Музей ЧерномырдинаПарижский блокнот. 1ый листок. Художник Борис Заборов. Картины бориса заборова
Художник-эмигрант Борис Заборов снимает антикино "Сонет" — Российская газета
Мог ли я подозревать, что на востоке Парижа, скученном и забетонированном, может существовать такой необычный, оставшийся с прежних времен тихий уголок, где разместилась мастерская художника Бориса Заборова? Узенькая улочка, такая, что не разъехаться двум велосипедистам, заканчивается калиткой, за ней сад и небольшой, чудом сохранившийся двухэтажный дом под номером "13".
Борис Заборов: Когда я попал сюда много лет назад, здесь царила разруха, а двухэтажное здание было просто замуровано, "без окон, без дверей". Меня это не смутило. "Чертова дюжина" для меня счастливое число: именно столько работ было выставлено на моей первой персональной выставке в Париже. В день вернисажа все работы "ушли".
Российская газета: У вас были выставки в музеях Парижа, Нью-Йорка, Токио, Амстердама, в Италии, в Третьяковской галерее, в Русском музее. В этом году ваша работа "Художник и его модель" приобретена всемирно известной галереей Уффици. Как это произошло?
Заборов: Выставка "Автопортрет ХХ века", в которой я участвовал, в течение нескольких месяцев проходила в парижском музее Люксембургского дворца. Затем переместилась во Флоренцию в Уффици. Когда я приехал на вернисаж, то услышал, что моей работой заинтересовались и спросили, как бы я отнесся, если бы получил "предложение". Через два года мне сообщили решение. Совет музея проголосовал, и, как отметил директор музея в момент торжественной передачи картины, все 17 членов совета, а это редкий случай, были "за".
РГ: Но ведь в Уффици, который славен шедеврами Джотто, Микеланджело, Леонардо, Боттичелли, современные художники не представлены?
Заборов: В Уффици есть уникальная коллекция автопортретов, размещенная в так называемом коридоре Вазари. Эта коллекция насчитывает около тысячи работ. Среди них кроме Шагала есть еще наши соотечественники - Кипренский, Брюллов, Кустодиев.
РГ: Вы живете в Париже уже 27 лет. Что в свое время вас, человека в зрелом 45-летнем возрасте, заставило уехать из Минска?
Заборов: Что подтолкнуло? Неудовлетворенность тем, что делал до этого. Более того, не было перспективы что-либо изменить. В минских издательствах я имел привилегию выбирать из перспективного плана ту литературу, которую я хотел. Пушкин, Шекспир... В этом и заключалась главная опасность. Книга за книгой - и что затем? У меня были иные амбиции.
РГ: Не секрет, что для большинства эмигрантов первые дни, недели, месяцы на новом месте - самые тяжелые. Все иное - люди, язык, воздух. Как вам вспоминается то время?
Заборов: К счастью, оно было недолгим, но мне хотелось бы его забыть навсегда. Потому что мысли появлялись чрезвычайно опасные. Все, что я видел вокруг себя, что происходило в жизни парижских галерей, музеев, меня убеждало в том, что я - чужой на этой территории. Я содрогался от мысли, что придется вписываться в истеблишмент современного искусства на уровне ремесла, которым, к счастью, я обладаю. Ибо за плечами была школа, которую уже тяжело получить в Европе: ленинградская Академия художеств, московский Суриковский институт.
РГ: Вспоминается ваша персональная выставка в музее "Пале де Токио" в 1990 году. Тогда газета "Ле Монд" писала, что Заборов "родился как художник в год приезда в Париж".
Заборов: Я приехал с намерением начать с чистого листа. Олег Целков, который сюда перебрался на два года раньше, помог мне снять квартиру. На мебель денег не оставалось, и по вечерам мы с женой собирали кое-что на улицах. Как-то, расставляя книги на полках, подобранных во время ночных прогулок, я обнаружил папку со старыми фотографиями. И вот тут-то произошло "короткое замыкание". Я сразу начал писать. Текстура старых фотографий меня всегда гипнотизировала и волновала. Я ходил по блошиным рынкам в течение многих лет, покупал старые семейные альбомы. Сейчас - это большая коллекция. Фотография для меня не является абсолютным документом, который я хотел бы воспроизвести на картине. Она - лишь замечательный повод для импровизации.
РГ: Что вы, выпускник Репинского и Суриковского институтов, думаете по поводу утраты навыков рисования и живописания у нынешних художников?
Заборов: Недавно я держал в руках учебную программу Парижской высшей школы изящных искусств. Что я увидел? Рисунок, фундаментальная дисциплина, преподается 4 часа в неделю и только два семестра из десяти, то есть по сути дела факультативно. Таких дисциплин, как живопись и скульптура, в программе нет. Зато студенты имеют возможность вести в ателье сколько угодно времени беседы с апологетами "современного искусства". Как могут сориентировать эти люди студентов, если многие из них никогда в руках карандаша и кисти не держали?
РГ: Вы не из тех художников, которые в своем творчестве ограничиваются рамками холста. Костюмы для театра - "Комеди Франсез" (к "Маскараду", "Месяцу в деревне"), сценография к мольеровскому "Амфитриону" Анатолия Васильева. Недавно участвовали в постановке "451 градус по Фаренгейту" Бредбери в московском театре Et Cetera.
Заборов: Никогда не понимал моих собратьев, которые, начав вбивать гвоздь в одну точку, вбивают его до гробовой доски. Мне всегда хотелось пройти все возможные пути, связанные, конечно, с моим ремеслом. Передо мной была эпоха Возрождения, а в ХХ веке - Пикассо. Я занимался всем, что мне было доступно технически. Книжной и станковой прикладной графикой, гравюрой, скульптурой, театром и кино. Что касается "451 градуса по Фаренгейту", то здесь меня заинтересовала тема вытеснения книги из жизни как объекта культуры, а это и есть сюжет пьесы.
РГ: Сейчас вы снимаете фильм и привлекли к сотрудничеству актрису Шарлотту Рэмплинг. О чем он?
Заборов: Это скорее антикино. Фильм называется "Сонет". Он построен по схеме классического шекспировского сонета, то есть состоит из трех строф - визуальных, естественно, и эпилога. Его три части - "Весна", "Лето", "Осень". В каждой из них снимаются разные актрисы. В фильме нет литературного сюжета. В нем нет текста, тем более диалога, кроме голоса Шарлотты Рэмплинг, читающей 24-й сонет Шекспира по-английски, и мужского, ирреально звучащего, вторящего женскому словно эхо или молитва. Совершенно случайно в тот момент, когда мне надо было записать Рэмплинг, в студии появился мой друг актер Леонид Ярмольник. Я его также записал: он читает сонет по-русски. В фильме есть цвет, фактура, музыка, возникающие из небытия картины. Свободная метафора, позволяющая каждому видеть то, что он хочет и может увидеть.
rg.ru
Борис Заборов: уроженец Минска, известный во всем мире
В этом году 80 лет исполняется одному из самых интересных и впечатляющих художников современности — Борису Заборову.
Более 30 лет назад Заборов уехал из Минска в Париж, однако (и это видно по его картинам) Беларусь он не забыл.
На мой взгляд, Борис Заборов должен стоять не просто в одном ряду с Марком Шагалом, а, вероятно, даже выше, потому как достиг он удивительно многого.
Он Кавалер Ордена «Искусство и Литература» Французской республики, Почетный академик Российской Академии художеств.
Его выставки проходили в Париже, Нью-Йорке, Токио, Москве и Санкт-Петербурге, а произведение «Художник и его модель» было приобретено галереей Уффици, в которой хранятся шедевры Боттичелли, Леонардо да Винчи, Рафаэля и Тициана.
