Музей Черномырдина Музей Бахрушина Центральный музей
    Вооруженных Сил РФ Валютная биржа Центральная детская
    библиотека Музей Есенина Политехнический музей Дворец спорта Видное Педагогический
    колледж Музей спорта Музей памяти воинов Библиотека 214 МузШкола Радость Самбо 70 Частная коллекция

Новые "Персонажи" Бориса Карафёлова. Картины борис карафелов

Арт Холдинг Татьяны Никитиной: Борис Карафёлов

Борис Карафёлов

Родился в 1946 году близ Ташкента. В 1969 окончил Симферопольское художественное училище. Как художник-постановщик работал в Театре на Таганке (Москва), Мерлин-театре (Будапешт) и др. В 1990 переехал в Израиль. Состоит в Международной художественной ассоциации при ЮНЕСКО. Его работы находятся в музеях и частных коллекциях многих стран, в том числе – в Государственном музее изобразительного искусства имени А.С. Пушкина, Музее Востока (Москва), Государственном музее Словакии (Братислава).

Групповые выставки:

«Окна», Музей театрального и музыкального искусства совместно с галереей «Арт Холдинг Татьяны Никитиной», Санкт-Петербург, 2016
«Предмет в живописи», Культурный центр, Иерусалим, Израиль, 2011
«Средняя Азия — Москва — Иерусалим», Музей Востока, Москва, 2008
Выставка Союза художников России, Москва, 2002
«Личные предпочтения», Новый Манеж, Москва, 2001
Университет Урбино, Урбино, Италия, 1995
Ницца, Франция, 1991
Манхейм, Германия, 1991
Raab Gallery, Лондон, 1991
Urban Gallery, Париж, Франция, 1991
Выставка молодых художников, Москва, Россия, 1978–1981

Персональные выставки:

«Чешская сюита», Российский культурный центр, Тель-Авив, Израиль, 2011
«Арт-центр», Винница, Украина, 2011
Культурный центр университета Солт-Лейк-Сити, Солт-Лейк-Сити, США, 2004
«Театрон Ерушалаим», Иерусалим, Израиль, 2000
Израильский культурный центр, Нью-Йорк, США, 1996
Галерея Гусфильд-Глиммер, Чикаго, США, 1993
«Бейт-конфедерация», Иерусалим, Израиль, 1991

Картины Бориса Карафёлова ведут живой диалог с полотнами импрессионистов: как будто сотканные из дробящихся солнечных бликов образы представляют человека в единстве со всем мирозданием. По-восточному яркая, экзотичная живопись Карафёлова проникнута жизнерадостным настроением и отмечена любовью к миру.

artholtn.ru

Борис Карафелов - Биография

Интервью:

Борис Карафелов родился в 1946 г. около Ташкента. В 1969 закончил Симферопольское художественное училище. В 1969-76 преподавал рисование в Художественной школе города Винница (Украина). В 1977-89 преподавал живопись в Москве.

Карафелов разрабатывал эскизы декораций и костюмов для спектаклей в Театре на Таганке (Москва), Театре им. Комиссаржевской (Новочерск), Мерлин-театре (Будапешт) и др.

В 1990 репатриировался в Израиль. В 1992 стал лауреатом конкурса "Иш Шалом" (Иерусалим). Карафелов - член Международной художественной ассоциации при ЮНЕСКО. Его работы представлены в Государственном Музее Изобразительных Искусств им. Пушкина (Москва), Галерее Современного Искусства (Москва), Государственный Музей Востока (Москва), Раад-галери (Лондон, Берлин), Гусфилд-Гилмер галери (Чикаго), Урбан-галери (Париж, Ницца). Их также можно увидеть в частных коллекциях в Бельгии, Великобритании, Франции, Германии, Голландии, Израиле, России, Испании и США. Борис Карафелов живет и работает в Иерусалиме.

Борис Карафелов:

"Мне близки традиции европейского колоризма, восходящие к древним культурам Средиземноморья. Художественное полотно - это поверхность, на которой разворачивается драма цветовых взаимоотношений. Организуя цветовое многообразие, художник стремится к целостности. Когда строй цветовых рядов и интервалов образует некую гармонию - рождается картина."

Персональные и групповые выставки:

1978-1981 – участие в выставках молодых художников (Москва)
1979 – Выставка Союза художников России (Москва)
1979 – «По стране» (Москва)
1980 – «Мои современники» (Москва)
1980 – «Олимпийские игры» (Москва)
1991 – Выставка-аукцион (Ницца. Франция)
1991 – Выставка (Манхейм. Германия)
1991 – «Рааб-галерея» – Лондон
1991 – «Урбан-галерея» – Париж. Франция
1991 – Персональная выставка в «Бейт-конфедерация». Иерусалим
1992 – Выставка лауреатов премии «Иш-Шалом». Иерусалим. Дом художников
1993 – Персональная выставка – галерея «Гусфильд-Глиммер». Чикаго, США.
1995 – Групповая выставка – Университет Урбино. Италия
1995 – «Художники мира» – Кёхен. Германия
1995 – «Иерусалим». Галерея «Эксодус». Иерусалим

1996 – Персональная выставка. – Израильский культурный центр. Нью-Йорк
1996 – Выставка десяти художников. Кнессет. Иерусалим.
1998 – Выставка. Галерея «Това Осман». Тель-Авив.
1998 – Выставка. Галерея «Эфрат». Тель-Авив
1998 – Выставка. Галерея «Просдор». Тель-Авив
1999 – Выставка. Центр изучения Иерусалима
2000 – Персональная выставка в «Театрон Ерушалаим». Иерусалим
2000 – «Личные предпочтения» – Русский музей им. Цейтлина, Рамат-Ган, Израиль
2001 – «Личные предпочтения» – Новый Манеж. Москва
2002 – Выставка. Галерея «Манеж». Санкт-Петербург
2002 – Выставка израильских художников. Дом художников. Санкт-Петербург
2002 – Выставка Союза художников России. Москва
2003 – Выставка художников изд. «Вагриус». Москва
2004 – Персональная выставка. Культурный центр ун-тета Солт-Лейк-Сити. США
2006 – Выставка. Русский культурный центр. Иерусалим
2008 – «Средняя Азия – Москва-Иерусалим». Музей Востока. Москва
2009 – Групповая выставка "Израильские художники о Востоке". «Скитц-галерея», Иерусалим
2010 - Культурный центр г. Иерусалима. Выставка "Человек и город"

