстрый рывок.
До 1982 года я вообще о Борисе Заборове не слышал. Да и неудивительно. До эмиграции он жил в Минске, в движении художников-нонконформистов участия не принимал, работал в книжной графике, иными словами, в той области, где советский художник в то время пользовался, пожалуй, наибольшей свободой. Заборов оформил около четырехсот книг и приобрел достаточно широкую известность, он полюбил книжную графику, однако, по его собственным словам, мучился все время от сознания, что занимается не тем, чем ему бы хотелось, — не живописью. Правда, в свободные часы Заборов писал картины. «Но это, — говорит он, — было нечто дилетантское, потому что нельзя заниматься живописью урывками, эпизодически».
Разговаривая в Париже с художником, я сказал ему, что видел однажды его картину на выставке здесь еще до того, как он обрел себя. «Это была моя старая работа, — ответил Заборов, — еще советского периода. В то время, то есть когда я серьезно не писал, на меня оказывали влияние самые разные художники, и особенно сильное — Олег Целков, которого я знаю уже более тридцати лет».
Та картина, о которой я напомнил Борису Заборову, действительно перекликалась по колориту и по настроению с полотнами Целкова. Но уже через год Заборов был совершенно иным живописцем. Это его движение к себе было стремительным и казалось уверенным и как бы легким, во всяком случае со стороны. А между тем все было не так уж просто.
Первый год на Западе оказался для художника самым сложным в его жизни. То, что он увидел в галереях и музеях Парижа, на выставках в парижских салонах, внезапно перевернуло все его годами складывавшиеся представления об искусстве. Художественная информация, которую опрокинул на Бориса Заборова Париж, как говорит сам художник, ошеломила его. Все, что он делал прежде, показалось ему ложным, надуманным, неискренним. И Заборов стал искать в самом себе, под напластованиями прошлых представлении что-то свое, подлинное, какое-то зернышко, которое можно было бы взрастить.
Я помню первую персональную выставку Бориса Заборова в Париже в 1982 году. Множество портретов, пейзажи с деревенскими домами крупным планом — все в приглушенных, светлых, серовато-серебристых, завораживающих тонах. И все эти картины казались фактурными, хотя на самом деле никакой фактуры не было, художник лишь создавал иллюзию ее присутствия.
На той же выставке кто-то мне сказал, что, работая над портретами, Заборов использует старые фотографии. Это, признаться, вызвало у меня тогда негативную реакцию, художник — и фотографии! Понадобилось время и долгий разговор об искусстве, чтобы я смог увидеть его картины заново, без предубеждения и оценить их по достоинству.
А фотографии появились вот почему. Когда, отбросив груз прошлых представлений об искусстве, Борис Заборов искал свой путь живописца, он вспомнил свои студенческие годы. В те давние времена он писал портреты с натуры. Его привлекали человеческие лица, особенно глаза. И хотя Заборов понимал, что нелепо, даже глупо возвращаться в Париже к своим студенческим опытам, но мысль о портрете не оставляла его. И однажды Заборов внезапно вспомнил о своей коллекции старых фотографий.
С какой целью он их собирал? О нет, она не имела отношения к искусству. Просто, будучи натурой, подверженной ностальгии, он испытывал ее, даже уезжая ненадолго из родного Минска, скажем, в Архангельск. Старые фотографии неизменно вызывали у Заборова это чувство тоски. И вот он стал собирать студийные снимки. Это сейчас хороший фотограф может моментально зафиксировать любое ваше движение, в том числе и движение души. Студийная фотография запечатлевала людей в определенном состоянии, они должны были замирать перед камерой и в течение двух-трех секунд, позируя, сохранять на лице какое-то одно выражение.
«Видимо, — говорит Заборов, — этот момент отрешенности, которая появляется в глазах людей, смотрящих в камеру перед вспышкой, создает какое-то особое настроение. Это настроение, очевидно, и волновало меня. Мне всегда хотелось, видя студийные портреты, по выражениям лиц, по глазам попытаться мысленно реконструировать жизнь этих людей, их характеры, представить себе их прошлое».
Думаю, что дальнейшее понятно. Редкая коллекция Бориса Заборова, о которой он вовремя вспомнил, помогла ему найти себя как художника. Реконструируя на полотнах человеческие характеры, он как бы вырывает этих людей из прошлого, из небытия. Отсюда и приглушенность тонов в его картинах. Как говорит сам Заборов, он просто не может увидеть прошлое в ярких красках. Работая, он использует почти всю живописную палитру, но с помощью лессировок добивается негромкого, если так можно выразиться, звучания красок. По той же причине — изображается то прошлое — Заборов создает на своих картинах довольно сложную поверхность, как бы вибрирующую, часто с потерями, со следами времени.
В таком же ключе написаны и картины Заборова со старыми деревенскими домами. Тут уж видна, как говорится, невооруженным глазом ностальгическая связь с недавним прошлым...
Тот художник Борис Заборов, которого мы знаем теперь, образно говоря, родился в Париже. Но никакого влияния современное искусство на него не оказало. Конечно, в Париже у него произошла переоценка ценностей, изменились привязанности в области классического искусства, он обогатился какими-то техническими приемами. Но разве это главное? Разве это помогло ему сформироваться? Нет, Заборов искал — и нашел. Его идея использовать для творчества старые студийные фотопортреты была столь оригинальной, во всяком случае незатасканной, а ее воплощение в картинах оказалось настолько убедительным, мастерским и своеобразным, что ни о каком серьезном влиянии на него говорить не приходится. И недаром, как только он осуществил свою идею, на его работы немедленно обратили внимание и галереи, и коллекционеры, и любители живописи.
Глаза, смотрящие с портретов Бориса Заборова, встретились с глазами зрителей. Между ними произошел контакт. Это было то, чего добивался художник. Он выявил свою индивидуальность. Он нашел себя.