Борис Заборов
Борис Абрамович Заборов родился в 1935 году в Минске, окончил Художественное училище, а после получения высшего образования в Ленинграде работал также в столице нашей Республики.
Однако советская действительность не была дружелюбна к художнику, и он вынужден был эмигрировать в Париж.
Сам Заборов так рассказывает об этом событии уже сегодня, в 2015 году в интервью журналу «Большой»:
«В эмиграции я сделал то, чего никогда не смог бы сделать в Беларуси: стал художником, с которым вы беседуете. Но это не значит, что я забыл свое отрочество, и молодость, и зрелость.
В той жизни были незабываемые счастливые дни, были драматические и трагические периоды. И все вместе, даже если это многим покажется странным, питает мое творчество.
Человек, потерявший память, умер.
Самое страшное, когда человеку, покинувшему свою страну, о ней нечего вспомнить. К счастью, это не мой случай».
Девочка с шаром
Женщина с ангелом на плече
Пара
И действительно, глядя на полотна Бориса Заборова, понимаешь, что он помнит многое. И деревню, и ее жителей, и то самое гумно (которое, к слову, изображено на более чем 30 картинах Заборова).
А вот что Борис Абрамович говорит о белорусском народе:
«Утверждаю своим опытом, что более гостеприимного, миролюбивого, лишенного национальной ненависти к другим и, наконец, лишенного великодержавного шовинизма народа не знаю».
Гумно
Деревенский дом
На поле
Увы, никакие фотографии и онлайн-галереи не отражают и десятой доли того необычного, какого-то мистического ощущения, которое охватывает тебя, когда ты видишь эти картины вживую.
Даже если сравнить два снимка одной картины (очередное «Гумно»), кажется, что это два совершенно разных произведения.
Но это просто разная съемка.
Я была в Национальном художественном музее Беларуси много раз, но по-настоящему меня захватила и увлекла только одна экспозиция.
В 2010 году в музее проходила персональная выставка Бориса Заборова. Я до сих пор помню, что вышла из здания в мурашках.
К сожалению, сейчас в музее находится всего одна его картина.
Однако я надеюсь, что еще не раз вживую увижу шедевры Бориса Заборова.
Мальчик в шляпе
Семья
Двойной портрет с куклой
Фото: bolshoi.byИллюстрации: mimiferzt.com
Обозреватель Velvet
Парижский блокнот. 1ый листок. Художник Борис Заборов
М. ПЕШКОВА: Весенний Париж может свести с ума. Бледно— желтые нарциссы на клумбах, усыпанные желтым, более ярким цветом кустарник, мелькает то тут, то там, небесная лазурь после московского снега— все кажется ирреальным. В реальность того, что случилось в столице Франции, где оказалась по случаю ежегодного книжного салона, тоже трудно поверить. Случилась встреча с очень известным во всем мире художником Борисом Заборовым, холст которого « Художник и его модель» в коллекции галереи Уффици. «У меня три родины: Белоруссия, Россия, Франция»,— сказал Борис Заборов в одном из интервью. Конечно, следовало бы мне говорить о методе его работы, и старой фотографии, ставшей трамплином и катализатором его единственной в мире форме живописного мастерства. Нет, этого в разговоре не было. Я как истинная змея сказала, как отрезала: «Меня художник Заборов не интересует». Вместо того чтобы сказать: « Здравствуйте». О том, что отец Бориса Заборова – известный художник Абрам Заборов знала, а вот кто мама? С этого начался наш разговор. Как получилось так, что ваша мама взялась писать воспоминания.М. ПЕШКОВА: Ваше первое воспоминание о маме, когда они у вас случились, что вам запомнилось?
Б. ЗАБОРОВ: Интересно то, что воспоминания о маме я могу обозначить значительнее более поздними, чем о моем отце, потому что воспоминания об отце я помню где-то с шести, может, с пяти лет. Мама в этих моих возвращениях в детство как бы не присутствует. Это странно, потому что детьми, т.е. мной и братом, занималась мама, конечно. Отец, как вы знаете, был художником, причем совершенно одержимым человеком.
М. ПЕШКОВА: Абрам Борисович Заборов.
Б. ЗАБОРОВ: Абрам Борисович Заборов, да. Он мог работать 12 часов в сутки, приходил из мастерской домой — вот так я запомнил всю его жизнь, которая протекала на моих глазах, совершенно уже изнеможденный, он что-то там глотал и засыпал. Тем не менее, только благодаря памяти об отце, которая связана напрямую с его мастерской, где я собственно родился. С самого раннего возраста, я как-то еще помню себя в этом возрасте, жизнь происходила в мастерской отца. Запах масляной краски, загрунтованного холста — это те запахи, которые меня преследуют всю жизнь, которые формировали меня не то, что как художника, но сподвигли к этому ремеслу, так скажем.
М. ПЕШКОВА: Ваш брат в послесловии к «Воспоминаниям» вашей мамы пишет о том, что буквально с двух лет вы ходили с цветными карандашами.
Б. ЗАБОРОВ: Я думаю, что он не совсем точно определяет мой возраст. Надо сказать, что, несмотря на то, что мой брат младше меня на пару лет, в возрасте 4-6 лет это разница значительная, он поражает своей исключительной памятью, поэтому я себя не помню в возрасте 2-х лет с цветными карандашами в руках, но если он говорит, то вполне возможно, что это не плод его воображения.
М. ПЕШКОВА: Ваша мама жила в Польше. Какова история ее семьи, т.е. ваши дедушка, бабушка с материнской стороны.
Б. ЗАБОРОВ: С материнской стороны вся семья без исключения была, их 11 человек, все они погибли кроме сестры родной, которая приехала к маме в гости в Минск и осталась. Это ее и спасло. Она уходила из Минска, горящего вместе с нами.
М. ПЕШКОВА: Как ваша мама оказалась на территории Белоруссии?
Б. ЗАБОРОВ: Все это произошло совершенно случайно. Родной брат ее мамы, ее дядя, Рома, он жил в Минске. Он был влюблен в мою маму, он ее приглашал неоднократно приехать в гости в Минск. Однажды это произошло, но, как мне мама рассказывала, она полагала, что любовь дяди к ней, как любовь отца к дочери, но оказалось, что это не так. Именно дядя Рома познакомил ее с моим отцом, он был студентом Витебского художественного училища. У них произошла романтическая история, таким образом, мама осталась в Минске. Тем более она хотела учиться музыке. В маленьком городишке в Польше, в котором она жила, это было невозможно.
М. ПЕШКОВА: Какой это город был?
Б. ЗАБОРОВ: Город Пшасный, недалеко от российской границы, в 200 км от Бреста.
М. ПЕШКОВА: Еще далеко был 39-ый год, когда массово евреи уехали в Советский Союз.
Б. ЗАБОРОВ: Значит, мама моя приехала в 32 году в Белоруссию. Но встреча с немцами у моей мамы произошла еще в детстве. Они сдавали одну из комнат в своем доме двум немецким солдатам. Мама пишет о том, какие это были замечательные люди. Именно они, когда они уходили с поселения в их доме, они их предупредили…
М. ПЕШКОВА: Те солдаты, которые ставни вскрыли и бросили в доме, где жили ваши родные, какие – то коробки с продуктами, оставив записку, что вам надо уходить.
Б. ЗАБОРОВ: Мама вспоминает этот случай с большой благодарностью. Поскольку мой брат человек тяжело больной всю жизнь. Сколько я помню, он всегда был болен. Это на самом деле так. Он крайне редко навещал мою маму, к большому сожалению. Больше всего мама страдала от одиночества, от невозможности общения. Я думаю, что это одно из самых страшных испытаний, которое выпадает на долю человека.
