Алле, Альфонс. Картины альфонс алле

Зелёный не квадрат Альфонса

Зелёный квадра́т Альфонса Алле...

— Вот, в целом, пожалуй, — и всё, что вы сейчас имеете удовольствие видеть перед собой. Это — если не промачивать горло..., и принимать во внимание только сухие факты... без добавления воды и комментариев. А если всё-таки с ними?.. В таком случае, спускайтесь — ниже. А затем — и ещё ниже..., в область таза. Понемногу проскальзывая туда, туда... под эту маленькую, но уже достаточно великую картину. Зелёную. Всю — в одном цвете... И даже — в одном смысле....в том смысле, которого не было...

— Но всё же..., хотелось бы заранее знать..., по какой-такой причине это (несомненно, первое и прецедентное в своём роде) эссе — было написано именно о нём..., о зелёном квадрате? А не о каком-нибудь ином... Не о чёрном..., к примеру..., и даже — не о белом (наоборот). Ведь они были — значительно (или незначительно) раньше. Проще... И даже точнее? — Дым до небес...

   — Ну разумеется, он был не первым, (и далеко) не первым, — этот зелёный квадрат Алле. Однако совсем не в том смысле, что Альфонса кто-то опередил, проворно выставив (ногу или губу) на несколько минут раньше — свой квадрат, хотя и не обязательно точно такой же, — зелёный или абсентный... В конце концов, жизнь (на первый ... посторонний взгляд) богата и разнообразна. Особенно, с точки зрения... В полном соответствии с неповторимой индивидуальностью художника и его предпочтениями, квадрат вполне мог быть бурый, болотный или, скажем, цвета хаки... Однако, даже так — не случилось. И здесь не может быть двух мнений. Альфонс Алле (и только он один) стал первым (не) художником в истории нынешней европейской цивилизации, которому пришло в голову эпатировать публику — её собственным товарным фетишизмом. Выставив его — одним местом. — ...и в одном свете.

   — Разумеется, я подтверждаю: он был не первым, (и далеко) не первым, — этот зелёный квадрат Алле. Хотя сам Алле — вне всяких сомнений — был первым. Правда, здесь придётся сразу оговориться. В известной степени его странные или диковатые выдумки & выходки не были личными или едино(личными), но — одними из многих. Потому что (там и тогда) они существовали глубоко в своей среде. — Придумывая и выставляя (или не выставляя) свои монохромные прямоугольники, Альфонс Алле (не) последовательно или спонтанно действовал в рамках фумизма (а затем и фонфоризма), широко (не) оформленного художественного течения, в основе которого лежало — систематическое пускание пыли в глаза. Как протест против сложившейся системы ценностей. И как приём гипер’защиты.[комм. 1] Именно эта среда, сформированная десятками разочарованных, трудно живущих и постоянно пьющих (абсент) литераторов, художников и композиторов, породила са́мую возможность придумывать, высказывать и даже выставлять на «обозрение» невероятно абсурдные, густо пересоленные, едко дымные, несравненно пустые и резко эпатажные идеи. Выпуская дым в лицо самим себе, друг другу и посторонним, фумисты постоянно выделывались, «травили», «подкалывали» и обманывали всех, кто только попадался им поперёк пути. Это и сформировало абсентно-обсценную среду монохромных квадратов...

   — Разумеется, он был не первым, (и далеко) не первым, — этот зелёный квадрат Алле. Да ведь поначалу и сам Алле не был первым. Впереди (и сбоку от) него были многие: Эмиль Гудо, Артур Сапек, Эмиль Декори, Жорж Фражероль, Жорж Ориоль, Эмиль Коль, Жюль Жуи, Лео Трезенник...[комм. 2] — но (как показало ближайшее время) никто из них не смог надолго удержать того чрезмерно высокого пафоса отрицания ценностей и выпускания дыма, который породил на свет самое явление фумизма. Все эти люди, так или иначе, туда или сюда, но в какой-то момент — они все сошли с дистанции. Возврат к жизни требовал «жертв». Прежде всего — здравомыслия, положительных ценностей, в конце концов, элементарного человеческого обывания и обывательства. Как принято, как положено... Среди людей приходилось жить по их правилам. Становясь чиновником, бизнесменом, издателем или успешным художником, бывший фумист поневоле превращал себя в тот дым и хлам повседневности, над которым сам прежде — глумился. И только глубочайший, органический и повседневный анархист от природы был способен сохранить (вернее говоря, был неспособен утерять) заряд своей непричастности — до конца жизни. Именно таков оказался Альфонс Алле. — Эксцентрик. Человек без центра.

