Рєр°Сђс‚Рёрѕс‹ фредерик сулакруа: Медленный огонь культуры

Филателия учителю биологии



ИСТОРИЯ НАУКИ


Ю.А. Дунаева

Окончание. См. № 17/2007



Бражник и растение маниока

В замке Валта в Западной Фрисландии Мария Сибилла Мериан провела пять лет. Она собирала растения, ловила насекомых, наблюдала, записывала, зарисовывала. Учила латинский и голландский языки. Занималась живописью. Она сделала более 40 великолепных акварелей, на которых были изображены пряные и лекарственные растения – фенхель, укроп, сныть, цикорий, лопух, щавель, чабрец, девясил, ромашка и др. Была задумана книга о травах. Многие акварели из этой серии содержали и живописные «истории развития насекомых», причем не только бабочек. Сныть – и наездник из семейства Ichneumonidae; цикорий, золотой шар – и пилильщик. Можно было, конечно, изобразить растения и без них, но, вероятно, Мария Сибилла не хотела изменять своему стилю, а может быть, использовала любую возможность, чтобы поделиться знаниями о насекомых.

Но не только изучением окружающей природы было знаменательно для Марии Сибиллы пребывание в замке Валта. Именно здесь, во Фрисландии, она узнала о существовании голландской колонии Суринам в Новом Свете. И не просто узнала. В замке были коллекции насекомых, раковин, засушенных растений и плодов, привезенных оттуда. Перебирая эти образцы, Мария Сибилла восхищалась причудливостью форм и красок. Ей безумно захотелось побывать там и самой познакомиться с представителями мира тропических насекомых, который здесь, на севере, казался ей просто фантастическим. Родилась мечта, которая через некоторое время определила дальнейшую судьбу Марии Сибиллы. В 1691 г., после смерти матери, художница покинула замок во Фрисландии и с двумя дочерьми переехала в Амстердам.

Этот чудо-город-сад на каналах в конце XVII в. был средоточием всего самого прогрессивного в Европе. Благодаря религиозной терпимости городских властей здесь собрались предприимчивые люди со всего света. Протестанты, католики, иудеи и даже мусульмане без помех открывали здесь магазины восточных товаров, ювелирные мастерские, книжные издательства. В гавани бросали якоря корабли Ост- и Вест-Индских компаний, доставлявшие в Амстердам заморские фрукты, пряности, кофе, табак, слоновую кость, драгоценную древесину. Городские власти собирали огромные пошлины и обустраивали город. Здесь выходила первая в Европе газета, причем ее печатали сразу на шести языках. Улицы и набережные были добротно вымощены и украшены вечнозелеными растениями. В городе были публичные библиотеки и ботанический сад. Николаас Витсен – бургомистр Амстердама и глава Ост-Индской компании – устроил у себя кабинет редкостей, или кунсткамеру. К науке в Амстердаме относились с большим уважением, ученых почитали. Здесь жили уже известный нам зоолог и анатом Ян Сваммердам, профессор анатомии и ботаники Фредерик Рюйш, изобретатель микроскопа Антони ван Левенгук и другие светила того времени.

Амстердам словно был создан для независимой, предприимчивой и любознательной Марии Сибиллы Мериан. Голландский язык и латынь она уже более-менее освоила, так что научные богатства Амстердама были ей доступны. В библиотеках кроме книг хранились акварели и гравюры лучших европейских мастеров, рассматривая которые, художница могла получать дополнительные уроки живописного мастерства. Нечего и говорить, что Марии Сибилле очень хотелось остаться в Амстердаме надолго, стать его полноправной жительницей. В этом городе не только можно было многое узнать и многому научиться. Отсюда начинались морские пути в тропики Нового Света, о которых мечтала Мария Сибилла. Но была ли она сама нужна Амстердаму? Она не могла больше расчитывать на религиозную общину, кормившую ее семью в последние годы. Приходилось снова думать о заработках.

Волноваться пришлось недолго. Привыкшие к роскоши жены городских сановников трепетно следили за модой и были готовы ради нее на любые траты. А в моде были цветы. Амстердам, как и многие другие западноевропейские города в XVII в., был во власти настоящего цветочного бума. Ярче всего это проявилось в знаменитой голландской «тюльпаномании». Известны случаи, когда ради приобретения луковиц редких сортов продавали дома и поместья. Изображения прекрасных садовых цветов стоили дешевле их самих, но зато было много желающих купить хотя бы нарисованный цветок, раз живой недоступен. Кроме того, богатые владельцы оранжерей стремились обязательно увековечить каждое расцветшее у них «чудо». Ясно, что художнице, умеющей изысканно и точно изображать цветы, можно было не бояться голодной смерти в Амстердаме. Однако ее успех в этом городе превзошел все ожидания. Необычные цветочные акварели, «населенные» тщательно выписанными насекомыми, вызвали восторг у светских дам. У Марии Сибиллы скоро появились богатые поклонницы, которые не только охотно покупали работы художницы и ее дочерей, но хотели также брать уроки рисования. Как и в Нюрнберге, очень скоро образовался кружок учениц, благодаря которому Мария Сибилла познакомилась со многими людьми, неравнодушными к хорошей живописи, книгам, науке. Мария Сибилла стала бывать в Вехте, пригороде Амстердама, где в роскошных виллах на берегу реки отдыхала городская элита. В хитроумно устроенных оранжереях там выращивали тропические растения, семена и саженцы которых с большим трудом доставляли в Амстердам по морю. Перед ней открылись двери лучших библиотек, живописных собраний, кабинетов редкостей. Мария Сибилла познакомилась с работами лучших ученых, которые в XVII в. изучали особенности развития различных животных: Яна Сваммердама, Марчелло Мальпиги, Франческо Реди, Антони ван Левенгука.


