В гостях

Александр Панфилов

Я пришел к Анатолию Маркуше в его
квартиру на Маяковке (где он живет, кстати, с
двухлетнего возраста – а это 1923 год!), чтобы
задать свои вопросы. Анатолий Маркович отвечал,
но понемногу наш разговор вырвался на волю из
тисков означенной темы. Тема («особенности
воспитания мальчиков») определялась тем, что
А.Маркуша написал немало книг для детей, причем
часть из них адресована именно мальчишкам. Но
хорошо, что тема раздвинулась, что она обросла
какими-то как бы посторонними рассказами и
призвуками. На самом деле, они не посторонние. Для
внимательного читателя они проиллюстрируют
живыми сценками высказанные писателем, скажем
так, теоретические положения. И это тоже очень
хорошо. Бог знает, что этому способствовало. Быть
может, то, что в квартире писателя такие высокие
потолки. А может быть, гроза, разразившаяся за
окнами. Но, скорее всего, интереснейшая судьба
этого человека, которому никак не дашь его лет. Он
очень молодо выглядит. Есть, правда, проблемы со
слухом. Но это вовсе не связано с возрастом. Сорок
лет назад один из полетов летчика-испытателя
Маркуши чуть не закончился трагедией. Ему
пришлось падать в бессознательном состоянии с
высоты десять километров, и лишь в полукилометре
от земли удалось, придя в сознание, спасти
самолет. И спастись самому. Этот страшный полет
отразился на слухе.

Вот, не заметив, я уже начал
рассказывать о судьбе этого человека. В годы
Великой Отечественной войны он был
летчиком-истребителем. После войны попал в
первый выпуск школы летчиков-испытателей. Летал
практически на всех тогдашних типах самолетов. А
потом стал писателем, попрощавшись с авиацией.
Хотя последнее не совсем верно. В сущности,
А.Маркуша никогда с ней не расставался. О небе он
написал несколько книг, которые определили
судьбу многих мальчишек. Всего же им написано
более 70 детских и взрослых книг, изданных общим
тиражом около 15 млн экземпляров. Новые книги
пишутся и сейчас.

Когда писатель начинает первую
страницу словами «Добрый день, мой друг!», это
настраивает на определенный лад. Это знак
доверия. Причем доверия взаимного. «Мы
встречаемся, – продолжает он, – чтобы научиться
чему-то новому». А это уже о том, что привычная
воспитательная иерархия (воспитатель – вверху,
воспитуемый – внизу) разрушена, и начинается
«общее дело».

Анатолий Маркуша может зайти к
знакомым и, обнаружив заплаканного Валерика,
сломавшего дорогую машину и получившего за это
от папы по полной программе, сказать: «Тащи-ка,
Валера, сюда все, что от машины осталось!» А потом
долго-долго возиться с этими остатками для того,
чтобы автомобиль снова забегал и заморгал
фарами. И чтобы Валерик снова засветил своими
детскими глазами.

Анатолий Маркуша может собрать ребят и
водить их компанией по разным интересным людям,
знакомя с представителями различных профессий. И
не просто представителями, а мастерами своего
дела. И это, вообще говоря, для Маркуши
концептуально.

Но пора дать ему самому слово.

– Так должно все-таки отличаться
воспитание мальчиков от воспитания девочек или
нет? И если должно, то как?

– Несомненно, должно. Тут совершенно
разная суть взаимоотношений с ровесниками, со
взрослыми, с миром культуры, с миром вообще.
Мальчишкам, которым по природе своей положено
стать мужчинами, нужны не абстрактные советы о
жизни, а сама жизнь. Поэтому их следует
ориентировать на практику, касающуюся абсолютно
всего, – начиная от умения забить гвоздь и кончая
достойным поведением в обществе. Гвоздь – это не
просто образ. Я глубоко убежден: мужчина, не
умеющий ничего делать собственными руками, – это
неполноценный мужчина. Но не стоит при этом
делить работу на мужскую и женскую. Считается,
что мужику как бы неприлично готовить еду. А
почему, собственно говоря?

– Не старомоден ли такой взгляд на
воспитание, Анатолий Маркович? Когда в моде
профессионалы. Когда почти общепринято, что
наиболее успешны сегодня не те мужчины, у кого
все в порядке с руками, а те, у кого все в порядке с
головой…

– А я и не утверждаю, что руки
мальчишкам нужно тренировать лишь для того,
чтобы потом ими зарабатывать деньги. Это важно
для личного становления. Это строит человека.
Когда у академика, простите за грубый пример,
начинает течь бачок в туалете, а тот смотрит на
него, как на НЛО, и ждет не дождется сантехника
дядю Васю, – это, на мой взгляд, стыдно. А потом,
привычка к работе руками, знакомство с
мастеровитыми людьми позволяет мальчишке лучше
узнать подлинную, непридуманную жизнь. А это уже
существенно – и в смысле «успешности» человека
тоже. Одно из сильнейших потрясений моего
детства случилось, когда я впервые попал на
пароход, и мне показали машинное отделение. До
этого все, что касалось парохода, представлялось
какой-то фантастикой, а тут я увидел нормальных,
потных, замученных людей, которые делали вполне
понятную будничную работу…

Однажды я поставил в автосервис машину
на ремонт. Когда приехал ее забирать, меня
заверили, что все сделали на высшем уровне. Я
решил проверить. Посмотрел.