2011 - Персональная выставка "Чешская сюита". Российский культурный центр в Тель-Авиве
2011 - Выставка "Предмет в живописи", Иерусалимский культурный центр
2011 - Персональная выставка, "Арт-центр", Винница, Украина
2016 - Выставка "Окна", Шереметьевский дворец, Санкт-Петербург, Россия
2016 - Персональная выставка, городской выставочный зал, Лимассоль, Кипр
2016-2017 - Выставка "Двое", Музей Моше Кастеля, Маале-Адумим, Израиль

www.karafelov.com

Палитра вечности - Интервью - Иерусалимская Антология

Палитра вечности

Разговор с художником Борисом Карафеловым

Алексей Осипов, "Крымский альбом" (АР Крым, Украина), 2011

Борис Карафелов Борис Карафелов. "Полная луна" Борис Карафелов. "Городок в Голландии" Борис Карафелов. "Встреча"

Практически любой вид искусства прекрасно относится к коллективному творчеству: можно петь хором, группой соавторов написать не один и не два мадригала, построить целый город и сыграть спектакль. А вот живопись не терпит многоголосья, и у мольберта стоит лишь один человек. При этом коллективная выставка работ воспринимается как нечто само собой разумеющееся, а вот на факт, что авторство каждой картины принадлежит лишь одному художнику, и почти еще никому не удавалось увидеть под одним холстом имена двух или более мастеров, почему-то никто не обращает внимания.

Говорят, что люди, творящие в одиночку, в процессе работы все же никогда не остаются одинокими – у каждого из них своя муза. Терпсихора и Мельпомена, Клио и Талия, покровительствующие наукам и искусствам… А что если художник – человек семейный, и жена его – не только хранительница очага, но и писатель известный? В случае с нашим героем тиражируемый миллионами экземпляров по всему миру ответ на этот вопрос неоднократно давала его супруга: почти все ее романы начинаются с посвящения: «Боре…». Есть ли в союзе израильского художника Бориса Карафелова и его супруги, писательницы Дины Рубиной главный, кто для кого является музой?

- Борис, достаточно взглянуть на вас, чтобы понять, что вы - соблюдающий еврейские традиции человек, носящий кипу. Религия как-то регулирует ваше творчество? Ведь, насколько известно, верующим евреям много чего не разрешается…

- Художник, как и ученый, должен обладать религиозным чувством переживания мира. То есть иметь ощущение как бы единства всего сущего. В иудаизме действительно есть запрет на изображение, он состоит из двух частей: «не изображать» и «не поклоняться тому, что изображено». Думаю, запрет изображения идет как раз от опасения, что идолу потом будут поклоняться. На эту тему существует много комментариев, в ней есть много нюансов, в которых можно увязнуть. Кстати, запрет сей не всегда соблюдался: в синагогах византийского периода можно встретить мозаичные изображения знаков зодиака. Так что в истории еврейства много чего было. И если рассматривать профессию художника так, как рассматривали ее, скажем, в Голландии XVII века – как ремесло, с помощью которого человек зарабатывает себе на жизнь, не создавая предметы религиозно-культового поклонения, то можно понять, почему среди «малых голландцев, по некоторым сведениям, были евреи, - они себя считали ремесленниками. А в русском искусстве достаточно вспомнить Антокольского, Левитана, которые происходили из традиционных еврейских семей, чьи работы вошли в сокровищницу мирового искусства. Что касается кипы на моей голове, то она - не элемент гардероба, а дань уважения традиции моего народа.

- Переезд из одной страны в другую в жизни многих художников играл чуть ли не решающую роль – разительно менялась палитра красок, восприятие окружающего мира и, как следствие, почерк. Теперь вы рисуете с израильским акцентом?

- Разумеется. Художник, прежде всего, - это существо с повышенной восприимчивостью. Многое зависит от того, что вы видите перед собой, - ландшафт: вертикали, горизонтали, море, горы; и, конечно, многое решает качество освещения. В моем случае почти все изменилось: здесь, в Израиле, световые ощущения настолько острые, что мешают заниматься таким объектом живописи, как картина. Интенсивность света парализует. Поэтому я часто выезжаю в другие страны, где картина существует в исторической традиции, и стараюсь там успокоить свой глаз. После чего, как правило, появляются циклы работ – чешские, голландские, итальянские, испанские. Но все чаще я замечаю, что на сюжеты моих заграничных картин накладывается именно израильский световой акцент.

Очень люблю Италию. Там все соразмерно человеку, и кроме ослепительной природы есть все достижения человеческого гения: архитектура, городские пейзажи, интерьеры, одежда, национальная кухня настолько гармоничны, что все это вместе дает ощущение удивительного душевного комфорта. Особенно «прозвучали» поездки в Венецию, Флоренцию, на озеро Тенно, по городкам Амальфитанского побережья. Это вовсе не значит, что мне хотелось бы туда переехать жить. Отлично сознаю разницу между расслабленным кайфом туриста и заботами жителя страны. Да и домом своим уже много лет я считаю, ощущаю очень родственно Израиль.

- Искусство – это почти всегда обращение к – массе, фанатам, зрителям, критикам, поклонникам, ценителям, коллекционерам. Для кого творите вы?

- Искусство живописи – это некий язык, объясняющий, комментирующий, называющий нашу визуальную жизнь со всеми ее формами и изменениями. В результате этой работы вырабатываются некие понятия невербального характера, относящиеся к глубинам зрительских процессов. Вот эти-то понятия и передаются художником зрителю. Я не могу ответить на вопрос – для кого я творю; скорее всего, это моя потребность, способ проживать жизнь; и, безусловно, потребность перед кем-то высказаться, реализация желание быть услышанным. Это как радиопередатчик и радиоприемник. Вы работаете на определенной волне, и есть те, кто эту волну принимают, и те, что на нее не настроены.

- Многие художники прошлого, равно как и их нынешние коллеги выступали еще и в роли учителей, передавая свой опыт и знания в рамках собственных школ, семинаров, мастер-классов. Вы верите, что рисовать можно научить, и это не дар б-жий?

