Евгений Ромашко. Наедине с природой. Картины ромашко евгений

«Запомните, свет и тень никогда не стоят на месте…»

Джон Констебл

В наше сложное время, с его головокружительными технологическими прорывами и несмолкающим информационным шумом, искусство, кажется, должно воспринимать все возникающие в этой связи социальные и культурные противоречия. Мы часто видим, как художник, стремясь отобразить мировоззрение современного человека, приходит к парадоксальным, подчас представляющим немалые трудности для восприятия формам – и заметим, что арсенал доступных в рамках искусства медиа к сегодняшнему дню оказывается как никогда ранее широк – рэди-мейд, инсталляция, перформанс, диджитал-арт и другие интерактивные мультимедийные проекты. Вряд ли еще даже полвека назад можно было мечтать о подобном богатстве в выборе технических возможностей. Но, с неподдельным интересом следя за развитием новейших форм творческого высказывания, мы порой ловим себя на желании найти в галереях и выставочных залах нечто, отмеченное живым и непосредственным взглядом на мир, позволить себе полюбоваться первозданной красотой дикой природы и благородным обликом старинных городов. Работы Е.В. Ромашко дают нам именно такую возможность.

Евгений Викторович Ромашко – прежде всего живописец, а, как мы знаем, авторам, работающим сегодня в этой области, свойственно некоторое «стеснение», проистекающее из боязни показаться неактуальными. Ромашко смело принимает вызов времени, едва ли не с романтической пылкостью отстаивая место живописца в нынешней иерархии искусств. При этом главная область артистических интересов Евгений Викторовича – реалистический пейзаж – исключительно трудный жанр, хотя бы потому, что в нем успели поработать Дж. Констебл и Ш.-Ф. Добиньи, И. Левитан и К. Коровин, Э. Хоппер и Э. Уайет. Пейзаж в русском искусстве привлек столь многие таланты, что рискнувший попробовать на этом поле свои силы неминуемо будет сравниваться с Ф. Васильевым, А. Куинджи, Н. Рерихом, С. Герасимовым, Г. Нисским. Непросто выдержать испытание подобным соседством, непросто найти собственную тему, сформировать самостоятельный подход к уже разработанным сюжетам, обрести индивидуальные пластические приемы. Ромашко с удивительной легкостью, будто бы играючи справляется с этими задачами. Его авторское видение отличается подкупающей простотой и открытостью – художник не ищет экзотических сюжетов и не склонен поражать воображение аудитории поверхностными эффектами. Но нет здесь и заученных клише, школярского рутинерства – Ромашко всегда избегает штампов в выборе мотива, в организации колорита. Здесь можно говорить о следовании традициям без подражания - живописец демонстрирует знаточеское понимание французской колористической линии, русской пейзажной картины в трактовке мастеров «Союза русских художников» – и при всем этом в каждом самом незначительном этюде, в каждом своем мазке Ромашко всегда остается самобытным и оригинальным автором. Его ясное, оптимистичное, полное восторженного любования отношение к окружающему миру является убедительным ответом на общий дефицит прекрасного в сегодняшнем искусстве, а высочайшее исполнительское мастерство выгодно отличает его холсты на фоне переживающей, будем надеяться, временную депрофессионализацию отечественной живописи последних лет.

Без всякого сомнения, на данный момент мы уже вправе говорить о Евгении Викторовиче Ромашко, находящемся сейчас в самом своем творческом расцвете, как об одном из важнейших представителей современного российского пейзажа, в полотнах которого реальность наших дней обретает мощную пластическую форму, впитавшую лучшие достижения мировых пейзажных школ за три последних столетия. Нельзя не порадоваться и тому, что своими знаниями и своим талантом художник щедро делится с молодым поколением в рамках своей педагогической деятельности на кафедре академической живописи Московской государственной художественно-промышленной академии им. С. Г. Строганова, тем самым способствуя рождению новых блестящих имен в нашем искусстве.

Кроме того, хотелось бы отметить сильную художественную традицию, унаследованную нашим мастером в стенах Строгановской Академии, которая готовится отметить в 2015 году свое 190-летие. С этим учебным заведением неразрывно связаны важные страницы в истории русского пейзажа – творчество Константина Коровина, преподававшего здесь и решительно обновившего русский пейзаж в конце XIX – начале XX века. Именно Коровин, один из талантливейших учеников А. Саврасова, не только продолжил саврасовскую традицию, но и преодолел ее, отказавшись от сложившегося в московской школе живописи той поры «пейзажа настроения», смело реализуя колористические достижения и открытия импрессионизма. Хорошо известно, что Коровин вошел в историю русского искусства как блестящий мастер живописного этюда, утвердив за ним достоинства самостоятельного произведения. «Этюдность» была возведена им в особое эстетическое качество, очаровавшее зрителя своей непосредственностью, «кадрированностью» композиции, своеобразной «прелестью незаконченности». Коровинская линия пейзажа стала одной из основных в обновившейся благодаря ему московской школе живописи, неслучайно эту линию унаследовали мастера «Союза русских художников», среди которых К. Юон, И. Грабарь, А. Рылов и многие другие. Примечательно, что первые, самые представительные выставки «союзников» были проведены в 1903-1907 годах именно в стенах Императорского Строгановского училища. Это же направление пейзажного жанра продолжил воспитанный в училище С. Герасимов, ставший одним из мэтров советского искусства, преподававший в Строгановке.

Совершенствование мастерства Е.В. Ромашко продолжилось на «академических дачах», благодаря тесному творческому общению с такими классиками отечественного искусства, как братья А. и С. Ткачевы.

Пейзаж Е.В. Ромашко далек от претенциозной «парадности», это не парадный портрет русской природы, но образ, представляющий очарование обыденности, неказистые уголки сельской глуши, потаенные сокровища России. Вместе с тем это образы, порождающие тонкое лирическое и эмоциональное переживание жизни природы, наполненной переменчивым состоянием, о котором так метко сказал Констебл: пейзаж, в пространстве которого «свет и тень никогда не стоят на месте». Все находится в движении, меняясь на глазах зрителя – воздух наполнен влагой и рябь на воде мерцает сотнями бликов, движение, выраженное градациями цвета в сочетании с изображением подвижных, скользящих теней. Прихотливая жизнь неба и бескрайние горизонты уводящей нас в даль дороги… («Соловки», 2008; «Жаркое лето», 2012; «Русская земля», 2012; «Осень на острове Русский», 2013).

Особенно замечательны зимние пейзажи Евгения Викторовича, которые, как это ни удивительно, также связаны с пленэрами. В этих работах мастер находит исключительный эмоциональный колорит, отождествляющийся с красками и образами зимы и ранней весны. В этих пейзажах – богатство оттенков настроения, бесконечные вариации цвета и сложная игра света, проявляющиеся в сочной, импровизационной живописи. Сама живописная поверхность, ее пористая, взрыхленная фактура, будто бы имитируют снежный покров, расцветающий мириадами пестрых теней в сияющих лучах солнца («Запахло весной», 2010; «Морозный день», 2012; «Приморозило», 2013; «Старые дома в Выльгорте», 2013).

Пейзажи, отражающие реальность, всегда были невелики по размеру. Они редко выходили за пределы пространства, которое можно охватить одним взглядом. Здесь внимание художника смещено от прямой фиксации вещей к впечатлениям («Мамин сад зацвел», 2010; «Солнечный этюд», 2011; «Важгорт. Потеплело», 2013).

Облако розовых светолюбивых цветов, вспыхнувших в лучах солнца на фоне темной лесной чащи, передает неуловимую прелесть быстротечного полдня в самом зените лета («Иван-чай зацвел», 2010). В этой подвижной красочной стихии проступают уверенная конструкция рисунка, рафинированная гармония композиционных построений и эффектные контрасты «кадрировки».