– Иди сюда, – говорю автослесарю. – Ты
в диффере масло менял?

– А как же! – без тени смущения
отвечает он.

– Как же ты его менял, а вокруг все
сухо? Если ты придумал, как сменить здесь масло,
чтобы оно чуть-чуть не подтекло, то патентуй
изобретение и получай деньги…

Он потупил глаза. Чуть позже состоялся
забавнейший разговор с завгаром. «Ребята
сказали, – сообщил он мне, – что Вашу машину
ремонтировать больше не будут. Этот понимает,
сказали они…»

– В советские времена была мода
приглашать к школьникам героев труда. Прекрасно
помню – это было жалкое зрелище…

– А не нужно было их тащить в
непривычную для них обстановку, где им
приходилось говорить по чужим бумажкам. Нужно
было вести детей к ним, показывать их в деле… Это
был бы совсем другой опыт.

– То
есть бросать детей в самую гущу жизни? Вот только
эта гуща нынче находится, по преимуществу, не на
производстве, а, скорее, где-нибудь в банке, в
посреднической фирме, в агентстве недвижимости…

– Но воспитывать мальчишку все равно
нужно от рук – в смысле практических навыков. И
от головы, конечно, – с точки зрения
сообразительности. Хотя я совсем не уверен в том,
что всех детей следует заталкивать в вузы.
Достойным мастером можно быть где угодно. Задачу
можно и обобщить: она заключается в том, чтобы не
ограждать ребенка непреодолимым забором от
жизненных проблем. Например, денежных. Вы знаете,
когда я на встречах с подростками рассказываю о
том, что мой отец, когда мне стукнуло шестнадцать,
отказал мне в дальнейшей помощи, – они смеются.
Во многих семьях считается моветоном говорить об
этом. И это грубейшая ошибка. Нужно-то поступать
ровно наоборот – давать детям зарабатывать в
меру их сил,
а их успехи или неуспехи на этом поприще спокойно
обсуждать…

После окончания школы (это был
недоброй памяти 1937 год) я подал документы в
Военно-воздушную академию. Аэроклуб – за
плечами, впереди – академическое образование, а
потом… Ну, какая-нибудь знаменитая должность.
Что-нибудь вроде заместителя Чкалова, не меньше.
На вступительных экзаменах в Академию я погорел
тотально. Что было делать? Мой отец даже
обрадовался: «Ну что такое летчик? – сказал он. –
Воздушный извозчик, и только! Давай-ка не валяй
дурака и поступай в медицинский». Я в ответ
возмущенно замахал руками. Тогда он – тихо,
спокойно, без скандала – предупредил меня:
«Хорошо. Я согласен кормить тебя еще полмесяца. А
дальше как знаешь…» Нет, отец не жадничал. Он
руководил финансовым управлением у Кагановича в
Наркомате угольной промышленности. Его
предупреждение было воспитательной акцией.

Куда идти? На завод? Но там спросят – а
что ты умеешь? В общем, пошел я в райком комсомола.
Там посмотрели мои документы и хлопнули по плечу:
«Замечательно! Ты парень толковый. Пойдешь
укреплять советскую печать». – «Как это?» – «А в
ЦК комсомола тебе объяснят – как». В ЦК
действительно объяснили. Сказали, что в
советских газетах окопалось немало врагов
народа,
и после их выявления появилась масса
журналистских вакансий. «Будешь работать в
газете». Так я оказался «практикантом репортера»
в «Вечерней Москве», и 15 сентября 1937 года в печати
появилось мое первое литературное произведение.
Оно называлось – «Цены на арбузы снижены».

С тех пор я стал самостоятельным
человеком, и отцу кормить меня действительно
больше не пришлось.

– А не торопим ли мы ребят во
взрослость?..

– Нет. Я о другом говорю – воспитывать
самостоятельность. Ориентировать на вполне
определенное место в жизни. Вот воспитательный
прием, с удовольствием эксплуатируемый мамами:
«Ах, вот ты как! Сегодня же все расскажу отцу!» А
принцип должен быть обратным: не пугать бедного
мальчишку отцом, а всячески формировать в нем
ощущение преемничества по отношению к отцу.

– Так тут самому отцу неплохо было бы
первую скрипку играть. И направлять даже не
словами, а примером собственной жизни…

– Пример примером, а доверие доверием.
И доверие это на ровном месте не вырастет, оно
бывает только ответным. Как важно для ребенка
понять – со мной считаются, мне доверяют, моего
совета спрашивают! Тут дело в атмосфере
советничества. Уходите куда-то, скажите сыну: «Мы
с мамой уходим сегодня в гости – пока нас нет,
свари, пожалуйста, суп». Неужели
пятнадцатилетнему парню трудно придумать
какую-то съестную комбинацию, потом овощи
почистить, а потом бросить их в кипящий бульон? Да
проще простого. Но если ему привычно не доверяют,
он этого никогда не сделает. При этом нельзя
забывать о том, что детей нужно поощрять. Странно
– их почему-то принято ругать. Но поощрение в
тысячу раз действеннее любых, пусть самых
мотивированных, наказаний.