- Научить можно технологическим приемам, развить определенные навыки, взрастить в человеке некую систему видения. Но я убежден, что по-настоящему рисование – это дар, особое чувство ритма, потому что ритм – основа искусства, причем, любого, и вот это качество должно быть врожденным. Внутреннее чувство ритма у художника работает в унисон с окружающим миром, помогает установлению связей, закономерностей, возникновению внутренней математики искусства. Недаром Лейбниц говорил, что «музыка – это душа, которая вычисляет, сама того не зная». Это, на мой взгляд, относится и к любому другому виду искусства.

Сам я закончил Крымское художественное училище в Симферополе. Были у нас, разумеется, и занятия в мастерских, было рисование модели, но сильнее всего влияла на нас природа, выезды на пленэр, хождение по горам, прекрасные побережья Крыма - Судак, Планерное, Коктебель… Разнообразный рельеф, цветовые контрасты, гармоничная атмосфера древней Тавриды очень повлияли на мое творчество, как живописца. Помню свой первый подъем на гору Ай-Петри и захватывающие дух перепады высот. Первое ощущение слияния земли с небом и целостность видения природы. Ну, и особая атмосфера южной студенческой жизни: если в средней полосе студентов вывозили на картошку, то мы выезжали на арбузы и виноград, и там бедные студенты за месяц-полтора набирались витаминами на целый, иногда не слишком сытый год. А годы учения в то время были отнюдь не роскошные.

Педагогический опыт в моей биографии насчитывает около трех десятков лет: я преподавал в художественной школе, в студиях изобразительного искусства, давал частные уроки. Ученики у меня есть, но я никогда не старался сделать из них своих последователей. Просто пытался развить присущее им дарование.

- Холст, палитра, краски – вот, пожалуй, вечные инструменты, с помощью которых творит художник. Но люди творческие (а, быть может, не очень) экспериментируют, превращая полотна в инсталляции. И получаются то, как у Ильфа и Петрова, работы из овса, то портреты с приклеенной к ним дохлой крысой, как у Аверченко. Никто не считает искусством, когда на рояле играют при помощи молотка, а вот художественные инсталляции такого рода объявляют чуть ли не шедеврами…

- Все проходит, как заметил еще царь Соломон, и это тоже пройдет: все виды и стили, которые когда-то рождались и завоевывали публику, устаревали. К чужому творчеству отношусь с уважением. Стараюсь скорее понять, чем отрицать с ходу. Но к данному направлению современного искусства совершенно равнодушен. Вот кто кипятится, когда видит нечто подобное – это Дина. Она вообще человек бескомпромиссных позиций в искусстве.

Пройдет и мода на инсталляции (если уже не прошла), будет что-то другое. Мои интересы лежат в других плоскостях. Инсталляцию я сделал, когда оформлял свой первый спектакль в 1972 году. Правда, тогда я еще не знал, что это называется инсталляцией; предназначалась она для постановки студенческого театра Винницкого политеха по рассказам О. Генри и являла собой кучу осенних листьев, из которой торчали старые зонтики, швейные машины, гипсовые головы и прочие, являвшие странный союз, предметы. Она оказалась очень функциональной, актеры на сцене двигались, взаимодействуя внутри нее, вокруг нее и с ней. И в дальнейших моих опытах работы в Театре на Таганке (в спектаклях по рассказам Бабеля и по произведениям Чехова), в работе за границей (для театра «Мерлин» в Будапеште) я использовал именно пространственно-предметный подход.

- Вы ведете строгий учет своим работам? Помните каждую? Кстати, как подписываете – ставите автограф, год, порядковый номер?

- Ну, строгий бухгалтерский учет своих работ я не веду и уже не помню каждую, а подписываюсь просто: имя и год – скорее для себя. Картины продаются, уплывают. В молодости не всегда даже оставались после них фотографии. Однажды, в поездке по Америке (мы с Диной в тот год посетили почти полсотни городов Нового света) я попал в один дом, где висело много картин. Там явно жили любители и коллекционеры живописи. Имена многих художников я знал, но неожиданно, через раскрытую дверь в одну из комнат на стене я увидел две работы, что-то смутно мне напомнившие. Это оказались мои картины. Как они попали в дом к неизвестным мне людям, когда я их продал, какая галерея их выставляла - понятия не имею.

Но есть картины и даже целые серии, которые я прекрасно помню, потому что с ними связаны какие-то знаковые моменты или даже целые истории моей жизни. В молодости, живя в Виннице, я часто ходил гулять в сторону села Пирогово; там были колхозные кукурузные поля, и если ночью лечь навзничь посреди поля, звезды видны были поразительно яркие. И вот так однажды из зарослей кукурузы на меня выпрыгнула небольшая собачка, а за ней появилась фигура в ватнике, просторных штанах, с берданкой за плечом. Это был сторож Панас. Долго он не мог понять – что делает тут подозрительная личность, а когда успокоился – мы разговорились и даже подружились. Почти каждый вечер я приходил к нему в сторожку на краю поля, а он рассказывал мне какую-нибудь историю. Знал он этих мистических повествований про ведьм, покойников, утопленниц и оборотней – что Шехерезада. Так появился цикл картин «Украинские примитивы. Рассказы сторожа Панаса Редько». Почти как у Гоголя. Этот цикл картин, к сожалению, сохранился далеко не весь: часть работ разбежалась по разным собраниям; зато оставшиеся шесть хранятся в семейной коллекции, которую Дина охраняет от поползновений коллекционеров почище цербера.

- Вы не обиделись на то, что Дина не взяла при замужестве вашу фамилию?

- Обиделся. Какой мужчина не обидится на такое! Шучу, конечно... Когда мы встретились, Дина была уже автором двух книг, больше 10 лет публиковала свои работы в московских изданиях, была членом Союза писателей СССР. Знаете, творческое имя – особая ценность; купить его или получить по свидетельству о браке невозможно, оно нарабатывается десятилетиями…

- У вашего вдохновения – так хорошо известный всем образ муз, и у этой музы - лицо Дины?