Ветка банана c бабочкой и гусеницей

Несмотря на насыщенность амстердамской жизни, Мария Сибилла не прекращала вести наблюдения за насекомыми. Не оставляли ее и мысли о путешествии в Южную Америку. Зачем, казалось бы, немолодой женщине (а Марии Сибилле было уже за пятьдесят), подвергать себя тяготам и опасностям дальнего морского пути? В Амстердаме были прекрасные коллекции тропических насекомых и ботанические сады с оранжереями. Кое-что можно было узнать из рассказов уже побывавших в Суринаме коммерсантов, военных, миссионеров. Стоило ли ехать самой? Всегда была возможность заказать необходимые образцы, которые бы доставили прямо из Суринама. Но, видимо, не в характере Марии Сибиллы было довольствоваться информацией из вторых рук, да и решительности ей было не занимать. В июне 1699 г. она вместе со своей младшей дочерью Доротеей Марией, которой только-только исполнился 21 год, поднялась на борт торгового судна «Виллем де Рейтер», отплывавшего в Суринам. Багаж двух дам состоял, в основном, из всевозможных коробок, коробочек, склянок, ящиков, ящичков и корзин, предназначенных для упаковки «натуралий». Разумеется, были взяты карандаши, кисти и краски, а также научный дневник Марии Сибиллы, ее Studienbuch.

Плавание должно было продолжаться больше двух месяцев. Самую грозную опасность представляли пираты. В те времена «черные корсары» были обычным явлением в тропической Атлантике, и на небольшом торговом судне даже были установлены пушки. Все находившиеся на борту люди, как команда, так и пассажиры, каждый день упражнялись в стрельбе. К счастью, благодаря то ли молитвам благочестивых пассажирок, то ли осторожности капитана, страшной встречи не произошло. Но и без пиратов трудностей хватало. Люди страдали от ужасной тесноты на корабле, тропической жары, укусов блох и вшей и почти не пригодных для употребления воды и пищи. У Марии Сибиллы и Доротеи был хороший личный запас изюма, кураги и фиников, но они не могли накормить всю команду и не могли не страдать, видя, как мучаются другие. Дамам была предоставлена одна из лучших кают на судне, капитан был почтителен, матросы были готовы выполнить любое требование пассажирок, но все равно два с половиной месяца вынужденного безделья на тесном корабле в тропиках стали тяжелым испытаниям для Марии Сибиллы и ее дочери.

Как бы то ни было, в августе 1699 г. судно подошло к берегам Южной Америки, к тому месту, где огромная река Суринам впадает в Атлантический океан. Дельта Суринама – это целая система рек, речек, речушек, островов и островков. Судно начало медленно подниматься вверх по течению реки, к городу Парамарибо, а Мария Сибилла жадно вглядывалась в прибрежные заросли, пытаясь увидеть их обитателей.


Тукан

Первое, чем поразила Марию Сибиллу Южная Америка, были невероятно яркие цвета оперения тропических пернатых. Казалось, что таких ярко-зеленых, розовых, бирюзовых птиц не может быть в природе, а они стайками носились над водой, сидели на ветвях мангровых деревьев, горделиво шагали по огромным листьям водных растений. Иногда на ветке дерева можно было увидеть большую зеленую ящерицу игуану. Мария Сибилла мгновенно забыла все тяготы дальнего морского пути и радостно готовилась ступить на эту фантастическую землю.

Парамарибо – главный и единственный город голландской колонии – находился на берегу реки Суринам в нескольких милях от побережья. Крепость Зеландия защищала его от пиратов и демонстрировала мощь далекой метрополии в колониальном исполнении. Поселенцы изо всех сил старались поддерживать в Парамарибо опрятность и порядок, столь уважаемые на их родине. Однако мир тропиков, попирая все хитроумно возводимые преграды, неизбежно обрушивался на каждого вновь прибывшего лавиной невероятных впечатлений.


Золотисиая ящерица

Была поражена и Мария Сибилла. Здесь все словно было перевернуто с ног на голову. Начать хотя бы с улиц. Чистенькие и прямые, почти как в какой-нибудь голландской деревушке, они были вымощены не чем-нибудь, а осколками устричных раковин. Поневоле вспоминались слышанные еще в Амстердаме небылицы о том, что устрицы в Суринаме растут на деревьях. Иначе, откуда их столько? Мария Сибилла еще не знала тогда, что устрицы часто прикрепляются к воздушным корням мангровых деревьев, образуя на них целые гроздья. Во время отлива эти гроздья устриц прекрасно видны. Собирать их проще простого – не нужно нырять. Поэтому и превращаются эти моллюски из редкого деликатеса в самый обычный продукт питания, а их раковины заменяют булыжник и щебенку. Да и происхождение легенды о том, что устрицы в Суринаме растут на деревьях, тоже становится очевидным.

Вдоль улиц были посажены апельсиновые и лимонные деревья. Они были покрыты цветками и плодами одновременно. Плодов было столько, что Мария Сибилла смогла поверить в то, чего она никак не могла представить себе в Голландии, – что деревянные полы в домах белых господ в Парамарибо натирают апельсиновым соком.

Тропики поражали изобилием, но и расплачиваться за него приходилось. Жара при большой влажности, всевозможные кусающие насекомые, всюду проникающая плесень, мгновенно портящиеся продукты – это далеко не полный список проблем. Если бы не труд чернокожих рабов, белым колонизаторам было бы не под силу выносить все эти тяготы. Освоение «зеленого рая» стало бы просто невозможным. Вот почему благочестивые и цивилизованные голландцы, оказавшись в тропиках, быстро приходили к необходимости использования рабского труда.