М. ПЕШКОВА: Она стала скрипачкой?
Б. ЗАБОРОВ: К сожалению, она это мечту не осуществила.
М. ПЕШКОВА: Видимо, этот текст и есть та самая музыка, которая жила в ее душе?
Б. ЗАБОРОВ: Так пишет мой брат, я думаю, что это не вымысел, а какая-то правда.
М. ПЕШКОВА: Скажите, пожалуйста, вы наверно помните годы войны?
Б. ЗАБОРОВ: Конечно, помню военные годы. Мне было около 7 лет.
М. ПЕШКОВА: Это была эвакуация для вас?
Б. ЗАБОРОВ: Это была не эвакуация, это было бегство. Дело в том, что за месяц до начала войны родители сняли дачу под Минском, это 13 км от города. Этот факт и спас нас, потому что когда началась война. Минск сгорел, мы видели зарево над городом, на горизонте все полыхало.
М. ПЕШКОВА: 22 июня.
Б. ЗАБОРОВ: 21, город бомбили в первый день войны. Отец с маминой сестрой пешком пошли в Минск. Отец вернулся вечером, сказал, что дома нашего нет. Было прямое попадание бомбы и — дома нет. С этого момента начался наш побег в сторону Смоленска. В каком – то городе, я уже не помню в каком, по дороге в Смоленск отец нас еще провожал, он еще не пошел в военкомат, хотя он был обязан мобилизоваться немедленно. Он нас провожал, и в каком-то городишке по дороге он обратил внимание на грузовик, который загружался военкоматскими какими— то документами. Стоял часовой около машины. Я помню, такая семейная хроника. Отец сказал часовому, что это семья служащих этого военкомата — забросили нас в кузов. Все делалось в спешке, в панике. Долго там не было никаких пререканий со служивым народом, и грузовик тронулся. Отец пошел в военкомат, и мы расстались. Затем начался исход совершенно страшный. Мы проходили ночное поле, пешком шли. Мой младший брат на руках у маминой сестры, которой было не больше 28 лет. Мы пришли в какую-то деревушку, переночевали там, рано утром тронулись в сторону Смоленска. Я очень хорошо помню, как на проселочной дороге появился немецкий танк, а наш «газик», мы не пешком пошли, а «газик» тоже уходил из этого селения. Может быть, это все плоды моей фантазии? Я не думаю, что это совсем было не так, потому что я еще тогда задавал себе вопрос: почему этот танк, видя на другом конце селения машину, которая уходит, не сделал выстрел. Он же мог нас разнести одним выстрелом, а этого не произошло. Таким образом мы ушли, добрались до Смоленска, там погрузились на товарняк, который шел в сторону Москвы. Когда поезд тронулся и вышел на мост через Березино, было это ночью, появились немецкие и начали расстреливать платформы. Сначала они подвесили в небе ракеты на парашютах, осветили все, как днем, это был апокалипсис. Многие не выдерживали и бросались с платформ. Железнодорожный мост через Березино, там высота огромная. Как ни странно, поезд почему-то не ускорил свой бег, чтобы пройти на другой берег, а практически остановился на мосту, давая себя расстреливать. Потом он тронулся, ракеты погасли, и темнота наступила кромешная. Как только поезд достиг противоположного берега, все посыпались, понятное дело. Тут я потерял маму, сестру и брата. Я слышал вопли мамы, которая меня звала. Я был просто в двух шагах от нее. У меня голос отнялся от ужаса. Я только полз на голос, пока я не уцепил ее за подол платья. Вот такая история, это я хорошо помню. Дальше провал памяти. Потом какая-то история удивительных встреч и совпадений. Мы же до Москвы не добрались, мы сразу начали свой путь к Уралу, где папина сестра, как мы получили эту информацию, я не помню, она была воспитательницей в каком-то детском доме, и наш путь пролегал к ней. Это был тяжелый путь с поездами, с беженцами, с голодом, с холодом. Мой младший брат, будучи человеком музыкальным, он ходил по вагонам, пел песни, читал стихи, его подкармливали добрые люди, он приносил нам что-то поесть. Как бы там ни было, мы добрались до места, куда мы собственно и стремились. Там мы ожили, это был вполне такой ухоженный детдом, и поскольку тетушка была то ли директрисой, то ли воспитательницей, мы там не погибали от голода. Моя тетушка, Роза, которая жива до сих пор, ей уже около 100 лет. Всю жизнь она проработала в Ленинской библиотеке, до сих пор она пишет статьи о литературе, до сих пор обладает удивительной памятью.
М. ПЕШКОВА: Вы слушаете программу «Парижский блокнот. Первый листок». Художник Борис Заборов. Истоки, начало. О родителях и военном детстве на «Эхо Москвы».
Б. ЗАБОРОВ: Мы получили информацию, я не знаю от кого. Думаю, опять же от тетушки, или каким-то образом отец нашел нас через свою родную сестру, что на Урале в городе Чермозе, есть дом семей московских художников. Мама списалась с этими художниками, и они пригласили приехать нас туда. Добирались туда мы какими-то зимними морозными ночами. Однажды мама отстала от этой машины, которая шла через озеро или через Каму, я не помню, и если бы мы дети не чухнулись, то мы бы ее забыли там в снегу. Мы добрались до этого дома, и там началась просто райская жизнь. Мы не голодали, это была территория, некогда базы рыбного завода, и вся территория была уставлена огромными бочками с красной икрой — и больше ничего. Причем зимой икра, естественно, превратилась в такие глыбы, которые надо было раскалывать топором. Каждое утро я не знаю почему, не могу найти этому объяснение, мама и все другие жители этого дома выходили и вскрывали почему — то новую бочку, чтобы расколоть и отколоть кусок икры. Помню, как мама ходила на местный рынок, как и все мамы детей московских художников. Ходила на рынок, чтобы выменять ведро или два ведра икры на 200г. хлеба. И когда это удавалось — это был праздник. Летом все было совершенно иначе. Летом дирекция этого дома, не знаю каким образом, снимала летнюю дачу на берегу Камы в лесу. Это уже была почти мирная жизнь. И там впервые я увидел свою картинку, первую на стенке этого летнего барака, где дирекция детского дома устроила выставку детей художников. Рисовали все, это первые воспоминания о моей профессиональной жизни.
М. ПЕШКОВА: Что было нарисовано на этой картине?
Б. ЗАБОРОВ: Солдат советский, идущий в атаку. Картинка была срисована с обложки, если «Огонек» существовал в то время, то с обложки журнала «Огонек».
М. ПЕШКОВА: Но вы уже были ребенком. Когда была пора идти в школу?
Б. ЗАБОРОВ: Нет. Мне не было еще семи лет, а потом о какой школе могла идти речь? Мы были абсолютно изолированы от внешней среды. Мы находились как в остроге, в прямом смысле этого слова, потому что забор был, мне шестилетнему малышу казалось, но он был высотой, я не знаю, почему база рыбного завода была огорожена таким высоким забором, который я видел только на старых гравюрах. Я пошел в первый класс, по-моему, когда мы уже вернулись, это были последние два года войны, и отец нас выписал в Москву. Нас поселили на «Сенеже», в том самом доме, где позже была база Дома Творчества московских художников. По-моему, там я и пошел в первый. Отец служил в авиаполку авиации дальнего действия. Когда мы нашлись, то есть отец нашел нас, с позволения начальства аэродрома, этим полком командовал совершенно изумительный человек, я его имя помню до сих пор — майор Котилевский. Он был командиром полка, и он разрешил, чтобы семья приехала, но не только нашей семье. В полку было 12 тяжелых бомбардировщиков и практически все семьи жили там, где стоял полк. Полк передвигался по мере движения советских войск, и полк тут же менял свою основную базу, т.е. аэродром. И мы двигались за ними, и в какой-то момент аэродром находился недалеко от Винницы на Украине. Сначала мы жили в вагончиках прямо на территории аэродрома и были свидетелями совершенно незабываемых эпизодов.