- Ну, об этом говорит количество Дининых портретов. Когда мы едва приехали в Израиль, и мои холсты, снятые с подрамников, еще были по-дорожному свернуты в один огромный рулон, к нам, на нашу первую съемную квартирку в иерусалимском районе Рамот явилась одна испанская галеристка и коллекционер. Картины было показывать негде. Я просто развернул рулон и расстелил холсты на полу. Она долго переступала через них, осторожно ставя ноги в туфельках на высоких каблуках, наконец, задумчиво сказала: «Борис, вы - настоящий художник: вы влюблены в свою жену…»

- «Его работы находятся в ведущих музеях мира и в лучших частных собраниях» - нередко пишут о том или ином художнике. Вам принципиально знать – где и в чьих руках ваши детища?

- Будущее любого художника зависит от того, в каких музеях находятся его работы, в каких известных галереях они выставляются и продаются. Для меня, разумеется, важно, чтобы мои картины находились там, где они интересны, где любят и ценят живопись. Поэтому перечисляя музеи, в которых есть мои работы: Пушкинский, Музей Востока, Музей Словакии или собрания известных коллекционеров, вроде Сержа Менжинского, который в 1990 году приобрел сразу несколько моих картин – я испытываю чувство некоторого удовлетворения. Но все же хочу повторить: любое творчество - это послание одного человека другому, даже если это обращение к широкой аудитории. Поэтому мне нравится, когда мои работы живут там и у тех людей, где с ними общаются, где их понимают.

- Самое частое определение функции картин, используемое во всех языках мира, - «украшать»: они украшают стены музея, галереи, офиса, квартиры. Это главная их функция, на ваш взгляд?

- Картина как часть интерьера исторически всегда выполняла функцию украшения помещения. Но у нее есть и другое назначение – передать некое послание от художника к зрителю, и это послание есть самая главная ее задача. Связь художника со зрителем - некий разговор о мироздании, о судьбе, о сущности человеческого бытия. И я с большим удовольствием вижу картины в музеях, галереях, домах любителей живописи и в прочих местах, где есть возможность неспешного общения с ними. И наоборот – меня раздражает, когда картина висит в супермаркетах или в переходах метро - там, где она не может отозваться взгляду человека, где по определению не может проскочить искра между произведением творца и зрителем.

- Раскромсать на кусочки законченную работу или переписать ее заново – это реалии жизни художника или вымыслы писателей? Зачем кромсать, зачем переписывать? Можно отложить эту и нарисовать новую, не так ли?

- Можно и то, и другое, и третье. Все зависит от душевного склада конкретного художника, его темперамента, его психического устройства. Ну и от материального благополучия, откровенно говоря. Когда у меня не было денег на покупку нового холста, я записывал картонки с двух сторон. Помню, когда мы репатриировались в Израиль и должны были получить разрешение на вывоз моих картин от эксперта министерства культуры СССР, возникла проблема: чиновник должен был ставить разрешительные печати на обе стороны картона. Бывало, я и записывал старые работы – если не было денег купить чистый холст. А вот резать не резал. Я вообще человек без истеричных наклонностей.

- Нехороший человек без оглядки растопит печь книгой, но вряд ли использует даже самый дилетантский холст в качестве попоны для лошади, подспудно понимая, что холст, с нарисованной на нем картиной, является единичным произведением искусства, в отличие от книги, напечатанной массовым тиражом. Нанося завершающий мазок на свою очередную работу, вы ощущаете, что передаете привет, по сути дела, вечности?

- Это ошибка. Во все времена картины уничтожали и сжигали так же, как и книги, если они раздражали кого-то из власть имущих; картины спокойно урезали под определенные размеры – как, например, «Ночной дозор» Рембрандта, который не вписался в какую-то там нишу. Но, откровенно говоря, писать картины меня, думаю, как и многих, художников, заставляет не мечта о вечности, а личная внутренняя потребность, род внутреннего беспокойства. И нанося последний мазок на холст, я размышляю, скорее, о следующей картине, чем о том - будет ли эта принадлежать вечности.

www.antho.net

Палитра спрессованного времени | Еврейский Обозреватель

Палитра спрессованного времени

| Номер: 03/279 Март 2016

К юбилею Бориса Карафелова

Борис Карафелов на выставке своих произведений, 2011 г.

Отмечающий свой семидесятилетний юбилей замечательный художник Борис Беньяминович Карафелов родился 21 марта 1946 года под Ташкентом, но уже в полуторамесячном возрасте вернулся с родителями в Винницу, где прошли его детство и юность. Хотя в 2008 году двенадцать работ художника экспонировались на выставке «Средняя Азия, Москва, Иерусалим в творчестве еврейских художников» в Государственном музее Востока в Москве, фактически вырос он не в Средней Азии, а в Украине, где он жил (включая годы учебы в Крыму) более тридцати лет. Старый еврейский квартал Винницы, где прошло детство художника, еще до революции назывался «Иерусалимка»; так называется и одна из серий работ Б.Б. Карафелова, посвященная воспоминаниям об уже ушедшем мире восточноевропейского еврейства бывшей «черты оседлости». Мир, заселенный своими философами и актерами, которые в обычной жизни были незамысловатыми еврейскими ремесленниками, предстает на его полотнах некой мистерией, пронзающей серую завесу обыденности.В 1969 году Б.Б. Карафелов окончил Крымское художественное училище в Симферополе, после чего до 1976 года преподавал в художественной школе в Виннице, а в 1977–1989 гг. – в Москве. Кроме того, как художник-постановщик он работал в московском Театре на Таганке, Донском театре драмы и комедии им. В.Ф. Комиссаржевской в Новочеркасске, театре «Мерлин» (Будапешт) и других труппах.

С 1990 года Б.Б. Карафелов живет в Израиле, где уже в 1992 году был удостоен премии им. Мордехая Иш-Шалома иерусалимского Дома художника. Его выставки, проводимые в Иерусалиме каждые несколько лет, заслуженно пользуются неизменным вниманием любителей искусства. В 1993, 1996 и 2004 годах персональные выставки Б.Б. Карафелова проходили и в различных городах США. Репродукции его произведений широко известны даже тем, кто не знает его имени, ибо его картины использованы в оформлении многих книг любимой миллионами читателей писательницы Дины Ильиничны Рубиной, супруги художника с 1984 года; в 2012 году вышла их совместная книга «Окна», включающая девять новелл Д.И. Рубиной и репродукции 54 картин Б.Б. Карафелова.В интервью Светлане Светловой художник так сформулировал свое творческое кредо: «Мне близки традиции европейского колоризма, восходящие к древним культурам Средиземноморья. Художественное полотно – это поверхность, на которой разворачивается драма цветовых взаимоотношений. Организуя цветовое многообразие, художник стремится к целостности. Когда строй цветовых рядов и интервалов образует некую гармонию – рождается картина».