Всю тяжелую работу перекладывали на плечи чернокожих невольников. Белая госпожа в Парамарибо могла большую часть времени проводить в самой прохладной и защищенной от насекомых части своего дома, практически не двигаясь. Работать нужно было только голосом, отдавая распоряжения слугам. Полагалось иметь минимум 14 рабов: двух женщин для походов на рынок и приготовления пищи, трех для уборки и стирки, трех мужчин для сада, заготовки дров и воды, а также шесть гребцов для того, чтобы ездить на удаленную от дома плантацию.

Приобрела нескольких рабов и Мария Сибилла. Ей очень трудно было объяснить своим неграм-садовникам, почему они должны ловить и собирать всех насекомых, которые им только попадутся, а кроме того, еще и рвать для них листья. Но потом, быстро смекнув, что эти занятия легче многих других, чернокожие садовники стали почти все свое время тратить исключительно на ловлю бабочек.

Мария Сибилла непременно должна была сама побывать там, где белой госпоже находиться было просто неприлично, – на городском рынке. Это было пестрое и шумное средоточие жизни в Пара-марибо, где целые связки ярких тропических фруктов или корзины пугающей шевелящейся рыбы стоили дешевле одного гвоздя. Черные рабыни-кухарки в просторных белых одеждах громко торговались, выбирая продукты для своих хозяев. Мелькали обнаженные потные тела носильщиков. Деловые плантаторы собирались в маленьких закусочных под пальмовыми крышами, чтобы обсудить виды на урожаи сахарного тростника, кофе, какао, табака и другого «колониального золота», а также подымить своими голландскими трубками. Главным же для Марии Сибиллы было то, что сюда полуголые раскрашенные индейцы из сельвы приносили диковинные дары своего «зеленого ада» и можно было увидеть своими глазами фантастических животных, о которых Мария Сибилла слышала в Европе. Индейцы пытались продавать больших ярко-зеленых ящериц игуан, мясо которых у них считалось деликатесом, птиц-туканов, яркие клювы которых были чуть ли не больше всего остального тела. Иногда на рынке появлялись животные, у которых не было европейских аналогов, и их можно было называть только странными индейскими именами: капибара, агути, увари.

Жизнь городка Парамарибо подчинялась двум главным ритмам – небольшому суточному колебанию зноя, от более-менее терпимого до практически невыносимого, и чередованиям сухого и дождливого сезонов. Несмотря на все старания поселенцев оказаться как можно дальше от первозданной тропической природы, она все равно была повсюду. Марии Сибилле не нужно было выезжать за город, чтобы начать свои наблюдения. Насекомые просто кишели вокруг, и негры-садовники исправно их ловили. Как всегда, Мария Сибилла стала помещать пойманных гусениц в специальные коробки, кормить их листьями того растения, на котором они были пойманы, отмечать все стадии превращения, рисовать, записывать.

Марии Сибилле удалось запечатлеть жука-арлекина, передние ноги которого необычайно длинны и напоминают задние ноги кузнечика. Потом – стадии развития удивительной бабочки, которая теперь называется коконопряд Кассандра. Ее гусеницы сначала были белыми в черную полоску и с острыми черными шипами, но потом, от линьки к линьке, начинали меняться. Сначала теряли полоски, потом отбрасывали шипы, потом изменяли цвет и, в результате, превращались в крупных гладких желтых гусениц. Мария Сибилла ни за что бы ни поверила, что это одни и те же насекомые, если бы не пронаблюдала все изменения своими глазами. Питались гусеницы листьями кораллового дерева, дальнего родственника акации. Его крупные ярко-оранжевые цветы были собраны в роскошные соцветия-кисти. Плантаторы называли коралловое дерево кофейной мамой из-за того, что в его легкой кружевной тени особенно хорошо росли кофейные деревца.

Кроме коконопряда Кассандры Мария Сибилла изучала развитие бабочки большой атлас, табачного бражника, оливкового махаона, ночного павлиньего глаза, гусеницы которого были покрыты волосками, жгучими, как у крапивы. Ее очень интересовали тропические растения, плоды которых можно было употреблять в пищу. Оказалось, что в клубнях маниока очень много крахмала, но содержится также синильная кислота, из-за которой сырой сок, выжатый из клубней, – сильный яд. Однако стоит его прокипятить, и он превращается во вкусный полезный напиток. Мария Сибилла нарисовала ветку дерева гуайявы, сливы-момбин, а также дикого лимона, мелкие плоды которого, высыхая, засахаривались и сами собой превращались в подобие цукатов.


Сладкий картофель

Дождавшись окончания дождливого сезона, в марте 1700 г. Мария Сибилла и Доротея Мария снова отправились в путь. Они решили все-таки подняться на несколько миль вверх по течению реки Суринам, чтобы пожить на удаленной от Парамарибо плантации, окруженной диким тропическим лесом. Там Мария Сибилла надеялась продолжить свои наблюдения и существенно пополнить коллекцию образцов-«натуралий», которую она хотела привезти в Амстердам.

Целых десять дней поднимались вверх по реке две женщины на весельной лодке с большим навесом. Гребцами были рабы-негры. Плантация, к которой они стремились, называлась «Ля Провиденсия», или «Божий Промысел».

Жизнь на плантации отличалась от жизни в Парамарибо в первую очередь тем, что здесь было, гораздо больше насекомых. Для исследовательской работы это было хорошо, но, помимо наблюдений, приходилось вести непрерывную войну с маленькими вездесущими врагами.