Во-первых, каждое утро всех будили в шесть часов утра. И все семьи— летчики шли в столовую на завтрак. Каждый день все прощались с теми, кто улетает, бомбить всегда. Поэтому эти завтраки превращались все время в какие-то прощальные застолья. С тех пор я бесконечно люблю этот народ, который рисковал каждый день своей жизнью, они были необыкновенно добры. Летчикам было положено в те времена, им всегда утром выдавали плитку шоколада. Они брали шоколад с собой в полет, и, конечно, этот шоколад всегда отдавали детям.
Все выходили на взлетное поле, не на полосу, конечно же, и наблюдали, как один за другим самолеты поднимаются в воздух и идут на запад. А затем в семь часов вечера, когда самолеты уходили, было очень легко наблюдать, потому что это было по солнцу. А встречали мы всегда эти самолеты против солнца, и эти воспоминания самые тревожные, когда появлялась первая точка черная, все начинали лихорадочно считать: все ли самолеты возвращаются. Когда недосчитывались одного — начиналась невероятная паника, потому что никто не знает, чей самолет.
Каждый полагает, что это может случиться с его отцом, братом, там были на самом деле семьи. Надо сказать, что за два года жизни на аэродроме не вернулось только два экипажа. Затем, когда войска продвинулись уже к западной границе и перешли западную границу, то понятное дело, наше передвижение за полком было остановлено. И поэтому мы жили на Украине так долго. Полк ушел, их база была уже в Будапеште. Вот там я пошел в первый класс. Маленькое поселение. Не помню, как называется, где-то неподалеку от Винницы.
М. ПЕШКОВА: Вы не помните фамилии командиров, чьи экипажи не вернулись?
Б. ЗАБОРОВ: Нет, как я мог помнить. Помню только фамилию командира полка. Кода полк базировался в Будапеште, раз в месяц, может, в два месяца, оттуда приходил транспортный самолет, его посылал майор Котилевский, набитый продуктами, тетрадками, книжками — семьям. И наша маленькая комнатушка, которую мы снимали, одной украинской семье превращалась в маленький сельмаг. Мама ходила на рынок и выменивала опять же на хлеб, на карандаши, на сахар. Особенно был дефицит на бумагу, альбомы, которые мы получали. Однажды я получил и сын Котилевского, он был мой сверстник, мы получили два королевских подарка. Отец и Котилевский прислали два велосипеда. Они были необыкновенной красоты. Я и позже никогда не встречал таких замечательных предметов. Может, поэтому я помню его имя до сих пор. Это очень сумбурные воспоминания. У нас было невероятно много приключений в детстве. Много раз можно было погибнуть. Со своими друзьями, нас было два или три человека, на этом самом аэродроме нашли две авиационные бомбы. Мы начали отвинчивать головки, потому что знали, что там находится порох. Он был очень похож на макароны, он был с отверстиями, и когда поджигаешь этот порох, он горит очень долго, как бенгальский огонь. И как ни странно, мы исхитрились отвинтить головку этой бомбы.
М. ПЕШКОВА: Три десятилетия назад по ряду причин, о которых, может, прозвучит рассказ когда-нибудь в иной программе, покинул Беларусь Борис Заборов, где была работа, квартира, потом пересадка в Вене, взявший опеку над судьбой Заборова Толстовский фонд. Затем Северный вокзал Парижа, на перрон которого сошел с семьей и двумя чемоданами художник, вступив в абсолютно незнаемое будущее, и это в 45 лет, без знания языка. К слову, Заборов был одним из лучших книжных графиков. В заказах отбоя не было. Листая один из его альбомов, вижу список наград международных книжных ярмарок и конкурса в Лейпциге, в Петербурге, в Дармштадте, Монте-Карло и в Москве, например, сразу четыре первые премии на конкурсе «Самая красивая книга года». Чего не хватало? Роздыху. Кисти тянулись к холсту, живопись, наверное, томительно снилась ночами. Всемирная слава придет потом. Думала ли Эсфирь Заборова — Раппопорт, когда писала свое воспоминания, кем станет старший ее сын, чьи работы не только в Уффици во Флоренции, но и в Музее изобразительных искусств в Москве, в Русском музее, в Третьяковке, в музее Шагала в Витебске. В музеях Франции, Италии, Германии, США, Японии. А я же буду на сайте этой программы глядеть на маленький фотоальбом — «Полотна Бориса Заборова», в том числе и на присланный из Парижа снимок «Черешни в цвету», который видит художник нынче и много лет в своей мастерской, Черешня старая, может быть, это ее последний цвет. А когда появятся ягоды, их склевывать прилетят все птицы Парижа, и им вовсе не станет мешать присутствие художника на поляне с разбросанными, словно лучами синими фиалками, присутствие художника, сидящего в задумчивости в легком кресле, или из окна, наблюдающего за их птичьим быстрым перемещением в пространстве черешнево — ягодной листвы. «Ну и семейка», — сказала Ира Заборова-Басова — жена художника, поэт и муза, сама дочь художника Бориса Корнилова, репрессированного в годы террора. Помните песню «Нас утро встречает прохладой»? Это текст Бориса Корнилова на музыку Шостаковича. А музыку младшего Заборова — Кирилла, вы слышите сейчас. К слову, концерты Кирилла были в Минске в те дни, когда работы его отца экспонировались в Национальном художественном музее Республики, вовсе и не иронией, по крайней мере, для меня, звучат слова Ирины: «Ну и семейка». Звукорежиссер— Александр Смирнов. Я, Майя Пешкова, программа «Непрошедшее время». С Борисом Заборовым встретимся ровно через неделю в это время.
Художник и его модель
Презентация холста Б.Заборова. Художник и его модель в галерее Уффици (2008)
Б.Заборов. Галерея Уффици (1992)
Собака Инфанта Монумент в Хайфе. На фотографии — Борис Заборов (автор) и архитектор (пьедестал и привязка к местности) Михаил Сельцер
echo.msk.ru
Безграничное пространство воспоминаний... Художник Борис Заборов * Govza
Безграничное пространство воспоминаний… Художник Борис Заборов
Как прекрасен твой крик, дарящий мне твое молчание…
"Кто не совершал это захватывающее путешествие в свое прошлое, давно и безвозвратно ушедшее? Чья мысль не извлекала вспышкой света эпизоды, людей, пейзажи, запахи, восторги и иллюзии из утерянного навсегда времени? Когда память предлагает мне совершить такое путешествие, я с благодарной радостью принимаю его. И чем больше я погружаюсь вглубь своих воспоминаний, тем менее внятным становятся звуки "живущих на поверхности" и шумы суетного дня. И там далеко под наплостованиями прожитых лет, я переживаю чудесные встречи. И переживаю их как абсолютную и единственную реальность" — Борис Заборов
В 20-м округе Парижа, в маленьком переулке со смешным названием Куриный тупик, за ажурной металлической калиткой скрывается в просторном саду мастерская Бориса Заборова. Фасад дома цвета тосканской терракоты, высокие окна, потолки с верхним светом. С первого взгляда, по еще не завершенным холстам, узнаешь автора. Спутать Заборова с другим художником невозможно. Его творчество, построенное на живописной интерпретации старых студийных фотографий. "Сегодня искусство потеряло человека, – как-то заметил художник. – Как у Чехова – "…а человека забыли". Но именно человек находится в центре внимания в живописи Заборова.