«Скрипач»

Именно так родилось и полотно «Скрипач»: на холсте изображен музыкант в кипе, со скрипкой и смычком в руках, на фоне распахнутого окна, за которым открывается вид на цветущие холмы, где то здесь, то там краснеют крыши домов поселений в Иудейской пустыне. Образ музыканта, его лицо, изящный корпус скрипки, пейзаж за окном – все это рождается и расцветает мириадами красок из тысяч мимолетных, почти ювелирных мазков, составляющих драгоценную живописную мозаику полотна. За окном, обрамленным текучими пятнами бордово-синих теней, живым оранжево-зеленым огнем расцветает вечерняя заря, обагренная золотыми, лиловыми и алыми красками заката, которые мягко отражаются на изумрудно-салатовых склонах холмов, на белых стенах невысоких домов, согретых золотым светом – и эти красочные искры звенят в самом воздухе, бросая отсветы на скромное одеяние исполнителя, его лицо и руки, на яркие красно-оранжевые изгибы скрипки. Но музыкант не всматривается в исполненный красок пейзаж за спиной – его задумчивый и грустный взор направлен к зрителю, и в то же время – куда-то вдаль… Скрипка в его руках, сияющая оранжево-красным огнем, будто излучая свой собственный, внутренний, неудержимый живой свет, становится самым ярким источником цвета на полотне, споря с заходящим солнцем. Музыкант прижимает ее к сердцу, сообщая ей свое тепло, и именно она выражает его чувства и мысли тогда, когда он молчит, она уподобляется лире поэта – музыкальный инструмент становится воплощением его души, его неугасимого душевного пламени, пусть и земного, но не менее яркого, чем пламень небесный – не меркнущего с закатом и всегда принадлежащего его зрителю. И этот душевный огонь, это озарение живо всегда, во тьме и на свету, как жива и музыка – будь то музыка скрипки или неповторимая музыка его трепетной и чуткой души.

«Натюрморт с маской»

Полотно «Натюрморт с маской» решено в светлых, тонких, летучих, почти пастельных тонах – яркие краски спелых фруктов, переливающихся солнечными бликами, отражаются на бело-голубых тарелках и отзываются бежево-фиолетовыми и сине-зелеными искрами на коричневой поверхности деревянного стола, на светлых стенах пляшут бирюзово-лиловые тени и золотисто-розовые отсветы солнца. Быстрые, подвижные, динамичные мазки, мимолетные прикосновения кисти создают и глубокую прохладу тени, и лучезарные дневные блики, озаряющие стены, картину на стене в бронзовой раме, белизну штор и полотенца на столе. На полотне под потолком изображен еще один натюрморт, где можно легко различить сочный гранат, металлический чайник и голубую чашку – он написан в той же манере, и тем самым реальность приобретает словно двойное измерение: художник запечатлевает и пространство своей комнаты, и сюжет второй картины, который будто открывает окно в другой мир. «Когда я пишу свои картины, я “включаю” не только зрительный ряд, – объясняет Б.Б. Карафелов. – Сначала возникает некая среда, это неясные еще ощущения, в которых основную роль играет свет, жизнь света; потом среда конкретизируется, обнаруживаются предметы, фигуры, наконец, я начинаю узнавать эти предметы и фигуры, я узнаю эти персонажи, с которыми прожил какую-то часть жизни… Это люди, жившие когда-то или живущие сегодня, и в то же время это я сам, потому что я почувствовал их в том срезе, где я и они – одно и то же, нас вылепил свет». Бесчисленное количество пятен и искр чистого цвета, смешиваясь друг с другом, соединяются в живописной гармонии, порождая почти осязаемые образы, мириады оттенков и полутонов – подобно разноцветным стеклышкам витражей в старинном храме, которые воссоздают из цветовых пятен все краски жизни. А мастерская – это всегда святая святых художника, где совершается таинство созидания, и здесь он творит, преображается, перевоплощается, то являя свое обычное лицо, то примеряя новый образ, как будто надевая снятую со стены маску, и где рождается его искусство, предстающее перед глазами зрителя, озаренное светом из окна, когда творец распахивает шторы, напоминающие театральный занавес, и приглашает зрителя погрузиться в действо, вершащееся на полотне.

«Воспоминание о Венеции»