Новые яркие впечатления принес художник из недавней поездки в Приморский край - время осеннего «цветения» природы, восторженный взгляд на Владивосток, предстающий в полотнах мастера одним из важнейших центров нашей земли. Целый ряд пейзажных этюдов пронизан острой патетической динамикой и способен выдержать любое увеличение подобно фреске или эпической поэме. В их числе полотно «Новый мост во Владивостоке» (2013): мощные скульптурные опоры, динамичные линии, ритмы и абстрактная регулярность конструкции – в выразительном силуэте моста, соединяющего берега залива Золотой Рог. Сияющие в лучах солнца пилоны подобны вратам, ведущим к порогу обновленного мира. Стремительно летящее вдаль дорожное полотно – не просто топографическая фиксация, но наполненный глубоким смыслом художественный образ: это путь новой России, устремленной в будущее. Неслучайно, знаменитые мосты соединяют Владивосток и остров Русский, лежащий вдали от безопасных закрытых бухт – остров воинской славы, рубеж обороны, превратившийся в наши дни в оплот науки, просвещения, искусства, самых высоких идеалов и чаяний нашего народа. Глубокие живописные заливы и разбросанные у берегов скалы, бездна океана и вершины сопок, отороченные тайгой – необычный «вертикальный» ландшафт Владивостока – города, развивающегося ввысь и вширь – к просторам, уводящим взгляд за пределы безбрежного горизонта. Характер этого края передан не только колористически, но и пластически – энергией крупных размашистых мазков, пастозной лепкой поверхности холста. Кажется, будто пейзаж воплощает созидательный дух эпохи, преобразившей восточные рубежи нашей страны.

Острые ароматы океанского бриза и дальневосточной тайги переданные кончиком кисти, ясно ощущаются в пейзажном образе, обостряют переживания и эмоции зрителя в большой серии приморских этюдов.

В пейзажах Евгения Викторовича Ромашко, как на огромной географической карте, соединилась вся Россия, от самых дальних западных рубежей – берегов Балтийского моря и твердынь Древней Руси – Новгорода и Пскова, до ее далеких восточных пределов, тихоокеанского побережья. Это удивительная страна, замечательная редким многообразием культур и ландшафтов, соединивших Европу и Азию – с ее эпическим прошлым и взглядом, устремленным в будущее.

Заведующий кафедрой Истории искусства МГХПА им. С.Г. Строганова

(вступительная статья к альбому художника)

«Когда весь человек счастья достигнет, то времени больше не будет, потому что не надо», - говорит Кириллов у Ф.Достоевского. Когда утомленный работой мастер откладывает кисть и на шаг отступает от мольберта, не отпуская придирчивым взглядом еще сырой холст, Время тоже перестает быть. Счастье творения захватывает в силок живописной формы вспыхнувшую эмоцию, напряженную длительность зрительного  переживания, нежданно пробившийся и едва различимый сквозь пленэрный зов тревожный гул Бытия. Время уже не нужно. Тем более, что для художника Время – не последовательность событий, не утомительная вереница обреченно исчезающих отрезков существования, а пронзающе острое пребывание в настоящем, «пламя, в котором живет саламандра человеческой души» (А.А.Тарковский).Таинственная способность обладания Временем – один из секретов притягательности большого искусства. Оборванное на полуслове, на полушаге остановленное Бытие прочно врастает в полотно, и художник торопливо, боясь отпустить, запечатывает его цепкими прокатами лессировок. Так застигнутое врасплох Время становится Пространством. Это необъяснимое превращение не перестает будоражить художника и его вечного соавтора – зрителя. А отсутствие единого, верного до скончания веков рецепта удержания бесконечно многообразных, но всегда соблазняющих непреложностью ракурсов Настоящего, еще больше распаляет кисть мастера. Тем более работающего с натуры. Тем более в импровизационном режиме алла прима. 

Очарованный странник

Евгений Викторович Ромашко (родился в 1962 году) – художник аполлонический, витальный, «дневной».  Его кредо – действовать во что бы то ни стало и не терять попусту ни мгновения. Зрелый профессионал самого высокого ранга, уверенно ставший на крыло в творческом акме, день ото дня он изумляет зрителей и коллег по цеху своей неутомимой художнической плодовитостью. Кажется, энергоресурса, которым сейчас обладает Евгений Ромашко, хватило бы на несколько человек: он заведует кафедрой Академической живописи в МГХПА им. С.Г.Строганова, является членом президиума и советником президента Российской академии художеств, а также вице-президентом Творческого союза художников России, ответственным за организацию регулярных выставок и опеку молодых художников-стипендиатов. Впрочем, лавина административных статусов и громких титулов – Народный художник РФ, академик РАХ – скрывает главное: Евгений Ромашко – мощный, необычайно активный мастер, выработавший собственную живописную манеру, безупречно оснащенный технически и, что особенно важно, наделенный обостренным «чувством жизни» и способностью к тонкому анализу нюансов зримого мира.В погоне за манящим и ускользающим, в стремлении продлить на холсте захватывающий момент непотаенности Бытия он совершает свою творческую одиссею. Если Сезанн, по меткому выражению М.Мерло-Понти, ходил по окрестностям Экса за живописным мотивом, «как за грибами», то Ромашко устраивает на мотив настоящую охоту-сафари: в прицеле видеорегистратора его автомобиля Плес, Суздаль, Нерехта, Переславль-Залесский, Кострома, Иваново, Кинешма, Тула, Рязань, Саратов,  Воронеж, Ставрополь... Художник везде подбирает свое добро: во Владивостоке и на Урале, во Франции и в Скандинавии, на Сардинии и на Крите, в Китае, в Майами,  на Украине...Ромашко опьянен красотой и яростью мира, как очарованный странник Лескова. Как восторженный юный скиталец Максима Горького, бредущий «по Руси» куда глаза глядят. Как чеховский Егорушка, с восторгом и любопытством обозревающий необъятную русскую степь. Высокое бродяжничество с кистями, красками и прочими атрибутами художнического быта, брошенными на заднее сиденье авто, возвращает к творческим паломничествам с мольбертом под мышкой великих предшественников Ромашко – творцов классического русского пейзажа Исаака Левитана, Федора Васильева, Василия Поленова, к пленэрным опытам духовных учителей живописца – Константина Коровина, Валентина Серова, представителей «русского импрессионизма» из Союза русских художников.Творческое путешествие становится для Ромашко формой онтологического вопрошания, способом трансцендирования и экзистенциальной идентификации. Эту неуемную жажду к художественному овладению, приручению каждый раз новых, манящих и ускользающих ипостасей Бытия хорошо описал современный сирийский поэт Адонис: «Путешествие – это только метафора нашего будущего, вечного перехода к  неизвестному. Путешествовать – значит открывать. Путешествовать в нашем физическом существовании – значит идти так далеко, как только возможно, и связывать себя с незнакомым. Именно поэтому путешествие является для меня большим символом, символом поэтического, но также и экзистенциального»1 .Каждый мотив – как манок зримой реальности, как задача, как вызов руке и глазу. Ромашко поднимает перчатку с достоинством: он трудится в конкретном «здесь и сейчас», в капризных «предлагаемых обстоятельствах» пленэра. Нередко в один сеанс пишутся не только средние и мелкоформатные полотна, но и больше холсты: художник спешит поселить Время в подрамник – оно, как известно, не ждет, а завтра Настоящее может предстать в новом, еще более удивительном обличье, требующем незамедлительной реакции живописца.«Ромашко с головой ушел в реалистическое искусство пейзажа; причем пейзажа этюдного, рождаемого с натуры  в режиме реального времени! – свидетельствует друг и коллега Евгения Ромашко Константин Худяков. – Это один из самых трудных и не терпящих лукавства жанров. Обладая чрезвычайной работоспособностью, здоровым тщеславием и самоотверженностью, художник создает живописные сессии одна за другой, исписывая килограммы масляных красок, сотни метров холста и литры "тройника"».Художественные результаты открытого, импровизационного метода Ромашко красноречиво свидетельствуют о виртуозности мастера. Его спорая легкая кисть артистично точна. При этом ситуация экспромта не препятствует деталировке, выбору убедительных тональных отношений, вдохновенной работе с мельчайшими, но столь значимыми «первоэлементами» живописной формы – характером красочного мазка и контура, фактуре, ритмическому строю.Таковы тонкие колористические нюансы в передаче теней и солнечных бликов на расхлябанных колеях весенней дороги («Старый дом на Левой набережной Трубежа», 2016; «Дорога, разбитая грузовиками», 2016). Такова виртуозная экспрессивная фактурная лепка, с чередующимися взвихрениями и наплывами, почти осязаемо передающими эффект скольжения по наледи («Морозный день», 2012). Таковы изобретательные ритмические консонансы в «симультанной» передаче этапов работы лесорубов («Заготовка дров в Переславле», 2016).В эстетике Ромашко исключительно важна и аксиология пленэра. Работа «на воздухе» становится залогом ответственности художника и перед собственным рафинированным профессионализмом, и перед искушенным зрителем. Подлинно пленэрную живопись, перешагнувшую кич и салон, трудно повторить «под копирку» или поставить на поток. Потому печать первозданности, свежести ненароком уловленного мгновения хранят на холстах Ромашко золотом струящиеся ржаные поля, многоцветно трепещущие майские флаги вдоль столичных проспектов, тоскливо вечереющие прохладно-зеленые среднерусские дали, щеголевато нарядные катера, толкающиеся на рейде в Стокгольме.Впрочем, и в тех работах, которые Евегний Ромашко пишет и рисует в своей московской мастерской, также не найти следа рутинной зацикленности и самоцитирования. Тематический и жанровый диапазон художника широк (помимо пейзажа, Ромашко продолжает успешно экспериментировать в «лаборатории» натюрморта). Технический арсенал завиден, образы неожиданны и изобретательны. В свое время известность художнику принесли остроумно-философичные «графические метонимии» – акварельные аллегории-обманки, выполненные в духе фотореализма, но ставящие «последние», шарденовские вопросы («Баранки в пакете», «Черные туфли», «Кулечек семечек», «Натюрморт со съеденной устрицей», «Акварельные краски» - все 2000 г.)И  на пленэре, и в мастерской Евгением Ромашко движет стремление в очередной раз «проверить кисть» - устроить еще один экзамен твердой руке и умному глазу. Еще раз проскользить по тонкому льду импровизации. 