Живописец, график, скульптор, театральный художник — Борис Абрамович Заборов родился в 1935 году в Минске. Сын художника Абрама Заборова. Почетный академик Российской Академии художеств (Москва-Санкт-Петербург), кавалер Ордена «Искусство и Литература» Французской республики. Сейчас работы художника выставляются в Париже, Токио, Нью-Йорке.
"Отцу я обязан тем, что стал художником. Проблема выбора профессии мне не была знакома. С тех пор как помню себя — рисую. И это продолжается без малого 50 лет. С момента моего рождения я очутился в атмосфере мастерской художника, моего отца — Абрама Заборова.
…Ничто не ориентирует меня так точно во времени и в ощущениях, как запахи. Запах масляной краски и льняного холста — это мой отец. Этот запах волнует и тревожит меня всю жизнь, вызывая вереницу воспоминаний. Отцу я обязан всем, что есть во мне хорошего, и тем, что стал художником. Меня не успело утомить детство. Оно оборвалось быстро, вдруг. Мне было 6 лет, когда началась война. Я быстро повзрослел.Сколько должно было произойти — иногда удивительных и странных, но в конечном счете счастливых жизненных пересечений, чтобы выжить. Погибнуть было легче, чем остаться в живых. Это могло произойти в нацистском концлагере, где погибла вся семья моей матери. Это должно было произойти под пулями немецкого «мессершмита», на бреющем полете расстреливающего платформу товарного поезда, набитую беженцами. Это казалось неизбежным, когда тихоходный газик, в котором были мама с сестрой, мой младший брат, я и архив какого-то областного военкомата, встретился на проселочной дороге с немецким танком. И позже — еще много раз, от болезней, от голода… Это время зафиксировалось в моей памяти тревогой, ожиданием опасности и постоянной деятельностью. В первый же год после окончания войны наша семья вернулась в Минск.
Окончив Минское художественное училище в 1953 году, я, подобно молодому д’Артаньяну, обуреваемый тщеславными мечтами, бросился в Петербург. Я успел к приемным экзаменам в Академию художеств. Экзамены провалил, но остался в подготовительном классе при Академии и на следующий год, выдержав конкурс, стал студентом 1-го курса. Все так счастливо сошлось: возраст, студенчество и, наконец, сам город, прекрасный и непостижимый. Вообще, период учебы в Академии был праздником — беззаботно счастливым. Автономия территории, которая включала в себя студенческое общежитие, академический сад и главный корпус, выходящий фасадом к Неве, — все вместе создавало ощущение привилегированности, что, оказывается, совершенно не вредит психологическому здоровью.
По давнишней традиции Академии художеств по окончании второго года обучения студенты проводят летнюю практику в Крыму. Меньше всего эти крымские каникулы имели отношение к моей палитре, но жизнь мою переменили фатально.
Однажды утром на тропинке, ведущей к морю, я встретил девушку — красивую, тонкую, бронзовую, которой суждено было стать моей супругой. Если бы в те времена какой-либо прорицатель сказал, что я оставлю не по своей воле Петербург, Академию, — я счел бы его сумасшедшим. Но произошло именно так. Девушка училась в Москве. Только что встретив, я не хотел ее потерять. Осенью того же года я стал студентом Московского художественного института им. Сурикова, который и окончил в 1961 году.
В конце 1961 года я вернулся в свой родной город Минск и сразу получил несколько предложений от издательств проиллюстрировать литературу.
Моя жизненная стратегия была ясной — стать художником, писать картины. Живопись давала удовлетворение, но не приносила денег. Книжная графика кормила, но со временем становилась все более ненавистной. Все мои попытки раздвоить самого себя были тщетными. Нарастало отчаяние и, наконец, тревога безвозвратно потерять самого себя.
Так в мае 1981 года я оказался на перроне Северного вокзала в Париже.
С первых минут встречи с реальным Парижем на перроне Северного вокзала я почувствовал, что не столько этот город для меня чужой, сколько я ему чужд.
Я — непрошеный гость на чужой территории. Собственно, с какой стати я мог себя чувствовать "своим" в городе, где не было моего детства и юности, где, иначе говоря, не было того периода личной истории, который порождает в нас чувство причастности.
В это тревожное время в моих глазах, словно застланных туманом, Париж терял свои очертания — как изображение на недопроявленной фотографии. И, напротив, прошлое стало единственной реальностью, чувственной, ясной и осязаемой: я бродил часами по его просторам, по дорогам молодости…
Перелом в ситуации произошел при разборке привезенного с собой архива. Случайно наткнулся на забытые папки с коллекцией старинных фотографий. Среди них были семейные, но в основном — случайные, которые долго собирал: портретные, групповые, пейзажные. Мой остановившийся взгляд, пройдя сквозь плоскость изображения, ушел за раму фотографии, как в настежь открытое окно, в безграничное пространство воспоминаний…
Шум Парижа за окном перестал быть слышен, но слуху открылись далекие шелесты прошедших лет. Это неожиданно новое понимание воззвало к жизни.
Эти безымянные люди стали героями моих картин и определили смысл, содержание и художественную идею моего творчества. Я растворяю их в моей живописи и доступными мне художественными средствами предлагаю им новую жизнь, идентификацию.
Всякий раз, открывая потайную дверцу в этот безмолвный мир, я встречаюсь с устремленными на меня глазами. В них — выражение странного ожидания и укора, которые волнуют и тревожат меня. В сосредоточенном и внимательном взгляде я чувствую призыв к диалогу. И я принимаю вызов.
Непоправимое одиночество безымянного персонажа, которое я чувствую, глядя на старую фотографию, сродни состоянию человека в современном мире, в котором невероятный прогресс в области коммуникаций оставил еще в большем одиночестве отдельного человека.Поэтому объяснима моя привязанность к статичной композиции. Портрет "в упор" в пространстве, не загруженном аксессуарами. Чем больше "пустоты" вокруг персонажа, тем многозначительнее его воздействие. Только находясь в центре, изображаемый объект может двигаться по двум векторам — в глубину пространства картины и от нее — в глубину нашей памяти, наших воспоминаний. Только при такой композиции глаза персонажа находят самый короткий, порой магнетический контакт с глазами "собеседника" — фотографа в прошлом, художника — в настоящем, зрителя — в будущем.
Слепая
Женщина со стулом
Молодой человек в кресле
Мужчина с цветочным горшком
Моряк
Молодой человек со шляпой
Молитва
Мальчик в красной шляпе
Мальчик с цветком
Лошадь
Женщина у окна
Вход в баню
Женщина с собачкой
Его Живопись завораживает — пожалуй, это наиболее точное слово. Когда собирала материал про художника, пыталась сформулировать свои впечатления и ни как не могла найти точные слова, постоянно в сознании прыгало слово "человечное" и тут попалось статья:
"Когда я прихожу к нему в парижскую мастерскую, каждый раз попадаю под загадочную власть его холстов. И каждый раз я ухожу, слегка обалдевший, в голове туман, каждый раз пытаюсь найти слова, определить, в чем секрет этой ворожбы, колдовства. Проходит день-два, и я раздражаюсь, потому что найти внятное объяснение не удается — там прячется тайна, она безотказно воздействует на глаз и на душу, но от разума ускользает.
Последний раз это была "Собака". На большом вертикальном холсте сидит в луже под дождем бездомная собака и смотрит на вас — вот и весь сюжет, больше ничего, но, как всегда у Заборова, огромный фон живет и дышит живописными подробностями.