В одной из записанных бесед Б.Б. Карафелов отметил: «Можно вычленить некую традицию в истории искусства, которую я пытаюсь продолжить. Она берет начало в культуре Средиземноморья и двумя путями – через Византию и Венецию – и через Грецию и Флоренцию идет в искусство XVII века». В Венеции и Флоренции он работал много, создав там целый ряд исключительных произведений (одно из них использовано в оформлении обложки пронзительной повести Д.И. Рубиной «Высокая вода венецианцев»). «Очень люблю Италию, – говорил Б.Б. Карафелов в беседе с Алексеем Осиповым. – Там все соразмерно человеку, и кроме ослепительной природы есть все достижения человеческого гения: архитектура, городские пейзажи, интерьеры, одежда, национальная кухня настолько гармоничны, что все это вместе дает ощущение удивительного душевного комфорта». Это ощущение изумительно передано живописцем на картине «Воспоминание о Венеции», где Борис Карафелов являет зрителю живописный уединенный уголок легендарного города на воде, тихий и романтичный, затаившийся в стороне от центральных каналов и улиц, от многотысячной толпы туристов и шумной суеты. Здесь же, в тишине и умиротворении, стройные окна средневекового палаццо с чуть просевшими от времени стенами задумчиво смотрятся в неторопливые воды канала, где легкая рябь раскачивает их зыбкое и текучее отражение. Здесь нет ни единой души, и только пара любящих друг друга людей в гондоле, без гида и сопровождающих, нашла уединение в этом тихом укрытии. Вся картина буквально сотворена из переливов прохладной и тенистой фиолетово-голубоватой палитры, играющих лиловыми, оранжевыми и даже красными бликами на стенах особняка и бросающих бирюзово-лиловые отсветы в воду, расходясь по всему полотну подвижными волнами и красочными цветовыми всплесками. Зритель не видит здесь ни знакомых архитектурных достопримечательностей Венеции, ни известных памятников – это место невозможно назвать, определить, отыскать на карте города, это безымянный уголок, который будто бы потерялся во времени и пространстве, выпал из повседневности и даже не привязан к своему имени. И именно в этой тихой гавани двое возлюбленных обрели уединение, чтобы насладиться молчанием наедине друг с другом, вдали от туристических дорог, от смеха и крика толпы, от тысяч фотовспышек, чтобы забыть о течении времени, об окружающем мире, обо всем вокруг. И поэтому даже гондольер становится лишним на полотне – он не может отсутствовать, но зритель не видит его на холсте. Воды канала готовы вот-вот остановить свое течение, а сами возлюбленные вот-вот ускользнут от внимательного взгляда зрителя, чтобы остаться наедине друг с другом, исчезнув за границами картины.Из Италии, как и из всех иных заграничных поездок, Борис Карафелов уже четверть века возвращается в Израиль. Понятно, что нигде нет рая на земле, и все же в этой стране Борис Карафелов обрел новое художественное дыхание. «В Москве за окном у меня были “хрущобы”, по полгода – узкий двор с грязным снегом, а здесь – бесконечные холмы Иудейской пустыни… И совсем другое пространство: можно двигаться и час, и другой – постоянно ощущаешь его наполненность. Здесь спрессовалось не пространство – время как бы спрессовалось: что было тут тысячи лет назад, было словно вчера». Израильская живопись Бориса Карафелова изумительным образом отражает и эту наполненность времени, и колористическую безбрежность такого территориально маленького пространства. Именно поэтому его искусство останется важным и нужным ценителям живописи еще многие десятилетия.

На снимках:— Борис Карафелов на выставкесвоих произведений, 2011 г.— «Скрипач»— «Натюрморт с маской»— «Воспоминание о Венеции»

Автор: Алек Д. Эпштейн и Андрей Кожевников, специально для «Еврейского обозревателя»

jew-observer.com

Art in Process

«Я ничего не придумываю. Все приходит как память, но память не фабульная, а генетическая. Я вспоминаю какое-то мгновение как длящееся бесконечно — так пишутся мои картины»

Художник Борис Карафелов приехал в Израиль из Москвы, хотя, детство и юность его прошли в Виннице, небольшом городке в Украине. Старый еврейский квартал, где жил художник, еще до революции назывался — «Иерусалимка». Одна из серий работ Б. Карафелова так и названа — «Иерусалимка», — и посвящена воспоминаниям детства.Этот мир, заселенный своими сумасшедшими, своими философами, своими актерами, которые в обычной жизни были незамысловатыми еврейскими ремесленниками, предстает перед нами некой мистерией, пронзающей серую завесу обыденности, мистерией, в событиях которой заложены зерна нашего прошлого, прорастающие в наше будущее.«Когда я пишу свои картины, я «включаю» не только зрительный ряд, — объясняет художник. — Сначала возникает некая среда, это неясные еще ощущения, в которых основную роль играет свет, жизнь света; потом среда конкретизируется, обнаруживаются предметы, фигуры, наконец, я начинаю узнавать эти предметы и фигуры, я узнаю эти персонажи, с которыми прожил какую-то часть жизни… Это люди, жившие когда-то или живущие сегодня, и в то же время это я сам, потому что я почувствовал их в том срезе, где я и они — одно и то же, нас вылепил свет… Когда я пишу, пытаюсь нащупать ту болевую точку, в которой сфокусирована суть событий. Ведь боль — это наша реакция на действительность, только через боль мы понимаем, насколько слиты с миром».Переезд Карафелова в Израиль, как он сам говорит, был не столько вынужденным, сколько «внутренне настоятельным». Это, впрочем, ощущает каждый, кто видит его работы: Карафелов — художник еврейский как по преобладающей тематике, так и по концепции. Более того: он израильский художник — по колориту, по красочной гамме живописи.В замечательном новом городке Маале-Адумим под Иерусалимом, где живет художник, я обратилась к нему с несколькими вопросами о становлении его творчества, его живописной манеры, его представлений о мире живописи вообще.