Эвристика академизма

Живопись Евгения Ромашко неизбежно воскрешает давний спор «реалистов» и «нонклассиков». Между тем не требует объяснений почти наивное недоумение Евгения Викторовича, вынужденного то и дело выслушивать упреки от иных ревнителей поставангардных практик. Художник искренне не понимает, почему его искусство, по словам некоторых, якобы «вторично» и «лишено новизны». Ромашко как никто другой ощущает эвристический потенциал академизма. Традиция открыта для него как территория художественной маэстрии, где уникальная аура произведения немыслима без преодоления инерций визуального восприятия и репрезентации, пусть и в границах уже созданного оптико-стилевого «алфавита». Как мудрая свобода Спинозы, обретаемая человеком в осознаваемых пределах необходимости.Живопись Ромашко подтверждает дорогой для традиционалистски ориентированного искусствоведа тезис о том, что в рамках широко понимаемой «академической школы» никогда не останавливалось скрупулезное экспериментаторство в формообразовании, не прерывался поиск новых способов выразительности, не прекращалось расширение лексикона художественных средств. Для художника этот выбор по-своему бескомпромиссен и жесток: выработка собственной органичной и невычурной манеры внутри условно реалистического метода – задача, либо выдвигающая автора из числа многих, либо хоронящая его надежды на обретение собственного голоса в большом искусстве.«Искусство как возвращение к природе не находится в истории, оно само история, - убеждает итальянский эстетик Никола Аббаньяно. – Оно история благодаря внутренне присущему ему движению, которое его формирует. Возвращение к природе – это возвращение к истоку, выявление истока, реализация и использование его как такового, сотворение из него будущего. Традиция в искусстве часто более революционна, чем любое новаторское стремление, и действительно, новаторское стремление имеет эффект, лишь если оно приводит искусство к его истинной сущности, то есть к его истоку, и лишь если позволяет его выявить в самом своем прошлом. Историчность искусства еще раз возвращает его к экзистенциальной солидарности между людьми»2.Артистичный проход по лезвию между каноном и новаторством становится возможным благодаря исключительной технической подготовке Ромашко. В распоряжении мастера богатый изобразительный инструментарий. Работая «в один сеанс», он пользуется им раскованно, почти небрежно, как уверенный в себе музыкант-импровизатор. Между тем даже в таком трудном, высокоскоростном и энергоемком способе письма, как алла прима, он не допускает компромиссов с художественным качеством. В работе с композицией, перспективой, соотношением объемов и «силовых линий» архитектоники, в создании колорита, ритмических и фактурных нюансах Ромашко демонстрирует здоровый педантизм педагога. Вместе с тем высокое техническое мастерство художника  всегда подчинено решению конкретных живописных задач, поиску единственно верного «ключа» к картине, который порой отыскивается на первоуровне базовых единиц художественной формы, но каждый раз сулит пир для глаза.Уместность и действенность верно найденного приема-камертона демонстрируют многие пленэрные вещи Ромашко. Автор этих строк имел удовольствие наблюдать за работой занятного оптического аттракциона, который в погожие дни устраивали сотрудники саратовского музея имени А.Н.Радищева на индивидуальной выставке Евгения Ромашко «Магия пленэра» (31 марта – 24 апреля 2016 года). В солнечный день смотрители зала отодвигали шторы возле картины «Русское поле» (2014) и приглашали посетителей экспозиции стать свидетелями «оживания» полотна. Удачно найденная фактурная доминанта – ритмичное столкновение тонких пастозных штрихов-стеблей – провоцировала эффект светового ощупывания складок золотой ржи на левом переднем плане. Солнечный поток «поджигал» красочный слой, создавая иллюзию шевеления стеблей на ветру. Чудесное превращение желтых пигментов (кадмиевых, стронциановых, лимонных) в охваченное солнцем разнотравье долго не отпускало заинтересованных глаз.Световые и колористические находки предвосхитили успех импрессионистических «саратовских этюдов» Ромашко  («Саратов. Хороший денек», 2014; «Осень во дворе», 2012; «Жаркий июнь. Саратов», 2015 и др.). Размашистые пастозные мазки, смело разбрасывающие солнечные пятна и блики по деревянным фасадам безнадежно покосившихся  домов, по остовам заглохших советских автомобилей, чьи колеса и фары причудливо рифмуются с сюрреальными розоватыми дисками спутниковых антенн, словно выныривающих из расплавленного июньского марева, погружают в золотой сон о российской провинции, в миф о «хорошем деньке» как обретенном счастье.Зачастую именно детали, точно подмеченные художником и находящие живой отклик в восприятии нашего современника, сообщают полотну эмоциональную пронзительность. Так, в незамысловатой, не лишенной сентиментальности картине «Огород хозяйки» (2012) художник любовно воспроизводит на холсте немудрящие атрибуты деревенского быта: железную бочку для сбора дождевой воды, кривые грядки капусты, вскипающие на переднем плане изумрудно-зеленой пеной с разбелами, переломанную оглоблю телеантенны на фоне старенькой сельской колокольни, влажные скаты скособоченной крыши. Лаконичный образ российской глубинки емок и убедителен, заставляя вспомнить чуткие строки очень русского поэта Олега Чухонцева:

«Свежим утром, покуда светаетв деревянном и низком краю,медный колокол медленно маетбезъязыкую службу свою.