Из книги: Александр Глезер "Русские художники на Западе"
sosna.livejournal.com
Борис Заборов: Я по-прежнему белорусский художник
Экспозиции нашего знаменитого земляка, который около 28 лет живет в Париже, проходили в различных уголках планеты — в музеях Парижа, Нью-Йорка, Токио, Амстердама, а также в Третьяковской галерее и Русском музее. В 1995 году прошла ретроспективная выставка художника в Государственном музее изобразительных искусств им. А.С. Пушкина в Москве. А вот в Беларуси выставок живописца пока не было. Его картины обладают неповторимым шармом «ностальжи». Дыхание дня вчерашнего, запечатленное на черно-белых фото, служит основой творений мастера. Борис Заборов черпает сюжеты именно из старых черно-белых снимков, которые в его картинах приобретают неожиданную магию ностальгических образов из прошлого. Его картины будоражат воображение и заставляют блуждать в лабиринтах дней давно минувших.Об уникальности таланта нашего земляка свидетельствует уже тот факт, что произведение Бориса Заборова «Художник и его модель» приобретено галереей Уффици, в которой хранятся шедевры Джотто, Боттичелли, Леонардо да Винчи, Рафаэля, Джорджоне, Тициана, Уччелло, Чимабуэ, Шагала. Это первый случай за последние полвека существования галереи Уффици, когда она пополнилась произведением современного автора — Бориса Заборова. Во Франции его считают французским художником — 28 лет назад Борис Абрамович переехал из Минска в Париж, где и приобрел мировую известность. В России о нем пишут как о русском — в Петербурге и Москве Борис Заборов постигал азы художественного мастерства.Борис Заборов — сын известного белорусского художника Абрама Заборова. Родина великого живописца — Беларусь, которую он никогда не переставал любить даже на расстоянии, хотя за все эти годы ему доводилось приезжать в Минск всего дважды. «Я по-прежнему белорусский художник», — говорит Борис Абрамович. Поводом для встречи в Париже с земляком стало далеко не рядовое событие. Национальному художественному музею Беларуси будет передана картина Бориса Заборова. Французская ассоциация, которая занимается организацией различных культурных акций в поддержку живущих во Франции русских деятелей культуры, с согласия автора Бориса Заборова приобрела эту работу с целью дара ее белорусской сокровищнице искусств. Сегодня мы начинаем цикл публикаций о художнике, о непростых перипетиях его жизни, философии творчества, о его видении современной Беларуси и многом другом…Автобиографично. Рассказывает Борис Заборов
Отцу я обязан тем, что стал художникомПроблема выбора профессии мне не была знакома. С тех пор как помню себя — рисую. И это продолжается без малого 50 лет. С момента моего рождения я очутился в атмосфере мастерской художника, моего отца — Абрама Заборова. (Прим. автора — Абрам Борисович Заборов (1911-1985 гг.) родом из Лиозно. В 1930 году после окончания Витебского художественного техникума перебрался в Минск, где и прошла основная часть его творческой жизни. В годы Великой Отечественной войны воевал на фронте. Абрам Борисович работал в бытовом, портретном, историческом жанрах. Среди его самых известных работ — картины «Где сын?» (1939 год), «Вечер на рейде» (1960 год), «Солдаты Октября» (1969 год). Его произведения хранятся в Национальном художественном музее Беларуси. Одна из работ висит в здании парламента Израиля, в эту страну Абрам Борисович переехал в 1979 году)....Ничто не ориентирует меня так точно во времени и в ощущениях, как запахи. Запах масляной краски и льняного холста — это мой отец. Этот запах волнует и тревожит меня всю жизнь, вызывая вереницу воспоминаний. Отцу я обязан всем, что есть во мне хорошего, и тем, что стал художником.Меня не успело утомить детство. Оно оборвалось быстро, вдруг. Мне было 6 лет, когда началась война. Я быстро повзрослел.Сколько должно было произойти — иногда удивительных и странных, но в конечном счете счастливых жизненных пересечений, чтобы выжить. Погибнуть было легче, чем остаться в живых. Это могло произойти в нацистском концлагере, где погибла вся семья моей матери. Это должно было произойти под пулями немецкого «мессершмита», на бреющем полете расстреливающего платформу товарного поезда, набитую беженцами. Это казалось неизбежным, когда тихоходный газик, в котором были мама с сестрой, мой младший брат, я и архив какого-то областного военкомата, встретился на проселочной дороге с немецким танком. И позже — еще много раз, от болезней, от голода... Это время зафиксировалось в моей памяти тревогой, ожиданием опасности и постоянной деятельностью. Очевидно, это так глубоко вкоренилось в сознание, что стало моим постоянным ощущением жизни.В первый же год после окончания войны наша семья вернулась в Минск. Города практически не существовало. Все пространство, которое охватывал взгляд, представляло собой ирреальную картину. Руины, пепелища и одиноко бродящие по ним согбенные фигуры. В сумерках город становился еще более тревожным и загадочным. Мерещился доисторический пейзаж, где силуэты развалин на фоне вечернего неба обретали рисунок фантастических животных.Но со временем город начал оживать. Возвращались беженцы и солдаты.В 1950 году я закончил 8-й класс средней школы и поступил на второй курс Минского художественного училища. Малочисленный студенческий состав состоял в основном из людей, прошедших войну. Они были старше меня на 8 — 10 лет по возрасту и, как минимум, на 20 — по жизненному опыту. В их окружении я чувствовал себя не очень-то уютно. Годы учебы в училище были самые скучные и бесцветные.