- Всякое искусство, всякое творчество в этом старом мире — только продолжение. Какой художник оказал наибольшее воздействие на формирование вашего художественного вкуса, индивидуальной манеры?- Трудный вопрос. Я не могу назвать одно имя… Ближе всего мне Рембрандт, хотя заметить это в моей живописи, по-моему, нелегко. Скорее можно вычленить некую традицию в истории искусства, которую я пытаюсь продолжить. Она берет начало в культуре Средиземноморья и двумя путями — через Византию и Венецию, — и через Грецию и Флоренцию идет в искусство XVII века с творчеством его выдающихся мастеров: Веласкеса, Сурбарана, Риберы, Рембрандта, Вермеера Делфтского… – Вы обошли Эль Греко…- Нет, просто я назвал художников, которые определили отношение к картине как таковой. Были иконы, были фрески… но я имею в виду именно картину как особое живописное целое с его местом в зрительском восприятии, человеческом обиходе, даже физическом месте, которое она может занимать. Находится живописное полотно в храме, или во дворце, или в обычном жилом доме — это и определяет его восприятие! Именно в XVI в. картина вычленилась как нечто самостоятельное, способное формировать мысль зрителя, претендующее на собственное место в человеческой жизни, а не просто как часть процесса богослужения или деталь богатого интерьера…Ну, а если вернуться к отдельным художникам, к тому же Эль Греко, — который по легенде был учеником Тициана, — он меня интересует пластической своей стороной. Дело в том, что в живописи есть образные начала, возбуждающие в наблюдателе осязательные или зрительные, или двигательные процессы. Возрождение вернуло античное ощущение пространства — и тем самым интенсифицировало глубокий, длительный дыхательный процесс в зрителе. А Эль Греко — художник восточного плана; на Востоке же, в той же Индии, экстатическое состояние вызывается, напротив, задержкой дыхания. И Эль Греко настолько уплощает пространственные планы, так привержен скорее к двухмерному, чем к трехмерному изображению, что возле его картины зритель поневоле дыхание как бы затаивает. И освобождает при этом свои внутренние духовные силы…Конечно, опыт Эль Греко мне весьма интересен. Любопытно, что у многих еврейских художников, вышедших из так называемых «клейне штетл», все пространство картины как бы замкнуто, стиснуто, сдавлено, — так, как была организована вся их общественная и бытовая среда. Они потому так и моделировали свой образный мир, внешний и внутренний: движение в их картинах шло не по горизонтали, а по вертикали. Отсюда то же сжатое, задержанное дыхание, что у Эль Греко: и у Сутина, и у Шагала, и даже у Модильяни… – Вы полагаете — впечатление сдавленного пространства остается у человека навсегда? Не изменяется в другой среде?- Что-то изменяется, конечно, но основа закладывается в детстве, отрочестве, когда формируется пространственно-предметное мышление. Я сам провел юность в маленьком городке, хотя давление среды тогда носило уж совсем иной — всеобщий советский характер. Осознал же я это уже став профессионалом. – А с чего все началось?- Ну… сколь ни забавно, я лишь в шестом классе обнаружил, что могу рисовать. В мире моего детства о подобных занятиях не помышляли. Принято было учить музыке… еврейский ребенок со скрипкой — это да! Но рисовать… Я считался способным математиком, зато чистописание было решительно не мое амплуа. А этот предмет и рисование вела одна учительница, и я по обоим имел твердые двойки.Пятерки получали девочки за аккуратные вишенки и ромашки… Но в шестом классе учителем рисования у нас стал молодой художник. На первом же уроке он вдруг забрал мой рисунок. Я по привычке решил, что его снова вывесят на стену как самый грязный. И велят мать привести. А он показал рисунок классу и сказал: вот как надо рисовать!.. И пригласил меня к себе в искусствоведческий кружок. Там говорили о каком-то Сурикове, о боярыне Морозовой… А я — из «Родной речи» — знал, что было только два художника: Репин и Шишкин. И вообще мне на это было наплевать. Я к тому времени уже телескоп изобрел!.. Смешно? Но я его-таки действительно изобрел, ни разу до этого не увидев! Из двух стекол разных диоптрий смастерил оптический прибор, который, по моим расчетам, увеличивал предмет в сто раз. Увлекался астрономией. Всерьез играл в футбол. Было не до рисования. И только в седьмом классе мне вдруг захотелось рисовать. В восьмом пошел в художественную школу. Правда, оказалось, что приемные экзамены уже позади. Но преподаватель сказал: раз уж пришел — рисуй. И в конце занятий сообщил: я принят…Учился я там, подавал надежды, и вдруг случилось нечто громоподобное: увидел книжку Голомштока и Синявского о Пикассо (первая изданная в Союзе книга о Пикассо, тоненькая такая брошюрка), прочел ее — и был потрясен. Ведь когда я на занятиях сказал, что Александр Иванов художник не хуже Репина — это такая была крамола, такой шум поднялся! Усомниться, что Репин — лучший в мире художник!.. А тут — Пикассо. И я понял: без информации — пропаду. Даже Третьяковка, Русский музей или Эрмитаж были мне недоступны. Надо было искать свой способ. И я стал изучать педагогов живописи.Выбрал в конце концов Чистякова. Это был серьезный педагог, учитель Репина, Сурикова, многих других. Прочел его воспоминания, записи… И отправился в Киевский музей, в зал Врубеля, его ученика (там есть и ранние, ученические работы). Ходил, как на работу, все десять дней каникул. Смотрительница, завидев меня, тащила стул: знала, что восемь часов просижу с тетрадкой на коленях, буду записывать… А записывал я, — как, на мой взгляд, он начинал работу, в какой последовательности накладывал краски… Так что Врубель был первым моим учителем… нет, скорее старшим мастером. Потом я еще учился в Симферопольском училище: Крым, солнце, живописные пейзажи… И закончил его уже после армии, и начал преподавать в той самой Винницкой художественной школе, где сам учился… – Ну… а переезд в Израиль — повлиял он на вас как на художника?- Конечно. Всякая новая среда как-то меняет взгляд. Живешь в лесу — зеленый цвет сам собой войдет в картину… или, наоборот, постараешься начисто от него избавиться… Говорил же Петров-Водкин, что в России оттого так любят красное, что вокруг — одна зелень…В Москве за окном у меня были «хрущобы», по полгода — узкий двор с грязным снегом, а здесь — бесконечные холмы Иудейской пустыни… И совсем другое пространство! К нему не испытываешь безразличия, оно не пустое: можно двигаться и час, и другой — постоянно ощущаешь его наполненность. Здесь спрессовалось не пространство — время как бы спрессовалось: что было тут тысячи лет назад, было словно вчера. И когда на этой земле читаешь Пятикнижие — чувствуешь: переживание пространства у его персонажей было тоже совсем иное, чем у людей из «клейне штетл» или любых других гетто, чем у тех же русско-еврейских художников. Они иначе относились к бесконечности… к дистанции между человеком и мирозданием. Я бы хотел, чтоб такое ощущение вошло в мои картины.Понимаете: здесь свет иной — он как бы выбеляет все, выбивает цвет из пространства и предметов, разрушает их видимость, они теряют границы, очертания… Но в то же время — могучие ритмы земли, холмов, расстояний. Тяжелые ритмы, как валы океанские. Да, вот такое странное сочетание: словно бы зыбкости, ирреальности — и в то же время предельной плотности и веса… – Меня тоже поразила здесь непривычность закатов: они совсем не такие, как, скажем, в Коктебеле. Там закат окрашивает все в многоцветье тонов: розовые, сиреневые, желтоватые. А здесь из-за холмов возникает некое свечение — золотое или как бы не имеющее цвета вообще. Неземное…- Тут много необъяснимого. Говорят, это самая близкая к небу точка! Но есть ведь горы куда выше… Здесь все во всем отражается: небо в земле, земля в небе, и возникает эффект невероятной общности, неразрывности… Хочется вжиться, приспособить к этому свою палитру, но я сознательно не форсирую это. – Разве это процесс сознательный?- Ну, конечно, и подсознательный тоже. Но я никогда на новом месте не начинал работать сразу. В том же Коктебеле. Насыщался впечатлениями, чтоб они впитались, наложились друг на друга, суммировались. Но там мое пребывание длилось месяц, и в конце концов работу приходилось ускорять. Сюда, надеюсь, я приехал на всю жизнь — и позволяю себе не торопиться.Некоторое время по приезде была у меня персональная выставка в Иерусалиме. Я хотел даже не столько показать, что я здесь сделал, сколько сам увидеть это чужими глазами. Да, кое-что во мне изменилось… – Вот я смотрю на Ваши работы — и, кажется, сразу могу угадать, что написано здесь, а что — еще в Москве…- Ну, что ж, я работаю каждый день, что-то приобретается, накапливается. Но мне бы хотелось испытать чувство праздника от работы, какое я ощутил однажды, увидев мозаики Софии Киевской, а потом, много лет спустя, мозаики Равенны. Вот где был праздник изображения!Благодаря дискретности, прерывистости картины, состоящей из отдельных камешков, кусочков, как костюм паяца, — все в целом гляделось как радостное карнавальное действо, возведение обыденности в некую высокую степень.В этом смысле и Руо послужил для меня важным примером. У него, как в мозаике, все многообразие мира и цвета словно помнит, что вышло из одной точки. В творчестве таких художников, как Руо, всегда есть некая матрица, некий изначальный ген с записанным на нем кодом, который потом развивается в цветовую поверхность картины. – Не от Руо ли отчасти и Ваш столь характерный колорит — проступающая или просвечивающая сквозь пестроту желтизна, дробящийся спектр зеленого, синего, сиреневого, красного, эти то расплывающиеся в пространстве, то резко обведенные жирным темным контуром фигуры?- Думаю, все-таки, нет. До того у меня, как говорится, был «серый период». Но когда я лишился большой мастерской в московском Дворце пионеров, где вел кружок (оттуда меня вдруг «попросили» — полагаю, не без участия органов…), то стал писать дома, в тесной комнатке, вдобавок заставленной холстами. И возникла серия картин о жизни в маленьком городке времен моей молодости… Сначала это было просто видение световой среды, потом появились фигуры — и стали превращаться в конкретные персонажи, определился замкнутый мирок… Тогда, видимо, и родился тот колорит, о котором вы говорите. – Вы часто обращаетесь к религиозным сюжетам, эпизодам еврейской истории или пишите улицы старых израильских городов, вроде Цфата… Это самоцель или некая метафора человеческого бытия?- И то, и другое. Во-первых, я человек религиозный. Во-вторых, я приехал в эту страну по внутреннему убеждению, а не только в силу обстоятельств, и для меня важно все, что ее создало и что создала она сама. Но, с другой стороны, главная цель искусства — образ, и без образной многозначности, без метафорического начала оно немыслимо…Так или иначе — я еврейский художник. – И последний вопрос: Вы счастливый человек?- Ну-у… на это труднее всего ответить. Бывают ли счастливые люди вообще? Жизнь у каждого, даже у везунчиков, так сложна. А ведь я — прежде всего рабочая лошадь! Когда у старого Гете, олимпийца, любимца богов и людей, спросили, был ли он счастлив, он задумался, потом сказал: «Да, пожалуй… минут десять». Но мне больше нравится ответ Толстого на подобный вопрос. «Вы счастливый человек? — спросил гость Ясной Поляны. — У вас ведь есть все, что вы любите…» — «Нет — сказал Толстой. — Но я люблю все, что у меня есть…»