Облупилась яичная кладка,сгнил настил до последней доски,Посреди мирового порядканет тоскливее здешней тоски..»3

Совсем иным настроением проникнут богатый парижский цикл. Здесь художник дает волю звонким, подчас открытым цветам, знаменующим буйство жизни, атмосферу вечного праздника на узких улочках самого известного города в мире. Невольно соперничая со своими великими предшественниками-импрессионистами, Ромашко работает на парижских бульварах, на берегу Сены и на Монмартре, находя новые живописные решения-камертоны.В яркой работе «Париж. Ночь на Риволи» (2013) радостная суета посетителей ночного кафе передается экспрессивным цветоритмом, контрапунктом протяженных вертикальных мазков, которыми подчеркивается стремящаяся ввысь громада здания, и «броуновским» мельканием отрывистых горизонтальных штрихов, выполненных тонкой кистью: столов  и стульев, за которыми сидят гости.В другой примечательной картине «Арабский магазин в Париже» (2014) благородный фисташковый колорит, в котором решены фасады невысоких домов, выступает фоном для изысканной композиционной игры подчеркнуто графичных, геометрически выверенных ящиков с броскими, взятыми локальным цветом овощами и фруктами.Холодный колорит с контрапунктом нюансов зеленого и фиолетового становится отправной точкой в фееричной картине «Ночь в Париже» (2014), оставляющей впечатление фантастического сна, сказочного видения.  Шальная игра света на палубе речного трамвайчика вступает в перекличку с пятнами фонарей, чья изысканная лимонно-оранжевая окантовка пульсирует в грубоватом обобщенном массиве темной листвы, в торжественном присутствии пойманных прожекторами резных башен Нотр-Дама.В свою очередь в аскетичной работе «Зимой в Переславле» (2013) заботливые, каллиграфично-пронзительные мазки, которыми переданы ветви берез и кустарников, любовно пересчитаны бревна сруба, помогают художнику пролить на зрителя «тайный свет» «смиренной наготы» родного края, пробуждая щемящее левитановское, саврасовское, тютчевское.Вообще, русская зима – один из любимых мотивов Евгения Ромашко. В лучших работах этого живописного блока («Морозный день», 2012; «Запахло весной», 2010; «Вернулся домой», 2013; «Сашин двор в Выльгорте», 2013, «Тихо и спокойно. Переславль-Залесский», 2016  и др.) привлекает органика колорита, найденного в нюансах белого, голубого и розового, прихотливая ритмическая и фактурная игра.В своеобразной картине-путешествии «Вернулся домой» взгляд зрителя вслед за лошадью и ее хозяином «входит» в пространство деревенского двора и, совершая движение к перспективной точке («выходу из картины»), в буквальном смысле топчется по ноздреватому, вылепленному мастихином снегу с фиолетово-розовыми тенями – вслед за хозяином, уже скрывшемся с глаз.Столь же сильны гаптические эффекты в картине-предчувствии «Запахло весной», где покрытые снегом стога, написанные мягкими, обнимающими движениями кисти, словно оплывают на солнце. Крупные фактурные отвалы снега на переднем плане сообщают композиции бодрую динамику, приподнятое настроение ранней оттепели, радостной силы пробуждающейся жизни, когда на воздух выходишь с открытой нараспашку душой и грудью, вспоминая о «неповторимых», «единственных» «днях солнцеворота», воспетых Борисом Пастернаком:

«Я помню их наперечет:Зима подходит к середине,Дороги мокнут, с крыш течетИ солнце греется на льдине.

И любящие, как во сне,Друг к другу тянутся поспешней,И на деревьях в вышинеПотеют от тепла скворешни.

И полусонным стрелкам леньВорочаться на циферблате,И дольше века длится день,И не кончается объятье.4

Живопись Евгения Ромашко – о счастливом моменте обладания настоящим. «Единственные дни», когда нам кажется, что «время стало», - сюжеты его лучших полотен. 

В житейском море

Пейзажные пространства Ромашко по преимуществу безлюдны. Человек появляется на полотнах художника либо как стаффаж, либо как часть неперсонифицированной толпы. Вместе с тем искусство Ромашко глубоко антропологично – это внятный голос «за человека» и «о человеке», хотя бы и в его отсутствие, размышление о нашем месте в Бытии – буквально: о месте как топосе. В этом монологе, который художник ведет языком красочных линий и пятен, у него находятся помощники-медиумы – символические образы-проводники. Одним из таких архетипов становится покинутый транспорт – пустой автомобиль, катер, лодка.Лодки у Ромашко оказываются способны передать самый широкий спектр эмоциональных состояний, чувств и экзистенциальных смыслов. Они то подчеркнуто эмблематичны, то психологизированы. В отдельных работах образ лодки выводит художника на уровень философского обобщения.Если в броских, декоративно убедительных полотнах («Весна в Стокгольме», 2013; «Ярый день в Париже», 2013; «Сказочный Онфлер», 2014 и др, написанных звучными красками, в режиме интенсивного «цветового прессинга», Ромашко упивается самой торжествующей вещественностью живописной материи, то в любопытной картине «Новые лодки» (2014) художника занимает неожиданно подсмотренная цветовая оппозиция, какофония открытого синего и оранжевого (так выкрашены борта лодок) в пульсирующей светоносной среде пленэра, переданной максимально буквально.В свою очередь большая живописная серия с лодками на Трубеже («Старый Трубеж», 2014, «Ранней весной на Трубеже», 2013; «Теплый вечер на Трубеже», 2015 и др.) или на Чусовой («На Урале», 2015; «На реке Чусовой», 2015 и др.), лодочный цикл, написанный в 2016 году («Ждут весну», «Рыбацкие лодки», «Весеннее настроение» и др.), не только допускают, но и предполагают антропологизирующую интерпретацию. Снующие в «житейском море», вытолкнутые на берег, беспомощно перевернутые кверху днищем лодки Ромашко недвусмысленно намекают на сокровенную связь с некогда покинувшими их людьми и пытаются что-то сказать нам об одиночестве, отчаянии, ожидании и надежде.Особой глубины художественного послания Ромашко достигает в живописной разработке мотива прилива-отлива. В интересной работе «Время отлива» (2015) вертикальные жерди причала, колко топорщащиеся на переднем плане, почти скрывают осевший на песчаное дно парусник. Классический мотив отлива толкуется автором как момент внезапного «неудобного» обнажения, непрошенного самораскрытия Бытия, способного буквально обездвижить случайного свидетеля.Между тем в другой любопытной картине «В ожидании прилива» (2015) вылепленный белилами, почти тактильно ощутимый корпус маленького катерка с дразнящей пурпурно-красной крышей в три четверти повернут к зрителю. Кажется, он заигрывает с нами, как пританцовывающий, никак не налюбующийся собой наивный пароходик с плаката абсурдиста Юрия Одарченко:

«Ах как рад, ах как рад пароходик!Красный носик, а винт позади,От земли нелегко отойти,Дыму сколько из труб, погляди:Дым кругом и вода впереди.Веселее плыви, пароходик!

Это новый совсем пароходик:В трюме нету всезнающих крыс,Голубеет прозрачная высь,Он далеко, далеко, вглядись -Вот и скрылся за радужный мыс.Очень нравится мне пароходик».5

Играюще легкая кисть пишет отлив как метафору юности, как волнительное предчувствие скорого путешествия по морю жизни.«Люди как реки» - утверждал Лев Толстой.«Люди как лодки» - добавляет живопись Евгения Ромашко. 

Ностальгия по-настоящему

«Вещи и дела, аще не написаннии бывают, тмою покрываются и гробу беспамятства предаются, написаннии же яко одушевленнии...» Так, цитатой из рукописи поморского проповедника XVIII века Ивана Филиппова, начинает свой «феноменологический» роман «Жизнь Арсеньева» Иван Бунин.В городских этюдных сериях Евгения Ромашко правит жажда обладания моментом – безотчетная вера в то, что запечатленное вдохновенной кистью избежит «гроба беспамятсва». Бережно подбирая визуальный мусор повседневности – рекламные плакаты с московских остановок, дорожные знаки и светофоры, огни уличных фонарей и автомобильных фар, – художник, как шаман, пытается заговорить Время. Погоня Ромашко за утекающим мгновением ностальгична в том смысле, в котором понимал ее Андрей Вознесенский:

«Я не знаю, как остальные,но я чувствую жесточайшуюне по прошлому ностальгию —ностальгию по настоящему.