   — Разумеется, он был не первым, (и далеко) не первым, — этот зелёный квадрат Алле. И верно, впервые..., (если говорить о XIX веке и в отношении страны Франции) монохромные живописные картины (в основном, выполненные в жанре пейзажа) появились — немного раньше зелёного квадрата. На пару лет. И «не вполне в цвете», как это можно было бы сказать наутро..., слегка протрезвев. О чём я говорю? Первые «два квадрата» (чёрный и белый) — случившиеся, соответственно в 1882 и 1883 году, являли собой некий идеальный образец (или образ) чёрно-белого мышления..., и (как следствие) — такой же живописи.[комм. 3] Что же касается ярого & яркого «цвета», то он «прорвался» в монохромное искусство годом позже. Это произошло в октябре 1884 года, когда Альфонс выставил свой красный, синий и зелёный квадраты...[комм. 4]

   — Разумеется, он был не первым, (и далеко) не первым, — этот зелёный квадрат Алле. Особенно, если принять во внимание, что первым квадратом (как это уже не раз бы(ва)ло в истории авангарда) стал не зелёный, не красный и даже не белый..., а всё-таки «Чёрный квадрат». Словно камера обскура, чёрный цвет — как всегда, превосходит все неясности и недопонимания. И сейчас я, безусловно, не стану обсуждать все перипетии (уже более чем столетней) проблемы авторства «Чёрного квадрата». Высказав только итог..., или приговор, если угодно. Слушайте, мадам... — Первый чёрный квадрат. Нет, его идея (и воплощение, они обои), короче говоря, всё что там было — принадлежало вовсе не (облизанному с ног до головы) Казимиру Малевичу (якобы 1915) и даже не (оболганному с ног до головы) бедняге Полю Бийо (якобы 1882).[2] Первый чёрный квадрат придумал, высказал и выпустил вместе с непомерным количеством дыма — тот же Альфонс Алле.[комм. 5] «Тот же», — говорю я, — который сделал то же самое — и с белым, и с красным, и с синим..., и вообще — со всеми цветами собственного (человеческого) сознания... Только что я пообещал, что не стану вдаваться в подробности очевидного чёрного авторства Альфонса Алле (имея в виду пресловутую историю с «дракой негров в тоннеле»). Скажу коротко и сухо. Все господа..., которые пишут о (якобы) «авторстве» Поля Бийо, они попросту не умеют читать. Не имеют глаз. И наконец, головы.[комм. 6] Не раз, не два, и не десять — сам Альфонс ответил на этот вопрос. И оставил (на руках) все необходимые доказательства своего бесспорного первородства.[3] А потому оставим этот досужий вопрос. Потому что — не время. И не место.

   — Ну разумеется, он был не первым, (и далеко) не первым, — этот зелёный квадрат Алле. И всё-таки я пишу о нём — как о первом. Потому что..., потому ... что — будь это 1884 год..., или 1885..., или даже 1897 — все эти цифры, равно далёкие от любого намалёванного поверх них Малевича, ничуть не меняют дела. И сколько бы лет ни прошло, зелёная африканская обезьяна ничуть не меняет своей позы..., и «совсем ещё зелёные сутенёры, лёжа в траве животом, потягивают свой абсент» — по-прежнему, крупными глотками. Тихо и сосредоточенно... Совсем как взрослые. — Поскольку именно он..., зелёный цвет абсолютно обсценного абсцесса — подобно сальному пятну на брюках..., или симпатичным симпатическим чернилам на рукописях Ильича... неумолимо проступает поверх всякой зелени. Отчасти, как причина. Или — как пусковой крючок. Та тонкая трубочка поперёк черепной коробочки, благодаря которой нашёл свой деструктивный выход — очередной клубок (или клобук) густого сизого дыма. — Изо рта (или из носа) Альфонса.

Буквально... два слова

Думаю, не нужно слишком долго объяснять на пальцах (и жестах), «из какого мусора и грязи ... растут стихи, не ведая стыда»...[5] Бесконечно противно вспоминать, ещё тяжелее — смотреть и видеть, пускай даже со стороны..., — вот он, этот их город (urbi & orbi), словно тухлая канава со зловонными бытовыми стоками...,[комм. 7] давно не посещаемая месье ассенизатором... Кажется, вот уже почти пятьдесят тысяч лет этот славный чистильщик не заходил сюда, на эту обиженную богом..., и его ассистентами... — Впрочем, пардон, кажется, я немного отвлёкся.