При взгляде на эту собаку вспоминается Чехов. Нет, не Каштанка, а чеховский взгляд на жизнь людей — трезвый, незамутненный, лишенный иллюзий и сантиментов, глубоко сознающий жестокость и несправедливость жизни. Я стою перед холстом как дурак, вглядываюсь, не могу оторваться от мудреных, но таких убедительных переливов желтого, серого, черного, белого, чувствую себя этой собакой и не понимаю, отчего вместе с наслаждением растет в горле ком.
Один из главных секретов Заборова — этот проникающий в душу взгляд, шокирующая конкретность персонажа на полотне. Другая тайна холстов Заборова — волшебный фон. Могу только вообразить, каких трудов и мучительных поисков требует каждый раз создание этого фона — Заборов не повторяется. Ты рассмотрел персонажа, а дальше ты стоишь и вглядываешься в ту часть полотна, где ничего на изображено, только сочетание прихотливых мазков, пятен, цвет как правило, приглушен, он что-то обозначает. Что? Почему этот тщательно организованный цветовой хаос притягивает? Каким образом он держит картину?Это причудливое пространство цвета — время, в котором жили, любили и страдали люди с холстов Заборова, время, которое поглотило их. Возможно ли воплотить на полотне текучую реальность времени? Оказывается, можно. Человек во времени — это и есть неувядающий сюжет живописи Заборова, он находит в нем все новые грани, каждый раз по-новому раскрывая неповторимую хрупкость человека. Оттуда, из тьмы небытия он извлекает лики давно ушедших и в каком-то смысле дает им новую жизнь среди нас, живых".
Японка
"Автопортрет с моделью" написанная в 1998 году, ныне выставлена в престижном "коридоре Вазари" галереи Уффици
Картина Заборова пополнила коллекцию из 1650 автопортретов, которую в Уффици начали собирать в XVII веке по распоряжению кардинала Леопольдо Медичи. Как объясняет художник, первая часть — непосредственно автопортрет, с которого автор смотрит на зрителя, отражаясь в зеркале, абсолютно реален. Вторая часть — обнаженная модель, персонаж ускользающий, освещенный внутренним светом.
Женщина с ангелом на плече
Девушка в саду
Девушка в пространстве
"…Много старых фотографий хранится в архиве его памяти. Руки, застывшие на коленях, или локоть, облокотившийся о столик, на котором вечная вазочка с цветами. Время отложило свой след на людях и на их мечтательных взглядах в воздухе, который сделался запыленным от времени и старой печати. Желтоватая вуаль, почти прозрачная, просит приподнять ее твоим воображением, чтобы дотронуться реально до этих присутствий и ушедших далеких миров…" Тонино Гуэрра
музыка:Yann Tiersen — La Vaille
govza.ru
Борис Заборов (СССР, Франция) | ФИНБАН
Борис Абрамович Заборов(белор. Барыс Абрамавiч Забораў)
Русский, белорусский и французский живописец, график, скульптор, театральный художник.
Борис Абрамович Заборов сын А. Б. Заборова. Родился в 1935 году в Минске. Учился в Минском художественном училище, затем в Ленинградской академии художеств. Оттуда перевёлся в Московский художественный институт имени В. Сурикова. Проявил себя в области станковой живописи, графики, театральных декораций.В 1980 году Борис Абрамович переехал жить в Париж. Там он фундаментально занялся театральной декорацией станковой живописи, особенностью которой стала интерпретация старой фотографии как образа прошлого мира.В 2002 году в парижской галерее была открыта выставка «Книги».В 2004 году его выставки прошли в Русском музее в Петербурге и в Третьяковской галерее в Москве. Сейчас работы художника выставляются в Париже, Токио, Нью-Йорке.
Член Союза художников СССРКавалер Ордена «Искусство и Литература» Французской республики.Почетный академик Российской Академии художеств (Москва-Санкт-Петербург).
интервью газете «7 дней»
Отцу я обязан тем, что стал художником
«Проблема выбора профессии мне не была знакома. С тех пор как помню себя — рисую. И это продолжается без малого 50 лет. С момента моего рождения (16 окт. 1935 г. Минск) я очутился в атмосфере мастерской художника, моего отца — Абрама Заборова.
… Ничто не ориентирует меня так точно во времени и в ощущениях, как запахи. Запах масляной краски и льняного холста — это мой отец. Этот запах волнует и тревожит меня всю жизнь, вызывая вереницу воспоминаний. Отцу я обязан всем, что есть во мне хорошего, и тем, что стал художником.
Меня не успело утомить детство. Оно оборвалось быстро, вдруг. Мне было 6 лет, когда началась война. Я быстро повзрослел.
фото: Сара Мун
Сколько должно было произойти — иногда удивительных и странных, но в конечном счете счастливых жизненных пересечений, чтобы выжить. Погибнуть было легче, чем остаться в живых. Это могло произойти в нацистском концлагере, где погибла вся семья моей матери. Это должно было произойти под пулями немецкого «мессершмита», на бреющем полете расстреливающего платформу товарного поезда, набитую беженцами. Это казалось неизбежным, когда тихоходный газик, в котором были мама с сестрой, мой младший брат, я и архив какого-то областного военкомата, встретился на проселочной дороге с немецким танком. И позже — еще много раз, от болезней, от голода… Это время зафиксировалось в моей памяти тревогой, ожиданием опасности и постоянной деятельностью. Очевидно, это так глубоко вкоренилось в сознание, что стало моим постоянным ощущением жизни.
В первый же год после окончания войны наша семья вернулась в Минск. Города практически не существовало. Все пространство, которое охватывал взгляд, представляло собой ирреальную картину. Руины, пепелища и одиноко бродящие по ним согбенные фигуры. В сумерках город становился еще более тревожным и загадочным. Мерещился доисторический пейзаж, где силуэты развалин на фоне вечернего неба обретали рисунок фантастических животных.
Но со временем город начал оживать. Возвращались беженцы и солдаты.
В 1950 году я закончил 8-й класс средней школы и поступил на второй курс Минского художественного училища. Малочисленный студенческий состав состоял в основном из людей, прошедших войну. Они были старше меня на 8 — 10 лет по возрасту и, как минимум, на 20 — по жизненному опыту. В их окружении я чувствовал себя не очень-то уютно. Годы учебы в училище были самые скучные и бесцветные.
Годы учебы — качественно новое самоопределение
Окончив училище в 1953 году, я, подобно молодому д’Артаньяну, обуреваемый тщеславными мечтами, бросился в Петербург. Я успел к приемным экзаменам в Академию художеств. Экзамены провалил, но остался в подготовительном классе при Академии и на следующий год, выдержав конкурс, стал студентом 1-го курса.
Этот момент стал рубежом в моем самосознании. До этого существовал как бы не я, очень близкий мне человек — почти я, но не я. Произошло качественно новое самоопределение, изменившее окружающий меня мир. Он как бы стал податливее, размягчаясь в новом энергетическом поле, которое я ощутил вокруг себя. Понятие «воля» стало для меня качеством, а не словом.
К этому времени все так счастливо сошлось: возраст, студенчество и, наконец, сам город, прекрасный и непостижимый. Вообще, период учебы в Академии был праздником — беззаботно счастливым. Автономия территории, которая включала в себя студенческое общежитие, академический сад и главный корпус, выходящий фасадом к Неве, — все вместе создавало ощущение привилегированности, что, оказывается, совершенно не вредит психологическому здоровью. Занимались мы в просторных светлых классах. Долгими часами штудировали гипсы, слепки античной скульптуры, как это делали до нас многие поколения студентов по однажды сформулированной и законсервированной методике обучения. До нашего студенческого уха долетало эхо бурлящей жизни за «железным занавесом», и мы с легким презрением относились к нашей рутинной системе обучения.