Годы учебы — качественно новое самоопределениеОкончив училище в 1953 году, я, подобно молодому д'Артаньяну, обуреваемый тщеславными мечтами, бросился в Петербург. Я успел к приемным экзаменам в Академию художеств. Экзамены провалил, но остался в подготовительном классе при Академии и на следующий год, выдержав конкурс, стал студентом 1-го курса.Этот момент стал рубежом в моем самосознании. До этого существовал как бы не я, очень близкий мне человек — почти я, но не я. Произошло качественно новое самоопределение, изменившее окружающий меня мир. Он как бы стал податливее, размягчаясь в новом энергетическом поле, которое я ощутил вокруг себя. Понятие «воля» стало для меня качеством, а не словом.К этому времени все так счастливо сошлось: возраст, студенчество и, наконец, сам город, прекрасный и непостижимый. Вообще, период учебы в Академии был праздником — беззаботно счастливым. Автономия территории, которая включала в себя студенческое общежитие, академический сад и главный корпус, выходящий фасадом к Неве, — все вместе создавало ощущение привилегированности, что, оказывается, совершенно не вредит психологическому здоровью. Занимались мы в просторных светлых классах. Долгими часами штудировали гипсы, слепки античной скульптуры, как это делали до нас многие поколения студентов по однажды сформулированной и законсервированной методике обучения. До нашего студенческого уха долетало эхо бурлящей жизни за «железным занавесом», и мы с легким презрением относились к нашей рутинной системе обучения.Сегодня, с моим опытом, я воспринимаю как благо и чудо, что разрушительная энергия человеческих страстей оставляет в стороне своего гибельного внимания маленькие островки покоя. Это — рукописи, книги и архивы, которые не сгорают, это целые культуры, засыпанные землей в ожидании воскрешения, это как бы забытые Богом северные деревни с уникальными образцами русского деревянного зодчества, картины, сохраненные бескорыстной любовью коллекционеров, и многое, многое другое. Все это — суть звенья одной непрерывающейся цепи, которая есть наша культура и, быть может, единственное оправдание нашего земного бытия.Так несколько патетично я хотел подчеркнуть мысль, что, может быть, и эта, сохранившаяся старомодная система обучения в Петербургской академии художеств не что иное, как маленькое звено в той же цепи.По давнишней традиции Академии художеств по окончании второго года обучения студенты проводят летнюю практику в Крыму. Считалось, что после северного тяжелого и низкого неба над Васильевским островом будущим художникам полезно освежить палитру под южным солнцем.Меньше всего эти крымские каникулы имели отношение к моей палитре, но жизнь мою переменили фатально.Однажды утром на тропинке, ведущей к морю, я встретил девушку — красивую, тонкую, бронзовую, которой суждено было стать моей супругой.Если бы в те времена какой-либо прорицатель сказал, что я оставлю не по своей воле Петербург, Академию, — я счел бы его сумасшедшим. Но произошло именно так. Девушка училась в Москве. Только что встретив, я не хотел ее потерять. Осенью того же года я стал студентом Московского художественного института им. Сурикова, который и окончил в 1961 году.Учеба и жизнь в Москве существенно отличались от петербургской. В Академии художеств мы росли подобно тепличным растениям, фактически не соприкасаясь с внешним миром. В Москве все было иначе. Учеба была лишь обязанностью — не более. Каждый из нас искал свое место под солнцем за пределами института, в многомиллионной московской сутолоке. Позднее я смог вполне оценить этот московский опыт.В конце 1961 года я вернулся в свой родной город Минск и сразу получил несколько предложений от издательств проиллюстрировать, не помню уж какую, литературу. Тогда я не подозревал, что это начало пути, который к концу 70-х годов приведет меня к решению покинуть свою страну.Моя жизненная стратегия была ясной — стать художником, писать картины. Живопись давала удовлетворение, но не приносила денег. Книжная графика кормила, но со временем становилась все более ненавистной. Все мои попытки раздвоить самого себя были тщетными. Нарастало отчаяние и, наконец, тревога безвозвратно потерять самого себя. Осознание того, что каждый прожитый в этом состоянии час, день, год безнадежно уменьшают шанс собственного возрождения, было мучительным. Как разрубить этот гордиев узел?
Жизнь с чистого листа — ПарижТак в мае 1981 года я оказался на перроне Северного вокзала в Париже.Я приехал с яростным желанием начать свою жизнь заново, с нуля. Этот город романтических мечтаний фактически был для меня пустыней. Всматриваясь в мириады светящихся окон вечернего Парижа, я испытывал чувства мазохистского свойства. Ни в одном из них никто обо мне не думал и даже не подозревал о моем существовании. Я был по-настоящему одинок. С этим, новым для меня, миром у меня не было ни одной нити связи.Кроме той таинственной, которой каждый человек прикрепляется ко всему человечеству.С первых минут встречи с реальным Парижем на перроне Северного вокзала я почувствовал, что не столько этот город для меня чужой, сколько я ему чужд. Я — непрошеный гость на чужой территории. Собственно, с какой стати я мог себя чувствовать «своим» в городе, где не было моего детства и юности, где, иначе говоря, не было того периода личной истории, который порождает в нас чувство причастности.В это тревожное время в моих глазах, словно застланных туманом, Париж терял свои очертания — как изображение на недопроявленной фотографии. И, напротив, прошлое стало единственной реальностью, чувственной, ясной и осязаемой: я бродил часами по его просторам, по дорогам молодости......Это было давно. Летним жарким днем, гуляя с моим другом по проселочным дорогам Беларуси, мы, увидев одиноко стоящую избу, решили зайти испить воды. После солнечного света дня в избе ничего не было видно. Через короткое время глаза, привыкшие к темноте, начали различать предметы и очертания убогого интерьера. И затем из мглы, словно изображение на опущенной в раствор фотобумаге, возникла картина, поразившая меня своей непричастностью и равнодушием ко всему, что было вокруг. Тюфяк из грубого холста, набитый соломой. Неподвижно лежащий на спине старик с резко запрокинутым вверх лицом и сложенными на груди руками. Умирающий или уже скончавшийся — было неясно. Рядом со стариком на лавке неподвижно сидела старуха. Наше появление не нарушило эту немую мизансцену.Окончательно привыкшие к темноте глаза заметили висящую на стене старую фотографию в полуразрушенной раме. На ней была запечатлена сцена, зеркально отражающая ту, которая развернулась перед моими глазами, придав всему происходящему почти мистическое содержание.На соломенном тюфяке, покрытом белой простыней, лежит покойный. В его сложенных на груди руках — свеча. Он одет в тройку 20-х годов. У его изголовья — женщина. Она держит в руках фотографию в широкой деревянной раме. На фотографии — покойный в молодости с бантом в петлице, очевидно, времен их свадьбы. Полный жизни и солнца день за дверью, мрак отходящей жизни и висящая на стене фотография соединились в единую протяженность бытия, единую реальность. Эта фотография приехала со мной в эмиграцию. Она стала, по сути, «золотым ключиком», отворившим для меня потайную дверцу в безмолвный мир давно ушедших из земной жизни людей.