— Ну значит, слушайте... Вторая половина XIX века, чем ближе она подбиралась к своему тусклому окончанию, тем глубже и всесторонней проникалась декадансом и его многочисленными производными. В частности, разными формами модерна в искусстве. — Импрессионизм, пожалуй, стал самым заметным и властным из всех течений (в этой грязной зловонной канаве, не так ли). Мало-помалу из него (со временем) стали вырастать и другие «стили-паразиты», всё сильнее искажающие изображение на поверхности картины. Глядя на эту вакханалию развала и деградации «вечных ценностей», даже добродушный обыватель начал терять терпение, флегматично соображая: как его дурачат, особенно эти... художники. А они, известное дело, давно уже плевали на Академию (благо, средства позволяли) и не слишком-то скупились на свою «антихудожественную мазню». В 1870-е годы, едва ли не самой частой фразой добропорядочных бюргеров об искусстве стало нечто в таком роде: «наши художники совсем рисовать разучились».

рю Антуан-Дюбуа 4 [6]

Разумеется, доблестные фумисты (в отличие от меня) не могли оставить такое шикарное дело без внимания. А потому, собравшись в очередной раз, они решили..., устроить выставку... художников, которые на самом деле ... (кроме шуток), не умеют рисовать. То есть, даже не просто не умеют..., а абсолютно..., чтобы не сказать — абсентно. Дым столбом... Итак, сказано — сделано. Коллективный разум фумистов заработал на холостых оборотах... И вот, первого октября 1882 года открылась первая выставка взаправдашних «художников, не умеющих рисовать».[комм. 8] Выставка называлась «Arts Incohérents»,[комм. 9] её организовал мсье Жюль Леви, и открылась она на улице Антуан-Дюбуа (Antoine-Dubois), дом 4. Последняя деталь важна особенно. Именно там, на первой выставке «отвязанных искусств» был впервые выставлен монохромный образец «живописи» Альфонса Алле. Это был «Чёрный почти квадрат» (лист чёрной бумаги в рамке), висящий на стене под названием «Битва негров в туннеле» — и под авторством некоего Поля Бийо.

Успех «отвязанных» (в том числе, и «чисто» коммерческий) превзошёл все ожидания (особенно, если учесть, что особенных ожиданий не было). Две тысячи посетителей! — и это в депрессивном Париже 1882 года! (не на шутку измученном блокадой, войной, выставками, нарзаном и прочими зрелищами) — определённо, художники, не умеющие рисовать, — имели успех.[комм. 10] Да. Успех... К слову сказать, именно это и стало тем обстоятельством, которого Альфонс фатально не учёл в своей блестящей эскападе...[комм. 11] Вот неожиданность.

Собственно, подобного исхода не ожидал — не один он..., Альфонс. Это только так говорится: «первая» выставка отвязанных искусств. А на самом деле она была просто «выставка», одна-единственная выставка и больше — ничего. Начиная это, откровенно тухлое & «дымное» дело, никто всерьёз и не рассчитывал, что у него будет какое-то продолжение. Всем казалось — одной (отвязанной) выставки вполне достаточно. Публично заявить свою «позицию» (откровенно фумистическую и обструктивную) и обозначиться. Этого вполне достаточно. — Делать вторую (выставку) поначалу никто не собирался. Но раз уж такое дело... Успех...

Как оказалось, и фумизм тоже не был чужд тех ценностей, которые отрицал со столь блестящим (ин’когерентным!) выпусканием дыма. Понемногу начались повторы..., тираж...

Вторая выставка «Arts Incohérents» открылась в галерее Вивьен (Vivienne) спустя год с небольшим. — Опять осень. Впрочем, в Париже она достаточно тёплая (выставка открылась 14-го октября 1883 года). — Не удовлетворившись первым успехом «дерущихся негров в туннеле», Альфонс (вслед за чёрным) выставил — белый квадрат. Это был шикарный лист (бристольской) бумаги под названием (типично импрессионистическим по своей описательной подробности): «Первое причастие бледных девушек в снежную бурю».[комм. 12]

Кстати (или некстати) сказать, (это я говорю, слегка понизив голос, в первый раз) на этой выставке засветилась не только минимальная живопись Альфонса. Буквально на соседней стене второго «Салона не’когеррентных искусств» висела ещё одна, ничуть не менее странная художественная по(д)делка под авторством ближайшего приятеля Альфонса (и основного заводилы-фумиста) Артюра Сапеккиуса (ещё одного художника, основательно «разучившиегося писать картины»), которого газеты называли не иначе как: «выдающийся Сапек». Вне всяких сомнений, это был одиозный трюк, представлявший собою полиграфическую репродукцию той са́мой «Джоконды» Леонардо (только с пририсованной трубкой, ради пускания дыма). Пожалуй, не стоило бы говорить о ней отдельно, если бы и она не предвосхитила (почти на четыре десятка лет, причём, едва ли не самым тривиальным и прямым образом) один из живописных манифестов дадаизма.[комм. 13] Однако дымная выходка Сапека вызвала только серию ухмылок и анекдотов, тогда как «нарисованная» в 1919 году картинка Марселя Дюшана — не только вошла в (нынешнюю) историю искусств, но и была — куплена. Пожалуй, эпатаж фумистов был ещё преждевременным..., для окостенелой художественной среды Франции 1880-х. По скромному, но глубоко выстраданному выражению Эрика Сати, — они, пожалуй, были ещё слишком молоды «для тех времён, ещё слишком старых»...[9]:283 — Абсент... Всеобщее курение... Невероятно грязный Париж. Много дыма. Слишком много дыма... — Определённо, у них не было ни малейших шансов дожить до 1919 года.