Сегодня, с моим опытом, я воспринимаю как благо и чудо, что разрушительная энергия человеческих страстей оставляет в стороне своего гибельного внимания маленькие островки покоя. Это — рукописи, книги и архивы, которые не сгорают, это целые культуры, засыпанные землей в ожидании воскрешения, это как бы забытые Богом северные деревни с уникальными образцами русского деревянного зодчества, картины, сохраненные бескорыстной любовью коллекционеров, и многое, многое другое. Все это — суть звенья одной непрерывающейся цепи, которая есть наша культура и, быть может, единственное оправдание нашего земного бытия.
Так несколько патетично я хотел подчеркнуть мысль, что, может быть, и эта, сохранившаяся старомодная система обучения в Петербургской академии художеств не что иное, как маленькое звено в той же цепи.
По давнишней традиции Академии художеств по окончании второго года обучения студенты проводят летнюю практику в Крыму. Считалось, что после северного тяжелого и низкого неба над Васильевским островом будущим художникам полезно освежить палитру под южным солнцем.
Меньше всего эти крымские каникулы имели отношение к моей палитре, но жизнь мою переменили фатально.
Однажды утром на тропинке, ведущей к морю, я встретил девушку — красивую, тонкую, бронзовую, которой суждено было стать моей супругой.
Если бы в те времена какой-либо прорицатель сказал, что я оставлю не по своей воле Петербург, Академию, — я счел бы его сумасшедшим. Но произошло именно так. Девушка училась в Москве. Только что встретив, я не хотел ее потерять. Осенью того же года я стал студентом Московского художественного института им. Сурикова, который и окончил в 1961 году.
Учеба и жизнь в Москве существенно отличались от петербургской. В Академии художеств мы росли подобно тепличным растениям, фактически не соприкасаясь с внешним миром. В Москве все было иначе. Учеба была лишь обязанностью — не более. Каждый из нас искал свое место под солнцем за пределами института, в многомиллионной московской сутолоке. Позднее я смог вполне оценить этот московский опыт.
В конце 1961 года я вернулся в свой родной город Минск и сразу получил несколько предложений от издательств проиллюстрировать, не помню уж какую, литературу. Тогда я не подозревал, что это начало пути, который к концу 70-х годов приведет меня к решению покинуть свою страну.
Моя жизненная стратегия была ясной — стать художником, писать картины. Живопись давала удовлетворение, но не приносила денег. Книжная графика кормила, но со временем становилась все более ненавистной. Все мои попытки раздвоить самого себя были тщетными. Нарастало отчаяние и, наконец, тревога безвозвратно потерять самого себя. Осознание того, что каждый прожитый в этом состоянии час, день, год безнадежно уменьшают шанс собственного возрождения, было мучительным. Как разрубить этот гордиев узел?
Жизнь с чистого листа – Париж
Так в мае 1981 года я оказался на перроне Северного вокзала в Париже.
Я приехал с яростным желанием начать свою жизнь заново, с нуля. Этот город романтических мечтаний фактически был для меня пустыней. Всматриваясь в мириады светящихся окон вечернего Парижа, я испытывал чувства мазохистского свойства. Ни в одном из них никто обо мне не думал и даже не подозревал о моем существовании. Я был по-настоящему одинок. С этим, новым для меня, миром у меня не было ни одной нити связи. Кроме той таинственной, которой каждый человек прикрепляется ко всему человечеству.
С первых минут встречи с реальным Парижем на перроне Северного вокзала я почувствовал, что не столько этот город для меня чужой, сколько я ему чужд. Я — непрошеный гость на чужой территории. Собственно, с какой стати я мог себя чувствовать «своим» в городе, где не было моего детства и юности, где, иначе говоря, не было того периода личной истории, который порождает в нас чувство причастности.
В это тревожное время в моих глазах, словно застланных туманом, Париж терял свои очертания — как изображение на недопроявленной фотографии. И, напротив, прошлое стало единственной реальностью, чувственной, ясной и осязаемой: я бродил часами по его просторам, по дорогам молодости…
…Это было давно. Летним жарким днем, гуляя с моим другом по проселочным дорогам Беларуси, мы, увидев одиноко стоящую избу, решили зайти испить воды. После солнечного света дня в избе ничего не было видно. Через короткое время глаза, привыкшие к темноте, начали различать предметы и очертания убогого интерьера. И затем из мглы, словно изображение на опущенной в раствор фотобумаге, возникла картина, поразившая меня своей непричастностью и равнодушием ко всему, что было вокруг. Тюфяк из грубого холста, набитый соломой. Неподвижно лежащий на спине старик с резко запрокинутым вверх лицом и сложенными на груди руками. Умирающий или уже скончавшийся — было неясно. Рядом со стариком на лавке неподвижно сидела старуха. Наше появление не нарушило эту немую мизансцену.
Окончательно привыкшие к темноте глаза заметили висящую на стене старую фотографию в полуразрушенной раме. На ней была запечатлена сцена, зеркально отражающая ту, которая развернулась перед моими глазами, придав всему происходящему почти мистическое содержание.
На соломенном тюфяке, покрытом белой простыней, лежит покойный. В его сложенных на груди руках — свеча. Он одет в тройку 20-х годов. У его изголовья — женщина. Она держит в руках фотографию в широкой деревянной раме. На фотографии — покойный в молодости с бантом в петлице, очевидно, времен их свадьбы.
Полный жизни и солнца день за дверью, мрак отходящей жизни и висящая на стене фотография соединились в единую протяженность бытия, единую реальность. Эта фотография приехала со мной в эмиграцию. Она стала, по сути, «золотым ключиком», отворившим для меня потайную дверцу в безмолвный мир давно ушедших из земной жизни людей.
Безымянные герои стали героями моих картин
Эти безымянные люди стали героями моих картин и определили смысл, содержание и художественную идею моего творчества. Я растворяю их в моей живописи и доступными мне художественными средствами предлагаю им новую жизнь, идентификацию.
Всякий раз, открывая потайную дверцу в этот безмолвный мир, я встречаюсь с устремленными на меня глазами. В них — выражение странного ожидания и укора, которые волнуют и тревожат меня. В сосредоточенном и внимательном взгляде я чувствую призыв к диалогу. И я принимаю вызов.
Объектив фотокамеры отразил и уловил утерянное время. Он с бескомпромиссной достоверностью сохранил для нас лица, костюмы, детали быта людей давно ушедшей эпохи. Но не только это. Эти старые студийные фотографии сохранили большее. Дело в том, что статичность позы — условие фототехники того времени, и сосредоточенность, с которой фотографируемый замирал в ожидании вспышки, поднимали из глубин его существа душевную энергию, которая, аккумулируясь, застывала во взгляде, в выражении глаз. Через этот взгляд начинаешь ощущать тайну неведомой жизни словно часть собственной. Ностальгическая тоска, живущая в глубине этих отпечатков, создает подобие моста между прошлым и настоящим, по которому осуществляется — и это поразительное открытие фотографии — не только визуальная, но и духовная связь между живыми и мертвыми.
Через взгляд — в поисках неуловимого
В моей работе с анонимным персонажем я не могу опереться на какие-либо конкретные знания о портретируемом. Посему поставлен перед необходимостью погружения вглубь. Через взгляд — в поисках неуловимого. Этот поиск замечателен тем, что свободен от присутствия живой модели и тем самым активизирует воображение и фантазию, интригует, как все, что неуловимо и эфемерно. Не является ли самым прочным то, что неуловимо?