Безымянные герои стали героями моих картинЭти безымянные люди стали героями моих картин и определили смысл, содержание и художественную идею моего творчества. Я растворяю их в моей живописи и доступными мне художественными средствами предлагаю им новую жизнь, идентификацию.Всякий раз, открывая потайную дверцу в этот безмолвный мир, я встречаюсь с устремленными на меня глазами. В них — выражение странного ожидания и укора, которые волнуют и тревожат меня. В сосредоточенном и внимательном взгляде я чувствую призыв к диалогу. И я принимаю вызов.Объектив фотокамеры отразил и уловил утерянное время. Он с бескомпромиссной достоверностью сохранил для нас лица, костюмы, детали быта людей давно ушедшей эпохи. Но не только это. Эти старые студийные фотографии сохранили большее. Дело в том, что статичность позы — условие фототехники того времени, и сосредоточенность, с которой фотографируемый замирал в ожидании вспышки, поднимали из глубин его существа душевную энергию, которая, аккумулируясь, застывала во взгляде, в выражении глаз. Через этот взгляд начинаешь ощущать тайну неведомой жизни словно часть собственной. Ностальгическая тоска, живущая в глубине этих отпечатков, создает подобие моста между прошлым и настоящим, по которому осуществляется — и это поразительное открытие фотографии — не только визуальная, но и духовная связь между живыми и мертвыми.
Через взгляд — в поисках неуловимогоВ моей работе с анонимным персонажем я не могу опереться на какие-либо конкретные знания о портретируемом. Посему поставлен перед необходимостью погружения вглубь. Через взгляд — в поисках неуловимого. Этот поиск замечателен тем, что свободен от присутствия живой модели и тем самым активизирует воображение и фантазию, интригует, как все, что неуловимо и эфемерно. Не является ли самым прочным то, что неуловимо?В годы учебы в Академии художеств, да и позже, я работал с живой моделью — как это делали художники на протяжении веков. Сегодня моей моделью является старая фотография. Эти два опыта позволяют мне утверждать о совершенно различных не только методах в работе, но и ментальных нагрузках сознания.В первом случае художник находится в одном физическом пространстве с живым персонифицированным субъектом, в одном энергетическом поле, в котором неизбежно возникает множество видимых и невидимых связей. Они могут быть как в помощь, так и помехой в работе. Во втором, моем случае, документом для импровизации является отпечаток некогда живой плоти со стертой биографией.Эти два различных метода работы порождают различные процессы в сознании художника. Но цель в том и в другом случае одна. В первом — идя от конкретного персонифицированного субъекта к, возможно, в будущем анонимному, во втором — от абсолютно анонимного к его «воскрешению» в едином пространстве искусства.Непоправимое одиночество безымянного персонажа, которое я чувствую, глядя на старую фотографию, сродни состоянию человека в современном мире, в котором невероятный прогресс в области коммуникаций оставил еще в большем одиночестве отдельного человека.Вообще, анонимный портрет мне видится более одиноким, чем персонифицированный. Так ли это на самом деле — или это установка моего личного восприятия? Во всяком случае, я так чувствую, когда всматриваюсь в глаза людей на старых фотографиях, жизнь которых отделена от нашей временем, которое не спрессовалось настолько, чтобы потерять свою прозрачность, и еще возможно их рассмотреть. Но уже не вполне ясно, выплывают ли они навстречу к нам из одиночества своего небытия или, напротив, погружаются в него.В этом контексте объяснима моя привязанность к статичной композиции. Портрет «в упор» в пространстве, не загруженном аксессуарами. Чем больше «пустоты» вокруг персонажа, тем многозначительнее его воздействие. Только находясь в центре, изображаемый объект может двигаться по двум векторам — в глубину пространства картины и от нее — в глубину нашей памяти, наших воспоминаний. Только при такой композиции глаза персонажа находят самый короткий, порой магнетический контакт с глазами «собеседника» — фотографа в прошлом, художника — в настоящем, зрителя — в будущем. Что и создает ощущение «протекания» времени и напоминает о конечности земного пребывания…
belaruspartisan.by
«У меня три родины – Беларусь, Россия и Франция»
В 45 лет художнику пришлось начать с чистого листа в Париже - городе, который не одно столетие манил творцов со всего мира, но порой обходился с ними достаточно жестоко. Заборов смог покорить его и еще множество мировых столиц. В прошлом году его картина пополнила коллекцию одной из самых знаменитых картинных галерей Уффицы во Флоренции.
А триумфальное возвращение на родину случилось только сейчас. Полотно Бориса Заборова теперь есть и в Национальном художественном музее Беларуси. Хотя в России Заборов выставляется последние двадцать лет в лучших музеях. Беларусь персональную выставку художника только еще ждет.
Я ВСЕГДА ЗНАЛ, ЧТО ЭТО СЛУЧИТСЯ
- Борис Абрамович, этот приезд для вас неожиданный?
- И да, и нет. Я, конечно, предполагал, что это когда-то произойдет. Но случилось все неожиданно. Два месяца назад я был в Минске после очень долгого отсутствия и встретился с министром иностранных дел Сергеем Николаевичем Мартыновым по его инициативе.
- Вы специально приезжали для этой встречи?