Успех (это, к сожалению, теперь ключевое слово) второй выставки «отвязанных и последовательно-непоследовательных» в каком-то смысле даже превзошёл успех первой... Ра́звив и углу́бив начальные, как бы только набросанные карандашом на стене эскизные достижения. Но увы, — для Альфонса всё дело было уже (навсегда, как оказалось) испорчено собственной фумистической эскападой. Потому что «первые негры» его собственной щедрой рукой (вместе с их прецедентной идеей) — оказались в кармане у другого... Впрочем, этот «другой», возможно, несколько сконфуженный произведённым эффектом не своей идеи, ничуть не настаивал на своём первородстве. Но и не сознавался..., что всего лишь бастард на этом празднике королей... дыма. — Тихо и скромно, ложный автор удалился. Без комментариев и топота ног. И теперь Альфонсу только ещё предстояло всесторонне утаптывать ту дорожку и полянку, которую он сам и наметил (столь неосторожно) воспользовавшись «чужою ногою»... К счастью, приснопамятный Поль Бийо не только не настаивал..., но и, видимо, не вполне понимал (будущее) значение (совместной) выходки с дракой негров. Для него она осталась всего лишь шуткой, бутадой, эскападой (как и было поначалу), очередным пусканием дыма..., на па́ру (или, может быть, на пару́..., сам запутался). А между тем, эта тёмная негритянская дорожка в подземном туннеле вела не куда-нибудь, а прямо туда, к будущему. Причём, очень далёкому (чтобы не говорить о недалёких). Спустя какие-то жалкие три четверти века..., в конце туннеля забрезжил свет и показались довольные физиономии сотен (чтобы не сказать — тысяч) минималистов. Художников («не умеющих рисовать», не так ли?..) Композиторов (даже «не знающих ноты», не так ли?..) Скульпторов (никогда «не учившихся лепить», не правда ли?...) А также дизайнеров, архитекторов ... и так далее в том же духе. И всё это вместе (постепенно, не сразу, конечно) получило название «минимализм».

К (не)счастью, сам Альфонс, в отличие от бедного поля, был ничуть не склонен преуменьшать значение своей «фумизменной» выходки. Причём, как одной, так и другой — одновременно.[комм. 15] Конечно, он ничего не знал (и даже не пытался «узнать») о сути и направлении будущего минимализма. Однако кое-что насчёт этого предмета (пока даже близко не существующего) ему, безусловно, было известно. От самого́ себя, разумеется. В противном случае, как было бы объяснить эту странную настойчивость..., когда на протяжении добрых пятнадцати лет (sic!) этот глубоко сардонический автор (никогда не бывший таким занудой, между прочим)... продолжал с невиданным упорством настаивать на своих монохромных картинах, — как на издевательском, но всё же (крайне серьёзном) открытии. — Пожалуй, одного уязвлённого самолюбия здесь было бы недостаточно...

Оставим. В конце концов, эта статья всего лишь о «зелёном квадрате Альфонса Алле». Не о «чёрном». И даже не о «белом», которые положили начало..., и стали открытиями. Этот..., зелёный — далеко не первый..., и даже не третий — всего лишь формировал площадку и завершал строительство монохромного «течения». Дадаистического. Минималистического. И даже — концептуального (на будущее). — Заодно (между делом) обозначив и глубинные причины..., и поверхностные последствия. Именно в этом и заключается его цена и ценность. Этого — вполне среднего и даже проходного (между прочими) произведения в монохроидальном (чтобы не сказать: «монохроизменном») стиле, жанре и направлении.

В конце концов, не один Альфонс... Вся выставка «отвязанных», поддавшись стандартному обаянию успеха, пошла «в тираж». Правда, ненадолго... Первая. Вторая. Третья... — Раз, два, и обчёлся...