В годы учебы в Академии художеств, да и позже, я работал с живой моделью — как это делали художники на протяжении веков. Сегодня моей моделью является старая фотография. Эти два опыта позволяют мне утверждать о совершенно различных не только методах в работе, но и ментальных нагрузках сознания.
В первом случае художник находится в одном физическом пространстве с живым персонифицированным субъектом, в одном энергетическом поле, в котором неизбежно возникает множество видимых и невидимых связей. Они могут быть как в помощь, так и помехой в работе. Во втором, моем случае, документом для импровизации является отпечаток некогда живой плоти со стертой биографией.
Эти два различных метода работы порождают различные процессы в сознании художника. Но цель в том и в другом случае одна. В первом — идя от конкретного персонифицированного субъекта к, возможно, в будущем анонимному, во втором — от абсолютно анонимного к его «воскрешению» в едином пространстве искусства.
Непоправимое одиночество безымянного персонажа, которое я чувствую, глядя на старую фотографию, сродни состоянию человека в современном мире, в котором невероятный прогресс в области коммуникаций оставил еще в большем одиночестве отдельного человека.
Вообще, анонимный портрет мне видится более одиноким, чем персонифицированный. Так ли это на самом деле — или это установка моего личного восприятия? Во всяком случае, я так чувствую, когда всматриваюсь в глаза людей на старых фотографиях, жизнь которых отделена от нашей временем, которое не спрессовалось настолько, чтобы потерять свою прозрачность, и еще возможно их рассмотреть. Но уже не вполне ясно, выплывают ли они навстречу к нам из одиночества своего небытия или, напротив, погружаются в него.
В этом контексте объяснима моя привязанность к статичной композиции. Портрет «в упор» в пространстве, не загруженном аксессуарами. Чем больше «пустоты» вокруг персонажа, тем многозначительнее его воздействие. Только находясь в центре, изображаемый объект может двигаться по двум векторам — в глубину пространства картины и от нее — в глубину нашей памяти, наших воспоминаний. Только при такой композиции глаза персонажа находят самый короткий, порой магнетический контакт с глазами «собеседника» — фотографа в прошлом, художника — в настоящем, зрителя — в будущем. Что и создает ощущение «протекания» времени и напоминает о конечности земного пребывания…»
Доп. материалы: интервью журналу «Огонек» 2004
finbahn.com
Галерея Уффици покупает картину Бориса Заборова
Иван Толстой: На этой неделе произошло значительное событие в истории современного русского искусства. Знаменитая флорентийская галерея Уффици приобрела картину живущего в Париже художника Бориса Заборова. Собрание Уффици, главным образом, посвящено старому искусству – две трети коллекции отданы художникам Возрождения и полотнам до XVIII века, и только треть веку девятнадцатому и двадцатому. Русские мастера здесь вообще на перечет. Успех Бориса Заборова уже называют «праздником целого поколения» русских независимых живописцев и пробуют сравнивать произошедшее с таким событием, как Нобелевская премия Иосифу Бродскому. Из Флоренции рассказывает Сергей Дедюлин.
Сергей Дедюлин: 4 февраля, в понедельник, в знаменитой флорентийской галерее Уффици, в одном из самых достойнейших музеев прекрасной Италии, происходила довольно своеобразная церемония, интересная самыми разными составляющими. С одной стороны, довольно торжественная, с другой стороны, весьма скромно-профессиональная. С одной стороны, представлены были крупнейшие директора итальянских музеев, ряд индивидуальных гостей галереи и самые избранные итальянские журналисты, с другой стороны, это событие в таком камерном кругу - около 50-ти гостей и участников, не считая административной команды, которая довольно почтительно держалась позади. Тем не менее, это событие имеет важнейшее значение для современной русской культуры. Галерея Уффици, знаменитая галерея, посвященная, в основном, искусству эпохи Возрождения, не занимающаяся почти совершенно современным искусством, приобрела, впервые в истории, картину современного русского художника рубежа ХХ и XXI веков Бориса Заборова.
Борис Заборов родился в Минске, учился в Ленинграде и в Москве, затем снова вернулся в Минск, до 80-го года был известен как график, получал премии в Москве и в ГДР, но в 80-м году принял решение эмигрировать, потому что не видел другого пути стать живописцем. С тех пор он работает во Франции. Он стал совершенно новым художником, то есть, его манера, которую часто сравнивают с новыми фотографическими законами, родилась только в Париже. Может быть, это связано с тем, как считают некоторые, что он, несмотря на то, что ему за семьдесят, самый моложавый из своих товарищей по поколению. Самый моложавый, замечательно бодрый, спокойный и энергичный, может быть, потому, что он просто родился второй раз около сорока лет.
Его художественная манера, которая как бы оживляет старые фотографии, оживляет вещи, одухотворенные, одушевленные людьми, которые прикасались к этим вещам, находит своих сторонников среди крупнейших коллекционеров в Старом и Новом Свете, среди некоторых музейных кураторов. Его работы находятся в некоторых музеях, в том числе, в Третьяковской галерее и Русском музее. Но это уже после перестройки, после обретения определенной свободы на нашей родине.
И вот теперь картина «Автопортрет с моделью», работа 1998 года, которая уже получила премию на 36-м Международном конкурсе искусств в Монте-Карло в 2002 году, вызвала определенный интерес у Филиппа Бидэна, одного из крупнейших европейских ценителей автопортрета, французского искусствоведа, который не раз писал о Борисе Заборове, затем у Паскаля Бонафу, когда он был приглашен куратором для европейской выставки автопортрета художников ХХ века, которая проходила в парижским Музее Люксембург при Сенате. Сенат находится в Люксембургском дворце, а рядом с Люксембургским дворцом находится музей, в котором проходят довольно престижные выставки. Затем эта выставка была повторена только в одном месте в Европе, а именно в галерее Уффици. И парижские искусствоведы, и одна из директрис галереи Уффици Джованна Джусти, которая как раз заведует подразделением автопортретов в Уффици, очень заинтересовались «Автопортретом с моделью».
Это довольно вытянутая картина, примерно двухметровой длины, меньше метра в высоту, состоит как бы из трех частей. Слева, в позитивном изображении, реалистическом - отражение художника в зеркале. Это особой формы объемное зеркало, и догадываешься, что это зеркало: специально райское яблоко изображено перед ним. Затем пространство, в котором нет ни одного автоматически замалеванного квадратного сантиметра, но такая содержательная мгла протягивается между автопортретом художника и его моделью, обнаженной девушкой, девушкой из довольно известной литературной семьи конца ХХ века, которая уклоняется в другую сторону от автора, смотрит в другую сторону и которая живописными методами изображена негативно. То есть, как некоторые критики полагают, это тот самый негатив, который так и остается непостижимым.
Борис Заборов - не первый русский художник в галерее Уффици, но, однако, их, русских художников, там и немного: Карл Брюллов, Орест Кипренский, Иван Айвазовский, Илья Репин, Борис Кустодиев и Марк Шагал.
Выставка единственного нового поступления, одной только этой работы была открыта 4 февраля в Большом коридоре Вазари, который соединяет несколько дворцов и переходит по знаменитую мосту через Арно. В печати было объявлено, что выставка будет открыта в Каминном зале галереи Уффици. Но в Каминном зале не было света, поэтому церемония была перенесена туда, и картина будет там находиться до 16 февраля. Затем она займет место в постоянной экспозиции в Галерее автопортретов.
Иван Толстой: Во время своего выступления художник Борис Заборов сказал, что он прожил две жизни – первую в Советском Союзе, вторую - в Париже. Если бы можно было и третью, он ее несомненно провел бы в Тоскане: «только здесь может происходить диалог человека и природы».
www.svoboda.org
|
srael1.livejournal.com