- Ни в коем случае. Я приехал по семейным обстоятельствам, как я думал, инкогнито. Когда я сидел в кафе в вашем старом городе, нет - моем старом городе, раздался звонок. Это был Мартынов, он меня пригласил поужинать и начал тот разговор, который велся в течение многих лет в Париже - о выставке в Минске. К этим разговорам я уже привык, они никогда не заканчивались каким-то конкретным результатом. А вот Мартынов оказался другими человеком - энергичным, волевым и, видимо, обладающим какими-то возможностями. Он спросил у меня, каким образом можно получить хотя бы одну картину в коллекцию белорусского музея. Я сказал, что в Париже есть ассоциация, которая помогает в силу своих финансовых возможностей русским деятелям культуры, живущим за рубежом. Они приобрели у меня работу и подарили белорусскому государству.
- А что вы почувствовали, когда передача картины наконец состоялась?
- Усталость…
- А чувство торжества справедливости, реванш?..
- Нет-нет.
- …или, может быть, признание в Беларуси после мировой славы вообще не важно?
- Это все равно приятно, не буду лукавить. Но если бы это произошло лет 15 - 20 назад, я бы, наверное, вознесся. А сейчас я спокойно к этому отношусь. Я просто всегда знал, что это произойдет. При жизни, после жизни, но случится. Конечно, лучше при жизни. И должен сказать, что все это организовано было достаточно неплохо. Конечно, помпезно. Примерно, с такой же помпезностью меня отсюда выпроваживали 30 лет назад.
ОБЫСК В МАСТЕРСКОЙ БЫЛ В НОВОГОДНЮЮ НОЧЬ
- Про ваш отъезд я слышала самые разные версии…
- Ну, расскажите мне.
- Кто-то говорит, что вас выжили из страны, кто-то утверждает, что вы уехали из-за творческой неудовлетворенности. Или это все вместе сложилось?
- Правильно. Это все вместе. То, что в Белорусском союзе художников, в этой среде мне было невероятно дискомфортно - факт. Но я думаю, что с годами бы притерся.
- А почему было дискомфортно, вы ведь были самым признанным книжным графиком?
- У меня сложились очень тяжелые отношения с советскими руководителями союза художников, да и с партийными лидерами, которые руководили культурой. Особенно тяжелые отношения были с персонажем по имени Михаил Савицкий, который по существу и руководил художественной жизнью союза художников. Вокруг такой фигуры всегда складывается своеобразная опрична.
К тому времени из всех книжных графиков я был один из самых успешных и принес Белорусскому союзу художников бесконечное множество международных наград. Вместе с тем самый тяжелый для меня момент - распределение мастерских. Уже не было художников даже среди молодых, которые бы не получили ателье. Кроме меня. В конце концов, я получил какую-то мастерскую. Что я буду вам рассказывать про каждодневное давление, трение иногда косвенное, какие-то напоминания, подложные письма, которые получало КГБ, как потом выяснилось? Обыск в новогоднюю ночь в мастерской - грубый, наглый.
- А что искали?
- Мой отец, взволнованный этой ситуацией, пошел на прием к какому-то гэбэшному чину. Тот ему сказал: понимаете, по нашим каналам никаких сведений о его антисоветской деятельности нет. Но мы получаем большое количество писем от его, намекнул, коллег. То же самое мне сказали в ОВИРе, когда я уже уезжал. Мне ведь не подписывали право на выезд. Оказывается, такого количества подметных писем они не получали ни на одного отъезжающего человека. Меня обвиняли в скупке икон, их перепродаже и тому подобном. Все это было тяжело, неприятно.
Тем не менее не это стало главной причиной отъезда. Мне всегда хотелось заниматься живописью. Я понял, что здесь это никогда не произойдет. Еще год-два, я и мечтать перестану. Никакой перспективы развития не предполагалось - книга за книгой. Я вошел в этот круговорот. У меня, безусловно, были привилегии - я мог выбирать из годового плана любую литературу. Согласитесь, это большой соблазн. Я понимал, что погрязну в этом. В какой-то момент решил все порвать и начать жизнь заново.
В ЖИЗНИ НУЖНО ПРИНИМАТЬ РЕЗКИЕ РЕШЕНИЯ
- Это часто называют кризисом среднего возраста?
- Да? Не думаю.
- Значит, творческий кризис.
- Творческого кризиса не было, потому что творчества не было. Я всегда знал, что в какой-то момент жизни нужно что-то менять, чтобы возродиться. Но знал это теоретически. Мы все знаем, что в нас запрятана огромная энергия, которая чаще всего не востребована в течение жизни. Потому что только экстремальные обстоятельства поднимают эту энергию.
- Страшно было?
- Страшно, но мне жутко нравится, когда страшно. Я никогда не понимал русскую поговорку: не суйся в воду, не зная броду. В моей юности был момент, когда с горы Ай-Петри, обидевшись на девушку, я ночью спустился напрямую в Алупку. Потом местные мне не поверили: там нельзя спуститься даже днем. Таких случаев у меня было много в жизни. В буквальном смысле я сунулся в воду, когда был еще студентом Ленинградской академии художеств. В конце мая мы сдавали экзамен, надо же, игра судьбы, по французскому языку. Был чудный майский день, на Неве только прошел ледоход, и пока не подошел мой черед, я спустился по ступенькам к воде. Вдруг вижу, что ко мне несет мощным течением человека. Я, недолго думая, бросился в эту ледяную воду. Оказалось, это огромный, пьяный солдат. Я не мог к нему даже подплыть - он бы меня утянул под воду. Нас несло к мосту лейтенанта Шмидта, течение там усиливалось, а вода была градусов семь, не больше. Это только в 20 лет можно так поступать. Когда он потерял сознание, я ухватил его за волосы, но понял, что сам пойду под воду. Мне потом рассказывали, что подобрали нас далеко по реке моряки американского флота, которые, если я не ошибаюсь, первый раз пришли в Ленинград. Очнулся я в общежитии, на моей кровати сидела наша очаровательная «француженка», в которую мы все были влюблены, и успокаивала: я вам выставила годовую отметку, все хорошо. Потом я получил грамоту от Ленинградского военного округа за спасение солдата на водах.