Альфонс Алле, «Совсем ещё зелёные сутенёры, лёжа в траве животом, потягивают абсент» (1884 год)(так эта картина выглядела в 1897 году) [11]

Вот именно!.. — В начале октября 1884 года в той же галерее Вивьен открылась третья (и последняя для нас) выставка «Антипараллельных искусств» (Les Arts Incohérents). Именно та, уже не раз упомянутая мною (всуе, конечно, всуе) третья выставка, на которой уже маститый художник-фумигатор Альфонс Алле, не ограничившись чёрным или белым прямоугольниками, как это было в прошлые годы, представил нечто вроде «колористического взрыва». На стенах были вывешены сразу несколько монохромных картин, выполненных как в основных цветах солнечного спектра, так и в дополнительных (не говоря уже об умозрительных и спекулятивных).[2]:XX Само собой, среди этих картин, с поистине невиданным занудством развивающих и завершающих монохромное направление в искусстве XIX века, обнаружил себя и «зелёный квадрат», — купленный в магазине лист приятной зелёной бумаги, вставленный в соответствующую случаю рамку под названием: «Сутенёры в расцвете лет, лёжа на животе в траве, пьют абсент» («Des Souteneirs, encore dans la Force de l’age et le Ventre dans l’Herbe boivent de l’Absinthe»).

Впрочем, (это я говорю, слегка понизив голос, во второй раз) на этой выставке засветилась не только минимальная живопись Альфонса. В каталоге третьей ежегодной выставки «Arts Incohérents» под номером 5 и под тем же авторством (на этот раз, видимо, под фамилией Альфонс Алле выступал ещё и некий композитор, основательно «разучившийся писать музыку») значилось некое музыкальное произведение. Название было так же длинно и сложно, как и у картин: «Отвязанный Похоронный Марш для погребения Связанных» («Marche Funèbre Incohérente pour enterrer les Cohérents»).[12] Чтобы не говорить лишних слов, это произведение, в котором не было ни одной ноты, одни только пустые и до предела тактичные такты, нельзя было назвать музыкой в привычном смысле слова. Ровно в той же степени, как и зелёный квадрат — разумеется — не был той живописью, (пускай даже и модернистской!) о которой привыкли толковать обыватели и профессионалы. Понятно, что исполнение этого опуса (в полном согласии с выставленным листом чистой нотной бумаги) проходило в траурном молчании, — гробовом молчании, естественно. Таким образом, Альфонс Алле (походя и небрежно) задел не только минимализм в изобразительном искусстве, но и (почти одновременно) — в музыкальном, почти на сотню лет предвосхитив так называемый «силентизм» (или музыку молчания), к примеру, Джона Кейджа.[13]:7—9

Между прочим говоря, это событие... (об истинном смысле которого — тогда — никто даже и не подозревал) произошло в непосредственной близости... от зелёного квадрата сутенёров, пьющих в траве абсент... В том же месте и в то же время. Если это имеет какое-то значение.

Пожалуй, этот мавр — сделал своё дело (хотя и не в туннеле, и не ночью). Выставка «отвязанно-непоследовательных последователей» выполнила главную функцию: фумисты стартовали в область широкой публичной известности, одновременно (неожиданно для самих себя) ощутив некую значительность сделанных «походя» шуток... оказавшихся открытиями.

Вернисаж. Концерт. Спектакль... Как и всякое малое событие скоротечной жизни, оно даёт несомненный социальный эффект, но — увы, почти не оставляет по себе следа. Постепенно и тихо, оно стирается. Словно и не было никогда.После третьей выставки «салона отвязанных» прошёл добрый десяток лет. Альфонс Алле из бедного (не)студента превратился в популярного и вполне состоятельного писателя..., хотя и юмориста, но, как говорили, «со странностями». Природный инвалид, он никогда не смог бы достигнуть состояния нормы..., утеряв свой органический фумизм и сделавшись «нормальным», похожим на всех. Скажем, обычным юмористом (ну, например, как бедняга поль), без этих своих идиотских... выходок и штучек. Они (то чёрные, то жёсткие, то жестокие) не оставляли его до конца дней...

Выставки «Arts Incohérents» были давно позабыты. — Классический вариант прошлого..., прошедшего времени. И монохромные картины, и похоронный марш..., всё это превратилось в анекдот, некое событие для узкого круга тех немногих, кто о нём помнил. Но крепче всего помнил... сам Альфонс. И не только помнил, но и не желал..., причём, категорически не желал, чтобы об этом явлении — на первый взгляд, пустом и несерьёзном — позабыли вовсе. Видимо, уж очень ему крепко врезался собственный неожиданный успех пополам с привкусом поражения. Той специфической уязвимости, которую не так-то просто позабыть. И ещё — значение, конечно... Ему не давало покоя то значение монохромных выдумок, которые все воспринимали просто как шутку. Но Альфонс (не возражая и не протестуя) — непременно желал оставить за собой приоритет. Архивный, документированный и точный.