Тараканы съели чулки Марии Сибиллы, после чего она стала ставить свой сундук на четыре перевернутых стакана. Осы свили гнездо прямо над ящиком с красками. Муравьи уничтожали просто все подряд, особенно активно расправлялись с куколками бабочек в коробках. Настоящим бедствием были москиты. От них можно было спастись только под москитной сеткой, а зуд от укусов помогал снимать лимонный сок. Не могли же две дамы, в самом деле, покрывать все тело красным соком дерева таруба, как это делали, защищаясь от москитов, индейцы.

Несмотря ни на что, Мария Сибилла совершала регулярные вылазки в сельву, чтобы самой добывать интересные образцы тропической природы. Впереди всегда шли два негра с тесаками, которые прокладывали тоннели в зеленом месиве сельвы, а за ними – Мария Сибилла. Часто она брала с собой ящик с красками, чтобы иметь возможность прямо в лесу зарисовать то, что не удастся взять домой.

Узнав, что какая-то белая госпожа покупает всякую живность, к ней валом повалили индейцы, таща все, что только можно, – змей, рыб, ящериц, птиц, мелких млекопитающих. Однажды принесли крокодила. Коллекция «натуралий» для Амстердама пополнялась очень быстро.

Благодаря жизни в непосредственной близости от тропического леса, Марии Сибилле удалось сделать несколько открытий и описать уникальные явления, не известные ранее науке. Она нарисовала и описала муравьев-листоедов, которые могут лишить листвы целое дерево за одну ночь. Видела, как муравьи-портные образуют живые «мосты» из своих тел между ветками. Сама для себя открыла метаморфоз у жуков, наблюдая за жирными белыми личинками пальмового долгоносика, которые считались деликатесом у местных жителей. Одна туземка принесла Марии Сибилле очень необычную гусеницу, на шестом членике тела которой была пара довольно длинных ног. Из гусеницы вывелось странное насекомое, которое Мария Сибилла назвала зобаткой. Гигантские жуки дровосек-титан и геркулес, рак-отшельник, анаконда, коралловый аспид, жаба пипа и многие другие животные стали «моделями» для ее рисунков.

Кроме результатов личных наблюдений Мария Сибилла записывала рассказы индейцев о повадках животных. Например, то, что паук-птицеед может съесть целую колибри, она узнала именно от местных жителей. Впоследствии многие серьезные ученые не раз упрекали ее за излишнее доверие к подобным рассказам, но, по-видимому, попав в тропики, Мария Сибилла не хотела отвергать ни один источник информации, понимая, что просто не в силах увидеть все своими глазами.

Почти два года, с августа 1699 г. до конца июня 1701 г., провели Мария Сибилла и ее дочь Доротея Мария в Суринаме. Последняя запись в научном дневнике исследовательницы была сделана в день отплытия из Парамарибо 27 июня 1701 г. Они возвращались на родину с ценным грузом. Двадцать больших ящиков с тщательно упакованными образцами стояли в трюме. Кроме тысяч засушенных насекомых и паукообразных Мария Сибилла должна была доставить в Амстердам одного большого крокодила, двух анаконд, 18 змей поменьше, 11 ящериц и одну небольшую черепаху. Судно бросило якорь в столице Голландии 23 сентября 1701 г. В честь его прибытия на улицах города были вывешены флаги.

Весть о возвращении Марии Сибиллы Мериан из Южной Америки быстро облетела Амстердам. Друзья, знакомые и просто любопытные стали приходить к ней, чтобы посмотреть, что она привезла из тропиков. Ее посетили анатом и ботаник Фредерик Рюйш, аптекарь и коллекционер Альбертус Себа и даже бургомистр Амстердама Николаас Витсен.

Влиятельные люди предложили Марии Сибилле организовать выставку привезенных ею «натуралий» в большом зале городской ратуши. Она с радостью согласилась. Во-первых, она рассчитывала продать часть образцов сразу, а во-вторых, надеялась приобрести таким образом известность, чтобы торговать различными препаратами, раковинами, коллекциями насекомых и впредь. Благодаря путешествию в Суринам у Марии Сибиллы появились связи с людьми, которым приходилось плавать туда регулярно по долгу службы. Некоторые из них с радостью согласились бы доставлять ей из Южной Америки образцы для продажи.

Конечно, вернувшись из путешествия, Мария Сибилла хотела сразу же приступить к работе над большой книгой о метаморфозах суринамских насекомых. Но средства не позволяли. Мария Сибилла хотела, чтобы книга получилась очень добротной. Она решила использовать только самые лучшие краски и пергамент, изготовленный из кожи неродившихся телят, что было недешево. Книга была задумана in folio, т.е. самого большого из возможных форматов. Получалось, что, прежде чем приступать к работе, нужно было заработать денег.

И в это время, как нельзя более кстати, Марии Сибилле предложили выполнить очень престижный и хорошо оплачиваемый заказ. Она должна была нарисовать акварели и сделать гравюры для «Амбоинского кабинета редкостей» знаменитого натуралиста Георга Эберхардта Румфиуса. Этот ученый исследовал природу острова Амбоин в Молуккском архипелаге в Индонезии. Затем он ослеп, и Марию Сибиллу пригласили не только как художницу, но и как специалистку по природным образцам, чтобы подготовить к изданию каталог всех собраний Румфиуса.

Постепенно удалось скопить необходимую сумму, и Мария Сибилла смогла приступить к работе над главной книгой своей жизни. В 1705 г. большой том, который назывался «Метаморфозы суринамских насекомых, нарисованные с натуры и в натуральную величину и описанные Марией Сибиллой Мериан», вышел в свет в Амстердаме. В книге было 60 гравюр. В части тиража гравюры были раскрашены от руки самой Марией Сибиллой и ее дочерьми. Художница посвятила книгу «Всем ревностным и прилежным наблюдателям природы».