- А с французским у вас как?
- Никак, конечно. Приехал в Париж, зная два слова. Так что мой отъезд - такая же история.
ЕСЛИ УЕЗЖАТЬ, ТО ТОЛЬКО В ПАРИЖ
- Люди, которые уезжали в эмиграцию, прощались с родными, друзьями навсегда.
- Конечно. И в этом было мое спасение. Потому что я смотрю сейчас на своих коллег, которые приезжают в Париж, многие живут там. Но психологическое их состояние совершенно иное, они в любой момент могут вернуться в свою московскую квартиру, свою минскую мастерскую. Это не то. Я себя так хорошо подготовил к тому, что жизнь кончилась, впереди ожидает только каторжный труд. Если очень повезет, то, может, и выживу. Никаких иллюзий не было. Это замечательно иногда. Замечательно, что я трезво смотрел на ситуацию. Я приехал в Париж, где меня никто не ждал. Это мазохистское удовольствие - смотреть на ночной Париж из окна. Море огней, и ни в одном окне никто не подозревает о твоем существовании.
- А то, что это будет Париж?
- Этот выбор был сделан в раннем детстве. Не в том смысле, что я уеду в Париж. А если уезжать, то только в Париж. Поэтому, когда я приехал в Вену и нас стали окружать все эти еврейские организации, я даже был возмущен - я собираюсь только в Париж. Нас принял Толстовский фонд, это совсем другая организация, которая очень строго следила за контингентом людей, которых они принимают под свое покровительство. Это должны быть люди искусства. У нас все в этом смысле было хорошо: я художник, моя жена - дочь репрессированного русского поэта Бориса Корнеева.
- Вы зачеркнули всю свою прежнюю жизнь…
- Полностью. Я дал себе слово никогда не возвращаться к книжной графике. Ни при каких обстоятельствах. И нарушил его только один раз - Володя Рецептер, который руководит пушкинским домом в Санкт-Петербурге, решил издать все «Маленькие трагедии» Пушкина в отдельных маленьких изданиях. И уговорил меня оформить «Скупого рыцаря».
У МЕНЯ ТРИ РОДИНЫ – БЕЛАРУСЬ, РОССИЯ И ФРАНЦИЯ
- Сейчас многим будет удобно называть вас белорусским художником.
- Этот вопрос мне задают везде и всегда. Я хочу ответить на него ясно и определенно. Да, Беларусь - моя родина, здесь родился мой дед, отец, мой сын, дочь, здесь могила моего любимого младшего брата, здесь мои друзья. Я прожил здесь первую половину жизни. Но учился я в России. За последние 20 лет Россия проявила ко мне впечатляющий интерес, у меня прошли крупные выставки и в Пушкинском музее, и в Третьяковке, и в Манеже. 28 лет живу во Франции, где я стал тем художником, который есть сейчас. Франция - тоже моя родина, какой она стала для множества художников со всего мира. Поэтому идея гражданина мира мне всегда была близка и симпатична. А если бы я назвал себя белорусским художником, это была бы неправда, это было бы лукавство. Пусть этим занимаются патриоты, которые потом выдергивают этих художников и начинают спорить, кому он принадлежит.
- Так у нас сейчас называют белорусским художником Шагала…
- А в тот год, когда я уезжал, выходил очередной том Большой советской энциклопедии Беларуси на букву Ш. И шла дискуссия на страницах всех белорусских газет, как будто не было иных проблем - включать или не включать в нее Шагала. А через 15 лет белорусское государство пригласило меня в Витебск на торжества по случаю его 100-летия. Мы живем в абсурдное время.
- Последний вопрос: будет ли выставка в Минске?
- Похоже, что да. Все сдвинулось как-то энергично.
ДОСЬЕ «КП»
Борис ЗАБОРОВ родился в Минске в 1935 году в семье художника Абрама Заборова. Учился в Минском художественном училище. В 1955 году поступил в Ленинградскую академию художеств. Закончил Суриковский институт (Москва) в 1961 году.
Выставлялся в галереях Парижа, Токио, Германии, Канады, Италии.
ЭТО ГУМНО Я РИСУЮ КАЖДЫЙ ГОД УЖЕ 28 ЛЕТ
- А кто выбирал картину?
- Я ее специально написал для музея.
- Когда?
- В течение этих двух месяцев после разговора с Сергеем Мартыновым.
- Неужели беседа с высоким чиновником может так вдохновить?
- Источник вдохновения - это мои прогулки по Беларуси. Я решил, что сделаю именно такую работу. Дело в том, что это гумно я пишу, пожалуй, каждый год. 28 лет живу вне Беларуси, значит, 28 этих полотен разбросано по миру, почему-то больше всего его любят в Японии. Меня интересует не столько это архитектурное сооружение, само по себе непритязательное, сколько то, что я вижу вокруг. В свое время я много путешествовал по Беларуси и чаще всего останавливался на сеновале. С запахами сена, дыханием коров связаны очень приятные воспоминания. Поэтому, когда я устаю от своих персонажей многочисленных, от встреч и диалогов с ними, я возвращаюсь к этому мотиву. Когда я его пишу, я пишу не сам сарай, а прогуливаюсь вокруг и вижу значительно больше - озеро Нарочь, на котором я вырос, дорогу справа куда-то на Поставы… Вот так это происходит.
ОЧЕНЬ ЛИЧНОЕ
МЕНЯ ГИПНОТИЗИРУЮТ СТАРЫЕ АЛЬБОМЫ
Я убежден, что любая случайность - это закономерность. Я привез из Минска небольшую коллекцию старых фотографий, я всегда их любил и собирал. Меня эти старые альбомы гипнотизируют, всегда хочется придумать жизнь этим людям. Вот такая шизофрения. И когда я оказался в состоянии, близком к мысли о самоубийстве, потому что я нес колоссальную ответственность за семью, которую я вытянул, понял, что если я не состоюсь, то этого не переживу. И просматривая свой багаж, наткнулся на папку. И так это закрутилось.
www.kp.by
Безграничное пространство воспоминаний... Художник Борис Заборов
. Это цитата
Безграничное пространство воспоминаний... Художник Борис Заборов
"Как прекрасен твой крик, дарящий мне твое молчание..."