Не нужно думать, что это дело, на первый взгляд не слишком трудное, далось Альфонсу очень просто... Даже Поль Оллендорф, основной издатель, с которым Алле работал в те годы,[комм. 16] был не в восторге от очередной странной затеи: выпустить альбом неживописной живописи, да ещё и с одной немузыкальной музыкой. Коммерческий результат казался ему неочевидным, мягко говоря... И если на рассказах Алле его издательство неплохо зарабатывало, то опускаться на его странных выходках как-то не входило в планы. Поначалу, столкнувшись с некрасивыми сомнениями Оллендорфа, Алле думал предложить «свои изделия» какому-то другому издателю. И даже вступил в переговоры с Симони Эмпи (Simonis Empis).[14]:XXXV Однако затем Оллендорф предложил (на его взгляд) интересный коммерческий ход, который мог сыграть. А что если издать этот альбом к «Первому апреля»? Возможно, тогда эта шутка может выгореть (тем более, что первое апреля случается регулярно, каждый год — и не проданное сразу можно будет обновить на следующий сезон). Подумав, Альфонс согласился.[комм. 17] С одним дополнением. Он назвал альбом не просто «первоапрельским», а «Primo-Avrilesque»... Это окончание, вызывающее ассоциации с арабеском или бурлеском, хотя бы слегка смягчающим откровенно глупую и пошлую идею Оллендорфа..., — ещё одного «поля», вставшего поперёк пути квадратов Алле.

В конце концов, игра сделана. 1-го апреля 1897 года у Оллендорфа вышел «Album primo-avrilesque», который хотя и испортил, но всё же увековечил траурный марш и монохромные картины, впервые выставленные Альфонсом Алле на трёх выставках «Arts Incohérents» в трёх октябрях 1882, 1883 и 1884 года. И на почётной одиннадцатой странице (третьим по счёту среди живописи, после чёрного и синего квадрата) красовался (не слишком) зелёный (вполне подстать выцветшему от миллионов гло́ток природному абсенту) сентиментальный & лирический пейзаж на котором «Совсем ещё зелёные сутенёры, лёжа в траве животом, потягивают абсент». И здесь, пожалуй, содержится ещё одна правда о французском модерне, декадансе и, наконец, фумизме... — Все они (и не только они) были порождёны глубоко депрессивным состоянием психики художников и поэтов, обильно замешанном на дымном угаре кафе и дополнительно смазанном изрядным количеством абсента... Этот странный напиток... — не в последнюю очередь он позволил многим художникам прорвать какую-то очередную плёнку в сознании, и затем прорваться — куда сами не ведали, и там, едва ли не в пьяном состоянии, опередить свои «слишком старые времена» на столько лет, сколько у них никогда и не бывало при себе...

Именно таков и он, если угодно, этот серо-зелёный «Абсент» Альфонса Алле — монотонный, монохромный, тягучий и минималистичный, едва ли не впервые в литературе XIX века имитирующий грязный «поток сознания» (наподобие автоматического письма дадаистов). Внезапно (или нечаянно) открывающий (как дверцу в туалете) — маленькую физиологическую правду... о самом себе. В конце концов, неужели и это ... всего лишь шутка? Или только ... пускание дыма? Или всё-таки нечто — значительно более тонкое и точное, под видом очередной диковатой выходки балагура... С двойным дном, как единственно и полагается — настоящему искусству.

А знаете ли вы, что «Черный квадрат» был нарисован задолго до Малевича.

Случилось это в 1883 году – автором стал французский журналист, писатель, художник и вообще человек, известный своими эксцентричными выходками, – Алле Альфонс.

Правда его «черный квадрат» назывался «Битва негров в пещере глубокой ночью». Картина была впервые выставлена на выставке «Отвязанного искусства» в Галерее Вивьен. Выглядел этот шедевр следующим образом:

Дальше больше. И белый, и красный квадрат тоже были впервые изображены Алле Альфонсом. «Белый квадрат» назывался «Первое причастие бесчувственных девушек в снегу» (выполнен также в 1883 году). «А красный квадрат» получил название «Уборка урожая помидоров на берегу Красного моря апоплексическими кардиналами» (это уже 1884 год). Выглядели эти шедевры вот так:

Картины Алле Альфонса были восприняты как чистой воды стеб и эпатаж – собственно только на эту мысль и наводят нас их названия. Видимо поэтому мы так мало знаем об этом художнике.

  Кто же он? Альфонс Алле (20 октября 1854, Онфлёр (департамент Кальвадос) — 28 октября 1905, Париж) — французский журналист, эксцентричный писатель и чёрный юморист, известный своим острым языком и мрачными абсурдистскими выходками, на четверть века предвосхитившими известные эпатажные выставки дадаистов и сюрреалистов 1910-х и 1920-х годов.