В последующие годы Мария Сибилла Мериан продолжала рисовать растения и насекомых, сделала целую серию изображений европейских птиц, подготовила второе издание двух первых частей «Книги о гусеницах». Была задумана третья часть, но закончить работу над ней художница не успела. В 1715 г. ее разбил паралич, а 13 января 1717 г. она умерла. Третья часть «Книги о гусеницах» была закончена младшей дочерью Марии Сибиллы Доротеей Марией.

Так случилось, что совсем незадолго до смерти художницы о ее работах узнал бывший в то время в Амстердаме Петр I. Ее акварели ему так понравились, что после смерти художницы он велел приобрести значительную их часть и привез с собой в Петербург. Личный врач Петра I Роберт Арескин купил на свои деньги и тоже привез в Петербург научный дневник, или Studienbuch, художницы. Эти сокровища и по сей день хранятся в академических собраниях Петербурга.

Использованы рисунки Марии Сибиллы Мериан

ГЛАВА XVIII



:









⇐ 43 51 ⇒

 

Настал февраль, и Энн, проведя в Бате уже месяц, с нетерпением ожидала известий из Лайма и Апперкросса. Чересчур скудны были новости, сообщаемые Мэри, а последние три недели и вовсе не приходило от нее писем. Энн знала только, что Генриетта вернулась домой; что Луиза, хотя, по общему мнению, быстро выздоравливала, все еще оставалось в Лайме; и вот однажды она продумала о них вечер целый, и как раз ей подали письмо от Мэри, подробней обычного; и в довершение удовольствия принесли его от адмирала и миссис Крофт.

Крофты в Бате! Приятное обстоятельство. Она искренне была к ним расположена.

— Как? — воскликнул сэр Уолтер. — Крофты в Бате? Крофты, которые снимают Киллинч? И что же они тебе привезли?

— Письмо с Апперкросской виллы, сэр.

— Ох уж эти письма. Удобный предлог. Верней нет средства представиться. Впрочем, адмирала Крофта я бы и без того навестил. Он того заслуживает: он мой съемщик.

Энн не могла более слушать; от нее так и ускользнуло, за что простили бедному адмиралу цвет его лица; ее занимало письмо. Начато оно было несколькими днями ранее.

 

«1 февраля.

Моя дорогая Энн. Не прошу извинить мне мое молчание, ибо знаю, как мало думаешь о письмах в месте, подобном Бату. Надеюсь, тебе там весело и ты совсем забыла про Апперкросс, о котором, ты сама понимаешь, толком и сообщить-то нечего. ождество мы провели ужасно как скучно; у мистера и миссис Мазгроув даже ни разу за все каникулы не обедали гости. Хейтеры, разумеется, в счет не идут. Теперь, слава Богу, вакации кончились; удивительно, до чего долгие вакации у этих детей. У меня никогда таких не бывало. Вчера мы наконец избавились от всех, кроме маленьких Харвилов; представь — эти еще остались. Миссис Харвил, однако же, долго без них обходится. Странная мать. Я не понимаю ее. На мой взгляд, в детях ее мало приятности, но миссис Мазгроув любит их, кажется, ничуть не меньше, а быть может, и больше, чем собственных внуков. Какая убийственная у нас тут погода! В вашем Бате с его прекрасными мостовыми вам оно и незаметно. То ли дело в деревне! Ко мне с середины января ни одна живая душа не заглянула, исключая Чарлза Хейтера, которому куда реже следовало бы являться. Положа руку на сердце, жаль, что Генриетта не осталась с Луизой в Лайме; там она скорее была бы избавлена от его общества. Сегодня в Лайм отправляют карету за Луизой и Харвилами; их ожидают здесь завтра. Нас, однако, не зовут с ними обедать до самого послезавтрашнего дня. Миссис Мазгроув опасается, как бы ее не растрясло дорогой, но, по-моему, ничего с ней не станется, когда о ней все так пекутся, а вот мне гораздо удобней было бы у них отобедать завтра. Я рада, мой друг, что тебе по сердцу мистер Эллиот, и сама бы хотела с ним познакомиться; мне всегда не везет; вечно я в стороне, когда что-то происходит приятное; обо мне о последней из всей семьи вспоминают. Какую бездну времени провела, однако, с Элизабет миссис Клэй. Что же она — расположена навеки с ними остаться? Впрочем, если б она и освободила место, нас, боюсь, все равно б не позвали. Дай знать, какого ты мнения на сей счет. Детей моих, разумеется, не пригласят. Но на месяц или на полтора я легко могла бы оставить их в Большом Доме. Сейчас я узнала, что Крофты чуть ли не завтра собираются в Бат. У адмирала боятся подагры. Чарлз об этом узнал благодаря чистейшему случаю; у них недостало учтивости меня известить. Можно бы иметь и более любезных соседей. Мы совершенно их не видаем, но это, согласись, уж последняя капля. Чарлз нежно тебе кланяется.

Твоя любящая сестра Мэри Мазгроув.

 

К сожалению, должна прибавить, что здоровье мое оставляет желать лучшего; а Джемайма только что сообщила мне со слов мясника, что все вокруг страдают ангиной. Я непременно ее подхвачу; а моя ангина, ты знаешь, всегда хуже, чем у других».

 

Так заключалась первая часть письма, вложенная затем в конверт вместе со второй, не менее пространной частью.