Рене Шар
"Кто не совершал это захватывающее путешествие в свое прошлое, давно и безвозвратно ушедшее? Чья мысль не извлекала вспышкой света эпизоды, людей, пейзажи, запахи, восторги и иллюзии из утерянного навсегда времени? Когда память предлагает мне совершить такое путешествие, я с благодарной радостью принимаю его. И чем больше я погружаюсь вглубь своих воспоминаний, тем менее внятным становятся звуки "живущих на поверхности" и шумы суетного дня. И там далеко под наплостованиями прожитых лет, я переживаю чудесные встречи. И переживаю их как абсолютную и единственную реальность" - Борис Заборов
В 20-м округе Парижа, в маленьком переулке со смешным названием Куриный тупик, за ажурной металлической калиткой скрывается в просторном саду мастерская Бориса Заборова. Фасад дома цвета тосканской терракоты, высокие окна, потолки с верхним светом. С первого взгляда, по еще не завершенным холстам, узнаешь автора. Спутать Заборова с другим художником невозможно. Его творчество, построенное на живописной интерпретации старых студийных фотографий. "Сегодня искусство потеряло человека, – как-то заметил художник. – Как у Чехова – "...а человека забыли". Но именно человек находится в центре внимания в живописи Заборова.
Живописец, график, скульптор, театральный художник - Борис Абрамович Заборов родился в 1935 году в Минске. Сын художника Абрама Заборова. Почетный академик Российской Академии художеств (Москва-Санкт-Петербург), кавалер Ордена «Искусство и Литература» Французской республики. Сейчас работы художника выставляются в Париже, Токио, Нью-Йорке.
"Отцу я обязан тем, что стал художником. Проблема выбора профессии мне не была знакома. С тех пор как помню себя — рисую. И это продолжается без малого 50 лет. С момента моего рождения я очутился в атмосфере мастерской художника, моего отца - Абрама Заборова.
...Ничто не ориентирует меня так точно во времени и в ощущениях, как запахи. Запах масляной краски и льняного холста - это мой отец. Этот запах волнует и тревожит меня всю жизнь, вызывая вереницу воспоминаний. Отцу я обязан всем, что есть во мне хорошего, и тем, что стал художником. Меня не успело утомить детство. Оно оборвалось быстро, вдруг. Мне было 6 лет, когда началась война. Я быстро повзрослел.Сколько должно было произойти - иногда удивительных и странных, но в конечном счете счастливых жизненных пересечений, чтобы выжить. Погибнуть было легче, чем остаться в живых. Это могло произойти в нацистском концлагере, где погибла вся семья моей матери. Это должно было произойти под пулями немецкого «мессершмита», на бреющем полете расстреливающего платформу товарного поезда, набитую беженцами. Это казалось неизбежным, когда тихоходный газик, в котором были мама с сестрой, мой младший брат, я и архив какого-то областного военкомата, встретился на проселочной дороге с немецким танком. И позже — еще много раз, от болезней, от голода... Это время зафиксировалось в моей памяти тревогой, ожиданием опасности и постоянной деятельностью. В первый же год после окончания войны наша семья вернулась в Минск.
Окончив Минское художественное училище в 1953 году, я, подобно молодому д’Артаньяну, обуреваемый тщеславными мечтами, бросился в Петербург. Я успел к приемным экзаменам в Академию художеств. Экзамены провалил, но остался в подготовительном классе при Академии и на следующий год, выдержав конкурс, стал студентом 1-го курса. Все так счастливо сошлось: возраст, студенчество и, наконец, сам город, прекрасный и непостижимый. Вообще, период учебы в Академии был праздником - беззаботно счастливым. Автономия территории, которая включала в себя студенческое общежитие, академический сад и главный корпус, выходящий фасадом к Неве, - все вместе создавало ощущение привилегированности, что, оказывается, совершенно не вредит психологическому здоровью.
По давнишней традиции Академии художеств по окончании второго года обучения студенты проводят летнюю практику в Крыму. Меньше всего эти крымские каникулы имели отношение к моей палитре, но жизнь мою переменили фатально.
Однажды утром на тропинке, ведущей к морю, я встретил девушку - красивую, тонкую, бронзовую, которой суждено было стать моей супругой. Если бы в те времена какой-либо прорицатель сказал, что я оставлю не по своей воле Петербург, Академию, - я счел бы его сумасшедшим. Но произошло именно так. Девушка училась в Москве. Только что встретив, я не хотел ее потерять. Осенью того же года я стал студентом Московского художественного института им. Сурикова, который и окончил в 1961 году.
В конце 1961 года я вернулся в свой родной город Минск и сразу получил несколько предложений от издательств проиллюстрировать литературу.
Моя жизненная стратегия была ясной - стать художником, писать картины. Живопись давала удовлетворение, но не приносила денег. Книжная графика кормила, но со временем становилась все более ненавистной. Все мои попытки раздвоить самого себя были тщетными. Нарастало отчаяние и, наконец, тревога безвозвратно потерять самого себя.
Так в мае 1981 года я оказался на перроне Северного вокзала в Париже.
С первых минут встречи с реальным Парижем на перроне Северного вокзала я почувствовал, что не столько этот город для меня чужой, сколько я ему чужд.
Я - непрошеный гость на чужой территории. Собственно, с какой стати я мог себя чувствовать "своим" в городе, где не было моего детства и юности, где, иначе говоря, не было того периода личной истории, который порождает в нас чувство причастности.
В это тревожное время в моих глазах, словно застланных туманом, Париж терял свои очертания - как изображение на недопроявленной фотографии. И, напротив, прошлое стало единственной реальностью, чувственной, ясной и осязаемой: я бродил часами по его просторам, по дорогам молодости...