Альфонс Алле практически всю свою жизнь был эксцентричным писателем, эксцентричным художником и эксцентричным человеком. Он был эксцентричен не только в своих афоризмах, сказках, стихах или картинах, но и в повседневном поведении.

Наскоро закончив обучение и получив к семнадцати годам звание бакалавра, Альфонс Алле (в качестве ассистента или стажёра) поступил в аптеку собственного отца.

Отец Альфонса с большой гордостью наметил для него карьеру великого химика или фармацевта. Будущее покажет: Альфонс Алле с блеском оправдал надежды своего аптечного отца. Он стал более чем химиком и глубже чем фармацевтом. Однако даже и самое начало его деятельности в семейной аптеке уже оказалось весьма многообещающим. В качестве дебюта Альфонс провёл несколько смелых опытов по воздействию на пациентов высококачественного плацебо своей оригинальной рецептуры, синтезировал оригинальные поддельные лекарства, а также «собственноручно» поставил несколько необычайно интересных диагнозов. О своих первых маленьких аптечных триумфах он с удовольствием расскажет немного позднее, в своей сказке: «Высоты дарвинизма».

«…У меня кое-что нашлось и для дамы, жестоко страдавшей желудком:

Дама: — Я не знаю, что со мной, сначала еда поднимается наверх, а потом опускается вниз…

Альфонс: — Прошу прощения, мадам, вы случайно не проглотили лифт?»

(Альфонс Алле, «Обхохотался!»)

Увидев самые первые успехи своего сына в области фармацевтики, отец с удовольствием отослал его из Онфлёра в Париж, где и прошёл остаток жизни Альфонса Алле.

Отец направил его стажироваться в аптеку одного своего близкого знакомого. По более близком рассмотрении, спустя несколько лет эта аптека оказалась привилегированным масонским кабаре «Чёрная кошка», где Альфонс Алле с большим успехом продолжал составлять свои рецепты и залечивать недужных. Этим уважаемым делом он занимался практически до конца своей жизни. Его дружба с Шарлем Кро (знаменитым изобретателем фонографа) должна была бы вернуть его к научным исследованиям, но этим планам снова не суждено было сбыться. Фундаментальные научные работы Альфонса Алле представляют собой вклад в науку, хотя сегодня они значительно менее известны, чем он сам. Альфонс Алле успел опубликовать свои серьёзнейшие исследования по цветной фотографии, а также пространную работу по синтезу каучука (и вытягиванию резины). Кроме того, он получил патент на собственный рецепт приготовления лиофилизированного кофе.

В возрасте 41 года Альфонс Алле женился на Маргарит Алле, в 1895 году.

Он умер в одной из комнат отеля «Британия», где Альфонс Алле провёл много свободного времени. Накануне врач строжайшим образом прописал ему шесть месяцев не вставать в постели, только тогда выздоровление представлялось возможным. В противном случае — смерть. «Забавные люди, эти врачи! Они серьёзно думают, что смерть страшнее, чем шесть месяцев в постели»! Едва только врач скрылся за дверью, Альфонс Алле быстро собрался и провёл вечер в ресторане, а другу, который провожал его обратно до гостиницы, он рассказал свой последний анекдот:

«Имейте в виду, завтра я буду уже труп! Вы найдёте, что это остроумно, но я уже не буду смеяться вместе с вами. Теперь вы останетесь смеяться — без меня. Итак, завтра я буду мёртв!» В полном соответствии со своей последней весёлой шуткой, он скончался на следующий день, 28 октября 1905 года.

Альфонс Алле был похоронен на парижском кладбище Сент-Уан. Спустя 39 лет, в апреле 1944 года его могила была стёрта с лица земли и исчезла без малейшего остатка под дружественными бомбами французской освободительной армии Шарля де Голля . В 2005 году воображаемые останки Альфонса Алле торжественно (с большой помпой) были перенесены на «вершину» холма Монмартр.

После Второй мировой войны во Франции была организована и до сих пор активно действует политическая Ассоциация Абсолютных Апологетов Альфонса Алле (сокращённо «A.A.A.A.A.») Эта сплочённая группа фанатично настроенных людей представляет собой общественный орган, в котором выше всех прочих прелестей жизни ценят юмор Альфонса. ААААА, кроме всего прочего, имеет свой юридический адрес, банковский счёт и штаб-квартиру в «Самом Маленьком Музее Альфонса Алле» на Верхней улице города Онфлёр (Кальвадос, Нормандия, Аптека).