Будто послушник хочет к господу,ну а доступ лишь к настоятелю —так и я умоляю доступабез посредников к настоящему».6

Урбанистические откровения Ромашко, запечатленные в «маленьких московских шедеврах» («Ближайшая остановка», 2015; «Праздничный день. Москва», 2015;  «Москва. Морозно и солнечно», 2016 и др.), являют глазу чистые «экстракты Бытия», лишенного неряшливых следов человеческого присутствия. Оставляя обитателей мегаполиса за рамой картины, художник исследует само пространство существования своего современника. При этом живописная антропология Ромашко обнаруживает близость экзистенциальному методу фотографа  Алексея Титаренко, на кадрах которого запечатлены пустынные городские тротуары с фотофантомами человеческих ног, с голыми перилами лестниц, еще хранящими прикосновения ладоней.Ощущая хрупкость и быстротечность человеческой жизни, Евгений Ромашко пытается дать своему зрителю «точку опоры», укрепить его в ускользающем Настоящем. Превращенное в картину «пустое место, где мы любили»7, неожиданно открывается взыскующему взгляду как пространство экзистенциального обещания, как метафизический топос «твоего места» -«единственного дня», поселиться в котором дозволено каждому. Так искусство заявляет о своем присутствии в Бытии и обладании Временем.Романтический реализм Евгения Ромашко являет собой еще одно бесспорное доказательство непобедимой силы традиции высокого миметического искусства. В глубоко индивидуальном – то восторженно-эмоциональном, то аналитично-философичном творчестве этого большого мастера живет от века данная человеку воля к овладению видимым, жажда приручения мира языком линии, цвета и света.Не отрывая благодарного взгляда от бесконечно разнообразной, не устающей удивлять зримой реальности, художник виртуозно творит собственную Вселенную, главными измерениями которой становятся гармония и приятие человека. 

Сергей Сергеевич Ступин –кандидат философских наук,ведущий научный сотрудникНаучно-исследовательского институтатеории и истории изобразительных искусствпри Российской академии художеств. 

1. Книга Знаний. Беседы с выдающимися.мыслителями нашего времени. М., 2010. С. 33.
2. Аббаньяно Н. С. Структура экзистенции. Введение в экзистенциализм. Позитивный экзистенциализм. СПб., 1998. С. 269-270.
3. Чухонцев О. «В паводок». 1964.
4. Пастернак Б.Л. «Единственные дни». 1959.
5. Одарченко Ю. «Плакат». 1948.
6. Вознесенский А. «Ностальгия по настоящему». 1976
7. Бродский И. «Ты забыла деревню, затерянную в болотах...» 1976.

Трудно писать о художнике, чьё творческое становление и формирование своей осо­бенной стилистики шло не на твоих глазах, чьи полотна не видел в экспозициях различных выставок в окружении картин других мастеров. Приходится судить о нём лишь по работам, представленным для отбора на данную выставку и созданным уже в период полной зрелости его таланта. Благо, что их довольно много, они весьма разнообразны по своим мотивам, отражая широкий круг возможностей их выбора, а соответственно и вероятного многообразия эмоциональных реакций на них талантливого живописца. Последнее предположение, впрочем, обманчиво. Преобладающие его эмоции стабильны: в основе своей Евгений Ромашко – это художник радостного приятия мира и жизни.

Кажется, что он и сложился сразу таким. И хотя нет возможности проследить его творческую эволюцию, но верится, что никакой оторванной от жизни отрешённой созерцательностью он не переболел и никакой «перезагрузки» вкусов и пристрастий у него не произошло. Должно быть, его всегда привлекали простые и убедительные картины текущего дня, и он творчески рос и формировался, «воспитывая глаз натурой», вырабатывая живое чувство формы, смелый и быстрый живописный рисунок. А упоённая увлечённость видимым дала ему этот мажорный колорит, делающий характер его жизнерадостных ощущений столь осязаемо-зримым.

Натурные пейзажи Ромашко продолжают ту линию в отечественном искусстве, которую можно обозначить как традиция реалистического пленэра. Её культивировали на рубеже 19-20 столетий пейзажисты «Союза русских художников». Нередко её называют традицией московского или русского импрессионизма, но с обязательным акцентом на слове русский. Ибо она органично выработалась на основе пленэрных исканий отечественного реалистического пейзажа предшествующей поры. Не случайно Игорь Грабарь отмечал тогда, что «импрессионизм, появившийся в пейзаже, не стёр его русского духа, как того боялись многие добровольные цензоры, взявшиеся блюсти за нравами русской живописи».

Именно подобный пленэризм взят на вооружение Евгением Ромашко. Он органически сроден традиции мастеров «Союза русских художников» и стремлением сблизить (точнее, слить) этюд и картину, чтобы, сохраняя свежесть непосредственной реакции, добиться целостности картинного видения. На путях этой достаточно истоптанной традиции Евгений Ромашко как-то ненатужно и смело открывает свои собственные возможности. В энергичной манере его полотен, передающих стремительные ритмы наших дней, сразу угадывается художник совсем другой исторической эпохи.

Временной фактор всегда важен для него. Он умеет не только на лету уловить своей кистью момент наблюдения им пейзажного мотива, но также передать своё восхищение увиденным. Яркостью натурных впечатлений и рождён именно такой эмоциональный отклик на них. Всегда взволнованное чувство природы предопределено, видимо, общей жизнерадостной тональностью его творческого мышления. Такая потребность постоянного и увлечённого диалога с натурой – отличительная особенность искусства этого мастера. По своему ощущению жизни Ромашко – художник вполне современный: динамичность пронизывает почти все воссозданные им мотивы.

Но при этом он вовсе не стремится нарочито осовременивать свою стилистику, упорно создавая добротно-реалистические полотна. Думается, он твёрдо уверен в том, что натурная изобразительность в принципе не может оказаться исчерпанной. А потому его заботит не выбор каких-то особенных пейзажных мотивов, а верная передача их состояния и своего восприятия, ибо он убеждён, что природа бесконечна в своём разнообразии, и мотивы её обновляются ежесекундно, а потому так важно подмечать любые изменения их состояний. И при этом сохранять нескованность своего непосредственного и честного отклика на всё увиденное.

Даже исторически сложившийся ландшафт для него – вовсе не застывшая, как бы изъятая из времени данность, ибо он погружён в пульсирующий поток современной жизни. Очень свежо и непосредственно схваченные мотивы улиц, площадей наших и зарубежных городов и селений, полей, перелесков, предгорий, морей и рек; чувственное восприятие текущей действительности в самый момент её течения – постоянная тема его стремительно написанных полотен. Сюжет их сводится к напряжённому переживанию этих незатейливых мотивов и эмоциональному воссозданию их на плоскости холста. У Ромашко, как правило, очень точно уловлено их сиюминутное состояние. И дело вовсе не в преднамеренном выборе особо выигрышных пейзажных сюжетов, а именно в убедительной передаче живописной ценности, казалось бы, ничем не примечательного уголка родной или чужеземной природы, следуя в его колорите общему тону конкретного мотива.

Впечатляет пространственная «география» его пейзажей: от уютных старинных городишек среднерусской равнины, до размаха масштабных панорам окрестностей Владивостока, от распахнутых проспектов праздничной Москвы, до площадей и набережных Парижа, от уютных причалов весеннего Стокгольма до чайных плантаций китайской провинции Ханчжоу, от скромного саратовского дворика до престижной виллы на итальянском острове Сардиния, от рыбацкой деревушки на Хайнане до вида на старую колокольню в древней Нерехте Костромской губернии и от не менее древнего французского Онфлёра в Нижней Нормандии до бухты в окрестностях Даляна, стремительно растущего города на северо-востоке Китая. Всего разнообразия его пейзажей не перечесть.