Перелом в ситуации произошел при разборке привезенного с собой архива. Случайно наткнулся на забытые папки с коллекцией старинных фотографий. Среди них были семейные, но в основном - случайные, которые долго собирал: портретные, групповые, пейзажные. Мой остановившийся взгляд, пройдя сквозь плоскость изображения, ушел за раму фотографии, как в настежь открытое окно, в безграничное пространство воспоминаний...
Шум Парижа за окном перестал быть слышен, но слуху открылись далекие шелесты прошедших лет. Это неожиданно новое понимание воззвало к жизни.
Эти безымянные люди стали героями моих картин и определили смысл, содержание и художественную идею моего творчества. Я растворяю их в моей живописи и доступными мне художественными средствами предлагаю им новую жизнь, идентификацию.
Всякий раз, открывая потайную дверцу в этот безмолвный мир, я встречаюсь с устремленными на меня глазами. В них - выражение странного ожидания и укора, которые волнуют и тревожат меня. В сосредоточенном и внимательном взгляде я чувствую призыв к диалогу. И я принимаю вызов.
Непоправимое одиночество безымянного персонажа, которое я чувствую, глядя на старую фотографию, сродни состоянию человека в современном мире, в котором невероятный прогресс в области коммуникаций оставил еще в большем одиночестве отдельного человека.Поэтому объяснима моя привязанность к статичной композиции. Портрет "в упор" в пространстве, не загруженном аксессуарами. Чем больше "пустоты" вокруг персонажа, тем многозначительнее его воздействие. Только находясь в центре, изображаемый объект может двигаться по двум векторам - в глубину пространства картины и от нее - в глубину нашей памяти, наших воспоминаний. Только при такой композиции глаза персонажа находят самый короткий, порой магнетический контакт с глазами "собеседника" - фотографа в прошлом, художника - в настоящем, зрителя - в будущем.
Слепая
Женщина со стулом
Молодой человек в кресле
Мужчина с цветочным горшком
Моряк
Молодой человек со шляпой
Молитва
Мальчик в красной шляпе
Мальчик с цветком
Лошадь
Женщина у окна
Вход в баню
Женщина с собачкой
Его Живопись завораживает - пожалуй, это наиболее точное слово. Когда собирала материал про художника, пыталась сформулировать свои впечатления и ни как не могла найти точные слова, постоянно в сознании прыгало слово "человечное" и тут попалось статья:
"Когда я прихожу к нему в парижскую мастерскую, каждый раз попадаю под загадочную власть его холстов. И каждый раз я ухожу, слегка обалдевший, в голове туман, каждый раз пытаюсь найти слова, определить, в чем секрет этой ворожбы, колдовства. Проходит день-два, и я раздражаюсь, потому что найти внятное объяснение не удается - там прячется тайна, она безотказно воздействует на глаз и на душу, но от разума ускользает.
Последний раз это была "Собака". На большом вертикальном холсте сидит в луже под дождем бездомная собака и смотрит на вас - вот и весь сюжет, больше ничего, но, как всегда у Заборова, огромный фон живет и дышит живописными подробностями.
При взгляде на эту собаку вспоминается Чехов. Нет, не Каштанка, а чеховский взгляд на жизнь людей - трезвый, незамутненный, лишенный иллюзий и сантиментов, глубоко сознающий жестокость и несправедливость жизни. Я стою перед холстом как дурак, вглядываюсь, не могу оторваться от мудреных, но таких убедительных переливов желтого, серого, черного, белого, чувствую себя этой собакой и не понимаю, отчего вместе с наслаждением растет в горле ком.
Один из главных секретов Заборова - этот проникающий в душу взгляд, шокирующая конкретность персонажа на полотне. Другая тайна холстов Заборова - волшебный фон. Могу только вообразить, каких трудов и мучительных поисков требует каждый раз создание этого фона - Заборов не повторяется. Ты рассмотрел персонажа, а дальше ты стоишь и вглядываешься в ту часть полотна, где ничего на изображено, только сочетание прихотливых мазков, пятен, цвет как правило, приглушен, он что-то обозначает. Что? Почему этот тщательно организованный цветовой хаос притягивает? Каким образом он держит картину?Это причудливое пространство цвета - время, в котором жили, любили и страдали люди с холстов Заборова, время, которое поглотило их. Возможно ли воплотить на полотне текучую реальность времени? Оказывается, можно. Человек во времени - это и есть неувядающий сюжет живописи Заборова, он находит в нем все новые грани, каждый раз по-новому раскрывая неповторимую хрупкость человека. Оттуда, из тьмы небытия он извлекает лики давно ушедших и в каком-то смысле дает им новую жизнь среди нас, живых".
Японка
"Автопортрет с моделью" написанная в 1998 году, ныне выставлена в престижном "коридоре Вазари" галереи Уффици
Картина Заборова пополнила коллекцию из 1650 автопортретов, которую в Уффици начали собирать в XVII веке по распоряжению кардинала Леопольдо Медичи. Как объясняет художник, первая часть - непосредственно автопортрет, с которого автор смотрит на зрителя, отражаясь в зеркале, абсолютно реален. Вторая часть - обнаженная модель, персонаж ускользающий, освещенный внутренним светом.
Женщина с ангелом на плече
Девушка в саду
Девушка в пространстве
"...Много старых фотографий хранится в архиве его памяти. Руки, застывшие на коленях, или локоть, облокотившийся о столик, на котором вечная вазочка с цветами. Время отложило свой след на людях и на их мечтательных взглядах в воздухе, который сделался запыленным от времени и старой печати. Желтоватая вуаль, почти прозрачная, просит приподнять ее твоим воображением, чтобы дотронуться реально до этих присутствий и ушедших далеких миров..." Тонино Гуэрра
музыка:Yann Tiersen - La Vaille
sluchaynosty.livejournal.com