 

«Я не стала запечатывать письмо, чтобы сообщить тебе, как перенесла Луиза дорогу, и теперь очень рада, ибо могу рассказать еще много забавного. Во-первых, вчера мне принесли записку от миссис Крофт, где она спрашивает, не может ли чем-нибудь мне служить; очень милая, поистине дружеская записка, и адресована мне по всем правилам; так что я теперь могу написать предлинное письмо. Адмирал не кажется уж очень больным, и я от души надеюсь, Бат принесет ему пользу, на какую он и рассчитывает. Я искренне рада буду, когда они воротятся в наши края. Не так-то много вокруг семейств, столь приятных. Да, но надобно же тебе рассказать о Луизе. Во вторник вернулась она домой в целости и сохранности, и вечером, когда мы явились в Большой Дом справиться о ее здоровье, мы, к нашему недоумению, не застали там капитана Бенвика, который вместе с Харвилами был приглашен в Апперкросс. И что бы ты думала? Представь, он влюбился в Луизу и не осмелился явиться сюда, покуда не получит ответа от отца ее; ибо сами они меж собой все уладили в Лайме, и он через Харвилов послал письмо мистеру Мазгроуву. Вот уж поистине — нет слов! Признайся, ты удивлена? Странно, если ты что-нибудь знала, ибо я ничего подобного и вообразить не могла. Миссис Мазгроув божится, что ни о чем не догадывалась. Все мы, однако, весьма довольны. азумеется, это не то, что выйти за капитана Уэнтуорта, но зато в сто раз приятней, чем сочетаться с Чарлзом Хейтером; и мистер Мазгроув послал свое согласие, и нынче капитана Бенвика ждут в Апперкроссе. Миссис Харвил признается, что муж ее горюет о бедной сестре своей; но Луиза меж тем их общая любимица. Мы с миссис Харвил пришли к заключению, что полюбили ее еще больше после того, как ее выхаживали. Чарлз все гадает, что скажет капитан Уэнтуорт; но, если помнишь, я сама никогда не думала, будто он неравнодушен к Луизе. Зато и капитана Бенвика никто уж не станет называть твоим обожателем. Не постигаю, как Чарлз мог такое забрать себе в голову. Надеюсь, вперед он меньше будет со мною спорить. азумеется, Луиза Мазгроув могла составить и лучшую партию, однако и это в мильон раз лучше, чем породниться с Хейтерами».

 

Мэри напрасно опасалась, что сестра может быть готова к ее сообщению. Никогда еще в жизни не бывала она так удивлена. Капитан Бенвик и Луиза Мазгроув! Вот уж ни за что бы Энн не поверила! И величайшего труда ей стоило оставаться в комнате, сохранять наружное спокойствие и кое-как отвечать на вопросы, приличные случаю. К счастью ее, их было немного. Сэр Уолтер желал узнать, запряжена ли четверкой карета Крофтов и располагают ли они поселиться в такой части Бата, где мисс Эллиот и ему самому не стыдно будет их посещать; но спрашивал он без особенного любопытства.

— Как поживает Мэри? — осведомилась Элизабет и, не дожидаясь ответа: — Господи, и что привело их в Бат?

— Они явились ради адмирала. Опасаются, что у него подагра.

— Подагра и немощность! — отозвался сэр Уолтер. — Бедный старикан!

— Есть ли у них здесь знакомые? — спросила Элизабет.

— Не знаю. Но, полагаю, адмирал Крофт в своем возрасте и при ремесле своем едва ли много найдет знакомых в подобном месте.

— Думаю, — сдержанно заметил сэр Уолтер, — адмирала Крофта скорее будет здесь рекомендовать то, что он съемщик Киллинч-холла. Стоит ли нам пытаться представить его с женою на Лаура-плейс, как ты полагаешь, Элизабет?

— Ах, нет! Едва ли. При нашем близком родстве с леди Дэлримпл мы не можем не считаться с ее интересами и подсовывать ей ненужные знакомства. Не будь мы родственники — ну, куда бы ни шло; но к любому нашему предложению, предложению родственников, она непременно прислушается. Пусть уж Крофты сами ищут себе знакомых в своем кругу. Тут много ходит разных чудаков, и, говорят, они моряки. Пусть Крофты с ними и знаются.

Так отозвались на письмо сэр Уолтер и Элизабет; затем миссис Клэй внесла свою лепту, более любезно осведомясь о здоровье миссис Чарлз Мазгроув и ее прелестных деток, и Энн вырвалась на свободу.

У себя в комнате предалась она размышлению. Пускай его Чарлз рассуждает о том, что скажет теперь капитан Уэнтуорт! Сам он, верно, отступился от Луизы, сам отдалился от нее, разлюбил, понял, что не любил никогда. Она не могла поверить в предательство, небрежение, обиду или жестокость между такими друзьями, как они с капитаном Бенвиком. Нет, не могла такая дружба быть низко попрана.

Капитан Бенвик и Луиза Мазгроув! Веселая трещотка Луиза и печальный мечтатель, задумчивый книгочей капитан Бенвик! Казалось, они вовсе друг для друга не созданы. Можно ли вообразить несходство более полное! И что же причиной внезапной склонности? Скоро ответ явился сам собою. Обстоятельства их сблизили. Несколько недель жили они бок о бок; вместе вращались в узком домашнем кругу. После отъезда Генриетты они почти целиком предоставлены были друг другу, и Луиза, едва оправившись после болезни, была, надо полагать, особенно трогательна, а капитан Бенвик не был безутешен. Энн и прежде против воли об этом подозревала; и вопреки заключению, какое делала Мэри из последних событий, они только подтверждали ее догадку, что он и к ней самой испытывал теплющуюся нежность. Однако даже суровая Мэри не могла б упрекнуть ее в том, что она слишком тешит свое тщеславие сим наблюденьем. Напротив, она была убеждена, что всякая молодая женщина, не вовсе лишенная привлекательности, которая бы слушала его и понимала, встретила бы в его сердце точно такой же отзыв. Сердце у него было нежное. Оно было открыто для любви.