Столь же широк у этого живописца погодно-временной разброс излюбленных мотивов: Ромашко увлечённо пишет лето, осень, зиму, а особенно раннюю весну. И в любую пору года явно предпочитает солнечные дни. Он пишет мягкое сияние неба, залитые щедрым солнцем площади и улицы больших городов с цветными рефлексами на стенах домов, на асфальте, на снегу или поверхности воды, любуется излучением цвета, разбуженного световыми потоками, заливающими окружающее пространство и все предметы, расположившиеся в нём.

В его живописной палитре явно преобладают насыщенные и звучные тона, передающее ощущение владеющей живописцем светлой радости, которое восторженно выплёскивается на холст. В каждой картине исходный натурный мотив всегда предстаёт обогащённым открыто выраженными переживаниями художника. Отсюда однозначность или очень уж большая близость духовного эмоционального восприятии и зрителями этих полотен.

Но достигает он этого вовсе не за счёт броских живописно-фактурных эффектов (открытый мазок, материальность самого месива краски). И в некотором смысле он ближе не к коренным мастерам т.н. «московского импрессионизма» типа Леонарда. Туржанского или Петра Петровичева, а к тем талантливым выпускникам Императорской Академии художеств, которые, освежили академизм натурными исканиями, но дали скорее вариант «декоративного пленэра», не стремясь к материально-осязаемой лепке формы, – Александру Савинову, Николаю Фешину, Константину Горбатову, Степану Колесникову и ряду других одарённых живописцев.

Маэстрийность их импровизационной манеры письма и породила такую неосязаемую лёгкость стремительных касаний поверхности холста. У Ромашко это особенно ощутимо в зимних и ранних весенних пейзажах, а летние и осенние написаны более осязаемо. Вероятно, в этом пристрастии к декоративности сказался присущий его творческому видению повышенный динамизм. Должно быть, не случайно так характерен для него мотив убегающей дороги – бетонное шоссе, полевая грунтовая дорога, лесная тропинка, санный или водный путь.

Внутренней динамикой пронизаны и как будто вполне статичные мотивы. Создаётся впечатление, что увидены они из окна мчащегося автобуса или автомобиля. И эта мимолётность, мгновенная их схваченность движущимся взором, предопределяет и стремительный, летучий характер исполнения, становится неотъемлемой приметой, персональной стилистики, входит в эстетическое качество его произведений. В движении самой красочной материи открываются и пространственные возможности цвета.

Цепкая образная память художника, очевидно, надолго удерживает впечатления таких мгновений, что и позволяет ему с такой убедительной наглядностью воссоздавать их на своих полотнах. Отсюда, вероятно, и столь частая фрагментарность композиции большинства картин этого темпераментного мастера. Кадрирование им значимого куска промелькнувшего пейзажа продиктовано стремлением акцентировать запечатлевшийся в памяти облик мотива, острее передать характерные его черты.

Показательны в этом отношении изображения поворотов дороги или реки, а особенно крутых спусков на повороте. По остроте видения, по пристальному вниманию к деталям мотива из множества наблюдаемых и, несомненно, натурных мотивов выделяется у Ромашко картина «Владивосток. Поворот к маяку» (1914), заряженная мощной экспрессией. Такой ракурс, имитирующий наезд камеры, когда оператору нужно сделать крупный план, ведёт к усилению духовно-эмоциональной содержательности кадра. Не зря сказано, что «ракурс – это уже интерпретация».

Но в большинстве пейзажей Евгения Ромашко подобной акцентировки нет: воссоздаются конкретные миги жизни лесов, полей, рек, городов или деревень в привычном и обыденном её течении. Образно-поэтическое содержание этих полотен заключается в особой внутренней слаженности, в умении их автора почувствовать неповторимую выразительность уловленных им цветовых и тональных переходов, в верной передаче им нюансов, позволяющей в движении жизни людей и самой природы почувствовать и передать неожиданную гармонию бытия.

А привлекает взор этого живописца буквально всё – и старинные церквушки с колокольнями, разбросанные по крохотным городкам и деревням необъятной нашей страны, и прославленные памятники мировой архитектуры или масштабные новостройки современных мегаполисов с кипучей жизнью их улиц и площадей. Удивительно это его неуёмное любопытство, азартное освоение самых разнообразных мотивов, стремление немедленно запечатлеть всё, что в каждый конкретный момент представилось его взору.

Масштабна широта охвата живописцем мира родной и зарубежной природы, пристально его внимание к выразительным деталям каждого пейзажного мотива. По его холстам можно определять приметы эпохи. Но, конечно же, это мир, увиденный сквозь призму личности именно этого художника, который, не заботясь специально об оригинальности своей манеры, похож в своих картинах только на самого себя. И, быть может, индивидуальный облик этого мастера определён не столько своеобразной образностью живописного языка мастера, сколько явно преобладающей жизнерадостной интонацией подавляющего большинства его полотен.

Это художник, влюблённый в движение нынешней жизни. Даже когда он показывает памятники старины, они всегда увидены им сейчас и сегодняшним взором. Ибо они – неотрывная часть современного пейзажа. Накрепко впаянные в него прошедшими веками, эти деревенские церквушки и величественные древние соборы настолько органично слились с ним, что стали значимой приметой того или иного конкретного мотива. И интересен Евгению Ромашко именно сегодняшний их облик, а также именно сегодняшнее состояние окружающей их пейзажной среды.

Взгляд художника следит за пульсирующей уличной жизнью больших городов, за теснящейся пёстрой толпой, оживляющей их площади, за одинокими фигурами и достоверными жанровыми сценками, схваченными с острой наблюдательностью буквально на лету, скользит по неприглядным мотивам обыденных городских окраин, любуется чарующей неторопливостью несуетной жизни уютных городишек или деревень. Но всегда он запечатлевает их неповторимый облик именно этого конкретного года, месяца и дня.Видимо, в этом залог необычайно плодотворного и успешного творчества Евгения Ромашко, органическая цельность его художественного наследия. Самозабвенно преданный живописи, он обладает счастливой особенностью – жадно и радостно жить, насыщаясь впечатлениями от бесконечного разнообразия наблюдаемых натурных мотивов, увлечённо воссоздавая их на своих холстах с возможной остротой видения, но совершенно свободно, без предвзятой риторики, а именно такими, какими они увиделись ему. И пусть владеющая им «магия пленэра» никогда не покидает талантливого мастера.