Каждую субботу ближе к вечеру музей Альфонса открыт для свободного посещения всех желающих. К услугам посетителей лабораторные опыты «а-ля Алле», химические дегустации «а-ля Алле», диагнозы «а-ля Алле», недорогие (но очень эффективные) желудочные таблетки «пур Алле» и даже прямой разговор по старинному телефону «Алло, Алле». Все указанные услуги можно получить за какие-то полчаса в сумрачных кулисах онфлёрской аптеки, где родился Альфонс Алле. Это чрезвычайно тесное помещение также было объявлено самым маленьким музеем в мире, не исключая также и самый маленький в мире музей «аутентическая комната» Альфонса Алле в Париже, и самый маленький музей «Шкаф Эрика Сати» в министерстве культуры Франции. Эти три самых маленьких музея в мире соперничают за звание, кто меньше. Бессменным экскурсоводом Алле долгие годы является некий человек, Жан-Ив Лорио, постоянно имеющий при себе официальный документ, подтверждающий, что он является незаконной реинкарнацией великого юмориста Альфонса Алле.

Альфонс Алле порвал с аптеками и начал регулярно публиковаться очень давно, это было, кажется, в 1880-82 году. Первый неосторожный рассказ Альфонса положил начало его 25-летней писательской жизни. Ни в чём он не терпел порядка и прямо заявлял «Даже и не надейтесь, я — непорядочный». Писал в кафе, урывками, над книгами почти не работал, и выглядело это примерно так: «Не говорите глупостей…, чтобы я сидел, не отрывая задницы, и корпел над книгой? — это же невозможно смешно! Нет, лучше я всё-таки её оторву!»

В основном его литературное творчество состоит из рассказов и сказок, которые он писал в среднем по две-три штуки в неделю. Имея «тяжкую обязанность» вести смехотворную колонку, а иногда даже целую колонну в журнале или газете, ему и поневоле приходилось чуть ли не через день «смеяться за деньги». За свою жизнь он сменил семь газет, некоторые имел по очереди, а три — одновременно.

Таким образом, прежде всего живой эксцентрик, потом немного журналист и редактор, и только в последнюю очередь писатель, Алле работал вечно в спешке, писал десятки своих «сказок», сотни рассказов и тысячи статей на левой коленке, впопыхах и чаще всего — за столиком (или под столиком) в кафе. Потому многое из его работ утеряно, ещё большее утеряло ценность, но более всего — так и осталось на кончике языка — ненаписанным.

Альфонс Алле никогда не останавливался на чём-то одном. Он желал написать сразу всё, охватить всё, преуспеть во всём, но ни в чём конкретно. Даже чисто литературные жанры у него вечно путаются, рассыпаются и подменяют один другого. Под видом статей он писал рассказы, под названием сказок — он описывал своих знакомых[5], вместо стихов писал каламбуры, говорил «басни» — но имел в виду чёрный юмор, и даже научные изобретения в его руках приобретали жестокий вид сатиры на человеческую науку и человеческую природу…

Кроме занятий литературой «под столиком в кафе», Альфонс Алле имел в своей жизни ещё немало важных для общества обязанностей.

В частности, он был членом правления клуба почётных гидропатов, а также одним из основных участников, принятых в руководящие органы масонского кабаре «Чёрный кот». Именно там, в Галерее Вивьен, во время выставок «Отвязанного искусства» он впервые экспонировал свои знаменитые монохромные картины.

Пожалуй, единственное отличие Альфонса Алле от его последователей заключалось в том, что он, выставляя свои ошеломляюще новаторские работы, нисколько не пытался выглядеть многозначительным философом или серьёзным первооткрывателем. Именно это, пожалуй, и обусловило отсутствие профессионального признания его вклада в историю искусства. Своими работами в области живописи Альфонс Алле очень точно пояснил старый как мир тезис: «Не так важно, что ты делаешь, гораздо важнее — как ты это подаёшь».

В 1897 году он сочинил и «привёл в исполнение» «Траурный марш для похорон великого глухого», который, впрочем, не содержал ни одной ноты. Только тишину, в знак уважения к смерти и понимания того важного принципа, что большие скорби — немы. Они не терпят ни суеты, ни звуков. Само собой, что партитура этого марша представляла собой пустую страницу нотной бумаги.

«Никогда не откладывай на завтра то, что можешь сделать послезавтра».

«…С деньгами даже бедность переносится легче, не правда ли?»

«Труднее всего пережить — конец месяца, особенно последние тридцать дней».

«Пока мы соображаем, как бы получше убить время, время методично убивает нас».

«Отъехать — это совсем немного умереть. Но умереть — это очень сильно отъехать!»

"…Как говорила вдова человека, умершего после консилиума трёх лучших врачей Парижа: «Но что же он мог сделать один, больной, против троих — здоровых?»

«…Нужно быть терпимее к человеку, всё же, не будем забывать о том, в какую примитивную эпоху он был сотворён».

( Альфонс Алле, «Штучки»)