И почему бы им не составить счастливую пару? Луиза обожала моряков, и уж одно это неплохо для начала, а разность меж ними постепенно сгладится. Он со временем сделается веселей, она выучится ценить лорда Байрона и Вальтера Скотта; нет, верно, уже выучилась; ибо не без участия поэзии и зажегся в них, конечно, любовный пламень. Мысль о Луизе Мазгроув, поглощенной поэзией и тихими нежными думами, поистине была забавна, но Энн не сомневалась в том, что она угадала правду. Тот день в Лайме, то несчастное паденье повлияли, конечно, на здоровье Луизы, на ее нервы, поведение и характер до конца ее дней, как повлияли они вдруг на судьбу ее.

Одним словом, из этого всего, уж конечно, следовал вывод, что, если женщина, не оставшаяся нечувствительной к достоинствам капитана Уэнтуорта, могла предпочесть ему другого, новому выбору ее, каков бы он ни был, не стоило удивляться; а если капитан Уэнтуорт притом не лишался друга, то и жалеть было не о чем. Нет, вовсе даже не чувство сожаления вызывало краску на щеки Энн и заставляло трепетать ее сердце при мысли о том, что капитан Уэнтуорт вновь не связан и свободен. То было чувство, в котором ей очень стыдно было себе признаваться. Слишком похоже было оно на радость, глупую радость!

Ей хотелось поскорей повидать Крофтов; но когда они встретились, она поняла, что о новости они не слыхали. Был нанесен и принят обычный светский визит. Имена Луизы Мазгроув и капитана Бенвика упоминались без тени улыбки.

Крофты расположились на Гей-стрит, к великому удовлетворению сэра Уолтера. Он ничуть не стыдился своего с ними знакомства и думал и говорил про адмирала Крофта куда охотнее, чем думал и говорил про него адмирал.

Знакомых в Бате у адмиральской четы было предостаточно, и, видаясь с Эллиотами, они отдавали дань простой учтивости, вовсе не ожидая от этих встреч особенного удовольствия. Они и сюда привезли свой милый деревенский обычай никогда не расставаться. Ему велено было много ходить по причине подагры, а миссис Крофт, хоть подагра ей не грозила, ходила с ним вместе, не зная устали. Энн куда бы ни пошла, повсюду на них наталкивалась. Леди ассел чуть ли не каждое утро возила ее в своей карете, и не было еще случая, чтобы она, подумав про них, тотчас бы их не увидела. Зная их чувства, она и вообразить не могла более завидной картины счастья. Долго всегда смотрела она им вслед и с радостью угадывала, как ей представлялось, что говорят они друг другу, в счастливой своей обособленности продвигаясь среди толпы, и с такой же точно радостью смотрела она, как адмирал истово трясет руку старого приятеля или как они беседуют, верно, о морских делах в кружке офицеров, и миссис Крофт никому не уступает важностью и живостью речей.

Энн слишком много времени проводила с леди ассел и редко ходила одна; но как-то раз поутру, дней через десять после того как приехали Крофты, ей показалось удобно выйти из кареты своего друга в нижней части города и одной воротиться на Кэмден-плейс. И вот, когда она брела по Мильсом-стрит, подле лавки, торговавшей гравюрами, ей посчастливилось встретить адмирала. Он стоял один, заложив руки за спину, вперив задумчивый взор в одну из выставленных в витрине гравюр, и Энн не только могла бы пройти мимо незамеченная, но ей пришлось окликнуть его и даже тронуть за рукав, дабы привлечь его внимание. Когда он, однако, очнулся и ее разглядел, он заговорил с обыкновенным своим радушием:

— А? Это вы? Благодарю, благодарю. Как друга меня привечаете. А я, видите ли, на гравюру загляделся. Не могу пройти мимо этой лавки. Но что это у них тут за лодка? Поглядите-ка. Видали подобное? И странные ребята эти ваши художники, если думают, что кто-то решится доверить свою жизнь такой безобразной утлой посудине! А эти два господина меж тем устроились в ней как ни в чем не бывало, да еще горами любуются, будто через минуту не перекувыркнутся, а ведь это как пить дать! И где только такую сработали? (С громким хохотом. ) Я бы в ней и через пруд не пустился. Ну хорошо (отворачиваясь), куда вы держите курс? Нельзя ли мне пойти вместо вас или вместе с вами? Чем могу служить?

— Благодарствую, ничем, разве что позволите мне наслаждаться вашим обществом, пока дороги наши не разойдутся. Я иду домой.

— ад стараться, от души рад, и еще провожу вас. Да, да, мы отлично погуляем, и вдобавок я могу вам кое-что рассказать. Обопритесь-ка на мою руку. Вот и хорошо; я неуютно себя чувствую, знаете ли, когда на мою руку не опирается женщина. Господи! Ну и лодка, — прибавил он, бросая прощальный взгляд на гравюру и отходя от витрины.

— Вы намеревались, кажется, что-то мне рассказать, сэр?