Математическая формула его биографии выглядит как будто несложно. Евгений Ромашко живет на свете полвека, пишет свои многочисленные пейзажи в течение примерно половины своей сознательной жизни. Пропорция элементарно проста, но тут, однако, необходимо вводить загадочный коэффициент бесконечности.Ромашко успел написать так много картин, этюдов и экзерсисов (во всех смыслах этого слова, не только количественном), что впору подумать, что он принадлежит к числу долгожителей, которые много десятилетий пишут и пишут любимые виды и создают неисчерпаемый запас полотен, который сам собой оказывается в многочисленных собраниях России и Европы. Он ненасытен и жаден до впечатлений, он разнолик и увлекательно разнообразен. Он пишет северные широты и среднерусские виды, знает и любит природу и города Европы. Деревни, храмы, набережные. Он с увлечением всматривается и вживается в жизнь российской столицы, нашего необъятного мегаполиса – и по этим картинам хорошо понятно, насколько наш урбанистический гигант велик, пестр, многоязык, подчас уютен – а временами подавляюще бесприютен и страшен в своей великолепной, почти вавилонской бесчеловечности. В какие дали, какие вселенские просторы уходит сверкающий Кутузовский проспект, великолепное Садовое кольцо?Малые и милые исторические городки и поселения России, как Суздаль и Плес, Соловки и Нерехта, написаны неутомимой кистью Евгения Викторовича во все времена года, в разные времена суток, в разных кондициях погоды. Они и водой залиты, и солнцем обласканы, и снегом занесены, и морозом скованы, и жарой иссушены, и каждый раз близко знакомы и легко узнаваемы. Они для нас генетически свои. Но Ромашко и на Украине тоже свой житель, да и не только там. Он глазаст, внимателен и мастеровит, немало ездит по миру, пишет везде, где ступает его нога. Важно то, что он не обделен очень нужным пейзажисту умением «сливаться со средой».Он, по всей видимости, имеет талант любить и ценить жизнь природы и «второй природы», то есть урбанистической цивилизации, и с неистощимым любопытством, вниманием и уважением, да и с любовью вникает и в облик голландских мельниц, и в суровое величие вросшего в шхеры и скалы Стокгольма. Ромашко вглядывается и вглядывается в грады и веси, виды и панорамы. В Париже он пишет знакомые каждому из нас улицы, площади и дома, и его городские пейзажи с несомненностью свидетельствуют о том, что он не просто прибежал с мольбертом на полчасика, чтобы написать дом или дерево; он здесь пожил, походил, подышал. К тому же и профессионал отменный: видел и изучал французских и русских импрессионистов, и действительно знает Париж, и внимательно разглядывал парижские виды Дюфи и Утрилло.Он вообще много видел и усвоил и на открытом воздухе, и в музеях России и Европы. Он основательный и знающий наблюдатель, а дело в том, что знающее наблюдение перерастает в любовное обихаживание, в зрительную ласку, в теплое душевное прикосновение.Было бы грубейшей ошибкой принять его пейзажи, привезенные из многих разных стран, за легковесные порождения живописного туризма. Притом у него есть и проходные пейзажи, возникшие наскоро в экзотической далекой обстановке или на отдыхе. Он везет картины отовсюду, где ему пришлось побывать, в том числе из Майями, с Крита, с хорватских побережий. Благословенный южный рай, дыхание тропиков и субтропиков тоже ему знакомы, но за пределами России и коренной Европы начинается иной мир; там иной воздух, иной свет, сама геология иная. Средиземноморские и тропические парадизы до сих пор не стали важной темой для искусства Ромашко. Но почему-то кажется, что если он там поживет подольше, побывает почаще, вникнет и войдет в эти места, то и там он найдет свое. Умеет обживаться на новых местах. Это особый вид художника-странника, который найдет близкие своей открытой душе впечатления в самых, казалось бы, дальних странах.Ему мало просто запечатлеть эффектный вид. Ему хочется сжиться, слиться, понять, уловить «гений места», и в том его главное достоинство. Читатель уже угадал, как назвать это достоинство: всемирная отзывчивость. Этими словами, как мы помним, Достоевский отозвался о Пушкине, и кто только позднее не вспоминал эту формулу, пытаясь уловить природу таланта и творческого деяния лучших поэтов, живописцев, кинематографистов России. Они, наши лучшие художники, в самом деле были самые настоящие почвенники, но не узколобые почитатели своего угла, а интернационально мыслящие и чувствующие «русские европейцы». Таковы были, среди прочих, К.Коровин, В.Серов, К.Петров-Водкин. Мы не удивимся, когда обнаружим очевидные следы обаяния некоторых из них (особенно Коровина и Серова) в картинах Евгения Ромашко. Он тоже «русский европеец». Вряд ли он специально вспоминал Коровина, когда писал парижские кафе, или думал о Серове, когда наблюдал осенние луга Средней России или лошадь с телегой возле неказистой избы. Такие вещи сами собой возникают у хорошего живописца. Возможно, на генетическом уровне. Если когда-нибудь наука сумеет выделить особую генетическую цепочку Союза русских художников, то можно не сомневаться, что в тканях и крови Евгения Ромашко найдут именно это.Ромашко очень мастеровит, отлично подготовлен, и регулярно тренирует душевные и глазные мускулы писанием либо предельно аскетичных (и потому крайне требовательных), либо пластически и фактурно сложнейших натюрмортов. Он, что называется, работает над собой. Попробуйте выполнить в технике отмывки, одними только оттенками серого и черного, акварельный «вид» щегольских, хорошо начищенных мужских ботинок, стоящих где-нибудь в прихожей. Или написать в такой же технике сложенную несколько раз газету. Ромашко делает такие вещи. Это экзерсисы особого рода, там не спрячешь огрехи. Ботиночки сверкают после чистки и выглядывают из полутьмы, как говорящие атрибуты человека, их обладателя, как отражения характера – крепкого, деятельного, старательного и неутомимого. Никакой приблизительности, никакой расхлябанности, которые нередко портят произведения талантливых русских живописцев, у Ромашко не заметны. Человек работает и работает, не покладая рук, и из этих рук выходят во множестве настоящие качественные вещи – а для поддержания формы он постоянно тренирует себя и дает себе трудные задания.Мало кто из живописцев захочет сегодня тратить время и силы на натюрморты с бронзой, стеклом, раковинами – то есть предметами исключительной сложности для живописца. Ромашко берет на себя смелость посоревноваться в этом деле с Шарденом и старыми голландцами. Зачем это надо современному живописцу? Он не собирается посвятить себя писанию натюрмортов, он за них берется время от времени, чтобы пошлифовать технику, отточить глаз, и, как выражался Ватто, размять пальцы. Это как гаммы и упражнения для пианиста. Евгений Ромашко в этом смысле – настоящий мастер, не пренебрегающий регулярными упражнениями даже на вершине мастерства.Его стилевой и технический рост особо заметен в его среднерусских, северных, украинских, голландских и французских пейзажах начала нового столетия. В это время он достиг своей акме – вершины жизни. Энергетика, жизненная сила бьют через край. Опыт, мудрость, зрелость хорошо подготовленного таланта уравновешивают этот живительный, но опасный поток. Наступила стадия зрелости. На этой стадии он преодолевает тот прием «сплавленных поверхностей», которые были для него характерны в более ранние времена. Добиваясь впечатления пространственности, он в ранние годы норовил подчас выстраивать детали и элементы своих панорам на единообразных цветовых горизонтальных поверхностях. Белая сплавленная поверхность – это снег. Зеленая поверхность – летний луг. Ромашко в прошлом подчас осторожничал и не рисковал взрывать и корежить эти основательные планетарные плиты различимыми мазками кисти. Удачная «заливка» отлично выстраивает пространство даже в масляной технике. Но работа шла, уверенность росла, техника совершенствовалась, опыт копился. И когда художник превратился в мэтра и приблизился к пятидесятилетию, его кистевая работа вышла на первый план, и ему не хочется теперь скрывать и заглаживать кистью те массы земли, камней, зелени, городского асфальта, которые составляют планы, опорные поверхности, кулисы или узлы его пространств.Он заценил удар кисти, замедленное удовольствие от легких поглаживаний, смачную возню в густой краске, или легкость прозрачных туманов на цветовых подкладках. Так работают настоящие живописцы, мастера от Бога. Не случайно в его последних работах (соловецких и московских, запорожских и парижских) такой вес приобретает первый план, где, строго говоря, ничего не происходит, и нет тех пейзажных событий, которые отнесены на второй либо задний план. Дома. Автомобили, фигуры людей, храмы, какие-нибудь развалины. Такие вещи и создают фабулы пейзажа, особый род рассказа, свойственный пейзажному искусству – пусть и толкуют люди недогадливые, что пейзаж ни о чем не рассказывает, а просто приучает к тихому созерцанию. Пейзаж не расскажет нам историй с сюжетом, но скажет очень много о стране, ландшафте, погоде, времени суток, и о том состоянии души, которые в этой точке пространства и времени возникло у художника. И не только у него одного, если уж мы смотрим его вещи и находим там что-то созвучное нам.