art-in-process.com

Новые "Персонажи" Бориса Карафёлова | ArtPark

19 марта в Культурном центре «Гармония» (ул. Гилель 27) в 19 часов состоится открытие выставки новых работ Бориса Карафёлова «Персонажи – 2».Предыдущая выставка Карафёлова «Персонажи» состоялась в ноябре 2017 года в галерее деревни художников «Эйн-Ход».

За последние годы одним из важных направлений творчества Карафёлова стало многообразие человеческих архетипов, соединяющих в себе реальные, мифологические, карнавальные миры. Архетип, как действующий Персонаж в пространстве картины. Таких работ за последнее время собралось достаточно много. Эти две выставки отражают эмоциональный, психический, этический и виртуальный аспекты бытия современного человека, как видит это художник.

Борис Карафёлов Борис Карафёлов родился в 1946 г. в Средней Азии. Закончил Симферопольское художественное училище. Преподавал рисунок, композицию и живопись в Виннице и в Москве.

Как художник-постановщик работал в Театре на Таганке (Москва), Театре драмы и комедии имени В.Ф. Комиссаржевской (Новочеркасск), театре "Мерлин" (Будапешт), и др.

В 1990 году репатриировался в Израиль. В 1992 - стал лауреатом премии "Иш Шалом" (Иерусалим).

Борис Карафёлов - член Международной художественной ассоциации при ЮНЕСКО. Его работы находятся в музеях и частных коллекциях многих стран, в том числе - в Государственном музее изобразительного искусства имени А.С. Пушкина, Музее Востока (Москва), Государственном музее Словакии (Братислава).

Живет и работает в Израиле.

Борис Карафёлов:"Мне близки традиции европейского колоризма, восходящие к древним культурам Средиземноморья. Художественное полотно - это поверхность, на которой разворачивается драма цветовых взаимоотношений. Организуя цветовое многообразие, художник стремится к целостности. Когда строй цветовых рядов и интервалов образует некую гармонию - рождается картина."

artpark.gallery

Борис Карафёлов "Мне близки традиции европейского колоризма, : kovlam

Живет и работает в Израиле.

Борис Карафёлов:

"В мастерской художника", 2003

"Поцелуй на морозе", 2003

"Сны", 2005

"Реквием", 2005

"Встреча", 2010

"В кафе Бейт Тихо", 2005

,"Отдых", 2005

"Окно в Амирим", 2005

"Вспоминая Толедо", 2010

"Прогулка по Карловым Варам", 2010

"Утро", 2011

"Женский портрет с глиняной птичкой", 2008

kovlam.livejournal.com