— Да, да, сейчас. Там идет мой друг капитан Бриджен, я только скажу ему «здрасте». Я не буду с ним останавливаться. Здрасте. Он даже глаза вытаращил, почему это я не с женой. Она, бедная, осталась дома из-за ноги. Натерла на пятке волдырь не меньше трехшиллинговой монеты. Посмотрите-ка на ту сторону, там идет адмирал Брэнд со своим братом. Оба ничтожные людишки. Софи их не выносит. Сыграли со мной однажды скверную шутку: лучших матросов переманили. Подробности как-нибудь потом. А вот и старый сэр Арчибальд Дрю со своим внуком. Смотрите-ка, увидел нас. Посылает вам воздушный поцелуй. Принял вас за Софи. Ах, война возьми да и кончись, а юнец-то совсем еще зелен. Бедняга сэр Арчибальд! Как вам нравится Бат, мисс Эллиот? Нам тут очень хорошо. То и дело встречаем старых друзей; по утрам так и кишат на улицах; есть с кем всласть наговориться. А потом мы от всех убегаем и запираемся в своих комнатах, усаживаемся в креслах и ничуть нам тут не хуже, чем в Киллинче, да что я? Не хуже, чем в Норд Ярмуте и в Диле. Нам наши здешние комнаты, знаете, не меньше нравятся оттого, что напоминают те, которые снимали мы в Норд Ярмуте. От всех щелей дует точно таким же манером.

Так прошли они еще немного, и Энн отважилась снова напомнить ему о том, что собирался он ей рассказать. Свернув с Мильсом-стрит, она надеялась наконец удовлетворить свое любопытство, но ей пришлось подождать, ибо адмирал намеревался начать свой рассказ лишь тогда, когда они достигнут спокойной тиши Бельмонта; и не будучи все-таки миссис Крофт, она принуждена была покориться. Зато едва они оказались на Бельмонте, он начал так:

— Ну вот, сейчас вы услышите кое-что для вас неожиданное. Но сперва скажите-ка мне, как зовут ту юную особу, о которой я вам хочу рассказать? Ну, та юная особа, за которую мы все так тревожились? Та мисс Мазгроув, с которой приключилась вся эта история? Как ее зовут? Вечно я забываю.

Энн давно уже успела устыдиться, что она так быстро догадалась, о ком пойдет речь; и теперь она могла бестрепетно назвать имя Луизы.

— Да, да, мисс Луиза Мазгроув, вот. Сколько разных имен у этих девиц, ей-богу. Звали бы их всех, ну, скажем, Софи, я бы меньше путался. Ну вот, сами знаете, эта Луиза, мы все думали, собиралась замуж за Фредерика. Он не одну неделю ее обхаживал. Непонятно только было, чего они ждут. И до самого этого происшествия в Лайме. Ну, потом уж понятно стало, что ждут, пока у нее мозги не вправятся. Но и тут как-то все пошло вкось. Ему бы сидеть в Лайме, а он укатил в Плимут, а оттуда еще поехал повидать Эдварда. Когда мы воротились из Майнхеда, он поехал к Эдварду, да так у него и застрял. Мы его с ноября не видели. Даже Софи ничего не могла понять. А теперь дело приняло уж и вовсе странный оборот. Эта юная особа, эта самая мисс Мазгроув, вместо того чтобы выйти за Фредерика, собирается замуж за капитана Бенвика. Знаете вы Джеймса Бенвика?

— Немного. Я немного знакома с капитаном Бенвиком.

— Ну вот, она выходит за него замуж. А может быть, они уже поженились, чего же еще тянуть?

— Я считаю капитана Бенвика очень милым молодым человеком, и, думаю, он человек безукоризненно честный.

— Ох, ну да, кто же скажет хоть слово против капитана Бенвика! Правда, он всего только капитан третьего ранга, прошлым летом произведен, а сейчас уж не те времена, не продвинешься, но других недостатков за ним я не знаю. Отличный, добрый малый, уверяю вас; прекрасный боевой офицер, а ведь поглядишь на него, тихоню, и ничего такого не скажешь.

— Право же, вы ошибаетесь, сэр; по задумчивости капитана Бенвика я вовсе не заключаю о недостатке в нем храбрости. И, на мой взгляд, он очень привлекательный человек и всем, я думаю, должен нравиться.

— Ну, хорошо, хорошо, дамам, как говорится, виднее; но, по мне, Джеймс Бенвик чересчур уж тихоня. Хотя, может быть, мы с Софи и пристрастны. Ничего не поделаешь, Фредерик нам больше нравится. Как-то он нам больше по вкусу.

Энн попалась. Она всего лишь намеревалась оспорить ходячее мнение о том, что нежность и храбрость — вещи несовместные, ничуть не желая выставлять капитана Бенвика образцом всяческих совершенств; и после минутного колебания она было начала:

— Я не хотела сравнивать двух друзей между собою… — но адмирал ее перебил:

— Однако дело это решенное. Не сплетни какие-нибудь. Мы все знаем от самого Фредерика. Вчера Софи получила от него письмо, где он сообщает новость, а он о ней прочитал в письме капитана Харвила, присланном с театра действий, из Апперкросса. Кажется, все они сейчас в Апперкроссе.

Энн не могла противиться искушению. Она сказала:

— Надеюсь, адмирал, надеюсь, в письме капитана Уэнтуорта не было ничего такого, что могло бы огорчить вас и миссис Крофт. Правда, прошлой осенью казалось, что его и Луизу Мазгроув связывает взаимная склонность; но полагаю, оба одинаково остыли. Надеюсь, в письме нет ничего, что выдавало бы чувства человека обиженного.

— Нет, вовсе нет; от начала до конца ни жалобы, ни проклятья.

Энн опустила глаза, чтобы скрыть улыбку.

— Нет, нет. Фредерик не из тех, кто будет хныкать и сетовать. Он слишком мужествен для этого. Если девице больше по нраву другой, что же, пусть за него и выходит.

— азумеется. Но я хотела сказать, что в письме капитана Уэнтуорта, я надеюсь, даже намека нет на то, что он считает себя обиженным. Я бы очень огорчилась, если такая дружба прервалась или охладилась бы из-за подобного обстоятельства.

— Да, да, я вас понял. Нет, в письме ничего такого не содержится. Он не бросает Бенвику ни единого упрека.