Вообще говоря, созерцательность налицо в пейзажах Ромашко, но трудно назвать ее тихой или безмятежной. Довольно громкий голос прорезался с приходом зрелости. Мастер с наслаждением наворачивает на холст то целые налепы краски, то стремительные штрихи, то загадочные цветовые полутона. В его арсенале – практически все те приемы и техники, которые созданы за столетия развития живописного искусства самыми виртуозными и глубокими мастерами этого дела. Художнику от Бога очень важно то, как ведет себя его кисть. Нам, зрителям, дается замечательная возможность попробовать, ощутить эту разнообразную музыкальную ткань саму по себе, что бы там она ни изображала. Она, ткань, исправно изображает то цветы и травы на подмосковной даче, то фрукты в запорожском саду, то парижские набережные и тротуары, то зябкие осенние поля России, то неяркие, влажные и ветреные дали Голландии. Но это уже второй план смысла, а первый план – это жизнь кисти и краски, это музыка цветовых сочетаний, ухватистость умелой руки, безошибочность опытного и меткого глаза.Все более выходит на первый план не «что изображено», а «как написано». Так оно и бывает на стадии зрелого мастерства, когда рука словно сама рассеивает на холсте какие-нибудь кляксы и запятые, а все вместе они образуют праздник для глаз. Притом вовсе не теряется смысл и предмет изображения. То, что изображено, определяет модус, громкость, интонацию, фактуру холста. Такой праздничной и театральной игры роскошных красок, как в летних видах Парижа (особенно в вечерних и ночных изображениях собора Нотр Дам), мы не найдем в сумрачных, мощных сочетаниях немногих увесистых красок в пейзажах русского Севера. Кисть и рука, казалось бы, подчиняются предмету. Реальность диктует сама, как ей быть изображенной. И не надо с нею по-детски спорить и тягаться, она все равно богаче и разнообразнее любой фантазии. Вся академическая премудрость вспоминается, все простые и сложные истины реализма приходят на ум, когда мы разглядываем холсты Евгения Ромашко. Но венец такого реализма – это не покорность художника реальному мотиву, а напротив, удивительная вольность кисти, которая умеет служить видимому миру с увлечением, наслаждением и радостью.Тут нужно сделать одно отступление, чтобы добраться до особо сложного и таинственного момента в искусстве. Нам пригодится одно замечательное наблюдение филолога и мыслителя Ролана Барта. Он говорил, что художественное произведение (речь шла у Барта о произведении литературном, но в данном случае живопись и литература равноценны) можно наблюдать (и соответственно улавливать) «удовольствие», или plaisir, а можно получить и нечто иное – самозабвенное упоение, или jouissance.Удовольствие есть вещь более или менее ручная и неопасная. Оно нас не оцарапает и не шокирует. Нам милы и приятны умные и тонкие слова, мастеровитые мазки кисти, богатые и звучные рифмы. Нам вкусны гастрономические радости стола. Иначе говоря, мы получаем удовольствие от социально приемлемых художественных и культурных ценностей. Но «есть наслаждение в бою и бездны мрачной на краю» -- сказал Пушкин. Он имел в виду вовсе не удовольствие в смысле plaisir. Когда мы встречаемся с космическими силами, с голосами вселенной, с парадоксами упоительной и опасной любви, с неописуемыми и необъяснимыми звуками великой музыки, то нам открывается упоение, в смысле jouissance. Оно уносит и поражает, оно воплощает собою, как говорили греки, эпифанию – ощущение приближения божества, неконтролируемой силы, онирической энергии. В этом пункте не работают культура, социум, эстетика, вкус и умение. Мирозданию не до них.Все эти философски-поэтические экскурсы здесь не лишние. Наш герой, художник Евгений Ромашко, вырастал и становился на ноги как мастер, способный давать радость и удовольствие нашему глазу. Это правильное, культурно обусловленное, умное, грамотное удовольствие. Нам любо и дорого узнавать наши избы и храмы, входить снова в светлый и легкий городок Плес. Нам хорошо, мы у себя дома и в степях Запорожья, и в теплых бухтах Крыма, и на подмосковной дороге. Хорошо вместе с художником вспоминать запущенный, но сохранивший ауру сказочного древнерусского города Суздаль.Державный Московский Кремль внушает нам те самые ощущения и воспоминания, которые должны быть у гражданина России по представлениям властных обитателей символической цитадели. Кремль в живописи Ромашко параден, по-имперски неприступен, но, пожалуй, не особенно загадочен. Нет в нем тайн. Все с ним ясно. И это тоже несет с собою ощущение некоторой надежности и социальной стабильности - или хотя бы надежду на таковые.В этом мире, в европейской ойкумене есть смысл, лад и порядок – от русских монастырей до запорожских курганов, от шведских берегов до французских улочек, по которым нельзя ходить уныло и безрадостно, а хочется ходить с легким приплясом. Русский европеец умеет и любит показать нам радости и ценности этого культурного и природного измерения. Мы с удовольствием рассматриваем столь милую нашему сердцу ландшафтную сценографию.Все это так. Но бывает и другое. У большого художника, как правило, мы найдем вещи странные и необычные, и не то что приятные нашему сердцу и милые глазу, но скорее озадачивающие нас какими-нибудь парадоксами. Таковы «Библейские эскизы» Александра Иванова, картины Ван Гога, последние холсты Павла Федотова. Они, разумеется, прекрасны, но никак не скажешь, что они симпатичны, правильно написаны или внушают нам уверенность в том, что наша устроенная человечья жизнь зиждется на надежных основаниях. Наоборот. Нам скорее намекают на то, что за пределами нашего языка, нашего зрения, нашего разума, социума, нашей культурности простирается другое мироздание, в которое умеют заглядывать разве что мистические созерцатели, да еще редкие мыслители и отдельные художники.Тут не о том речь, что наш современный художник уже умудрился в своих произведениях стать наравне с последними, «космическими» картинами Тициана или Рембрандта. Здесь не место раздавать награды и титулы, распределять места в ареопаге искусств. Это сделает история. Но хотелось бы обратить внимание на то, что в некоторых картинах Ромашко что-то странное происходит. Он словно доходит до края профессионального мастерства и пытается «заглянуть через забор». Он позволяет себе не пользоваться артикулированной художественной речью, а словно в трансе бубнит и мычит что-то невнятное. Он мог бы успокоить зрителя академически построенным, хорошо написанным видом, создать кусочек обитаемой человеческой вселенной, а вместо того намекает на то, что рядом находится какой-то хаос, и от этого ощущения у нас и восторг пробуждается, и мороз по коже. «Открылась бездна, звезд полна» -- сказал поэт.Догадка о том, что наш Ромашко совсем не прост, и способен ощутить эту полную звезд бездну, возникает тогда, когда мы рассматриваем его «вечерние дороги», написанные где-нибудь в глубинах России. Они пронизывают огромное и безмолвное тело страны; оказавшись на пустых проселочных дорогах в предзакатные часы, ощущаешь в самом деле что-то такое, о чем догадались и греческие язычники, и библейские пророки, и Ницше, и Шестов, и наши лучшие художники. Дорога разбита и корчится, безъязыкая, и расхристанные кусты на обочине не успокоят ни ее, ни нас с вами, а темные полосы лесов на горизонте словно отмечают те дали, за которыми и откроется бездна. Тихо и одиноко так, как не бывает тихо и одиноко ни в лесах Норвегии, ни в лугах Голландии. Кто-то скоро придет сюда, или мы уйдем по этим дорогам туда, где будет наш другой дом. Не есть ли эта наша Русь преддверие другой, лучшей и окончательной? Ведь она, наша сегодняшняя обитель на Земле, оказалась не очень удачной …Возможно, что тревожное, восторженное и молитвенное состояние, которое есть в некоторых русских пейзажах Ромашко, появится когда-нибудь в его будущих средиземноморских, скандинавских или иных видах. Возможно, что это состояние, намечающееся в его последних московских видах и в ночных пейзажах Парижа, далее окрепнет, войдет в плоть и кровь его искусства. Отдельные эксперименты могут породить новое крупное явление в нашей современной живописи. Предпосылки есть, ресурсы хороши, перспективы намечены, важные шаги сделаны. Насколько мы его знаем и его характер понимаем, художник Ромашко не привык останавливаться на достигнутом.