…Общение с двигателем внутреннего
сгорания началось в моей жизни еще до того, как я
пошел на школьную каторгу. Было лето, и мы жили на
даче в местечке Кратово. По соседству за высоким
глухим забором располагались владения какого-то
деятеля НКВД. Самого привозили в Кратово на
роскошном автомобиле, как я позже узнал, то был
«Бьюик». В тот памятный день с машиной что-то
случилось, и седой, невозможно импозантный шофер,
тихо ругаясь, колдовал над мотором, а я терся
поблизости. Машины притягивали меня с рождения…
До смерти хотелось задать кучу вопросов шоферу,
но я робел. И тут случилось невероятное. Седой
водитель сам обратился ко мне:

– Молодой человек, – сказал он, – не
согласишься помочь?

– А чего надо помогать? – дурея от
счастья, поинтересовался я.

– Помпа полетела… надо будет лечь на
крыло, – и он погладил черное, блестящее как
рояль крыло «Бьюика», – и подливать бензин из
бутылочки… Куда подливать, я покажу. А чтобы ты
не слетел с крыла, я пристегну тебя ремнем к
машине и поеду совсем тихо…

– Куда поедете?

– В гараж, куда же еще, в Москву…

Теперь я удивляюсь, как мама
отважилась меня отпустить в этот откровенно
авантюрный рейс с совершенно незнакомым
человеком? Хотя… хотя она, моя лучшая изо всех
мам мама без колебаний благословила меня в
летчики-испытатели.

– У Вас же даже книга на эту тему
написана?

– Да. «Книга для сыновей и пап». Это
откровенные советы, без дураков, – для
параллельного чтения. Они даже цветом отделены:
вот это – папе, а это – сыну. В этой книге я
впервые в мире в свободной печати рассказал, как
устроен космический инструмент. Сколько же сил я
положил, чтобы пробить это…

– Что, секретные сведения?

– Совершенно секретные! Мне все время
говорили: «Ты представляешь, на какие инстанции
нужно выходить за разрешением?» А я отвечал: «Ну,
так и нужно выходить. Не полные же идиоты там
сидят!» И оказался прав.

– Коль уж мы заговорили о книгах…
Анатолий Маркович, что читать мальчишке, чтобы
вырасти в достойного гражданина, работника,
главу семьи?

– Вряд ли тут возможны какие-то
жесткие рецепты. Но есть книги и авторы вечные. Их
очень мало. В любые времена любому мальчишке
нужно читать, например, Джека Лондона. У меня есть
любимейший писатель, которого принято считать
взрослым…

– Нередки случаи, когда писатели и их
книги с течением времени из разряда взрослых
переходят в разряд детских. Свифт, Дефо. Из наших
– Пушкин, его сказки. В этом ничего плохого нет.

– Наверное. Может быть, такое случится
и с Хемингуэем – именно его я имел в виду. А
любимый – вот почему. По-моему, настоящий
писатель обязан быть в своих книгах таким же,
каков он есть в жизни. Иначе появляется поза,
игра, сочинительство. Это для меня невыносимо.
Когда-то мне приходилось встречать довольно
уважаемых писателей в непотребном виде – в том
же Доме литераторов. И как я после этого мог
относиться к их «правильным» книгам?

Уйдя из авиации, я некоторое время был
безработным. Однажды встретил приятеля, который
работал главным инженером гаража. Попросился к
нему слесарем. Приятель свел меня с начальником
гаража. Начальник долго меня выспрашивал насчет
прошлого, потом сказал:

– В авиации я не слишком понимаю. А в
переводе на общеармейский статус, какова
примерно была твоя категория?

– Ну, что-то вроде комбата.

– Отлично, – обрадовался начальник. –
Начальником колонны пойдешь ко мне?

– Нет, – отвечаю.

– Почему?

– Воровать не умею.

Он подумал немного, и вдруг совершенно
спокойно заявляет:

– Это дело поправимое. Научим.

Я не соглашался – мол, неспособный я к
этому совершенно. Он тогда принялся пугать меня
тем, что работа у слесарей очень грязная. Но я
ответил, что с мылом вроде бы дефицита нет. И он
сдался. Так я сменил профессию. Был
летчиком-испытателем, стал автослесарем.

– И все-таки. Хемингуэя пока детским
писателем не назовешь, хотя лет в пятнадцать его,
видимо, вполне можно читать. С сочувствием. С
взволнованным откликом в душе. Но был в нашей
литературе отдел, называвшийся «литературой для
детей и юношества». Эта литература была
совершенно бесполой?

– Она не была бесполой, но она была
предельно идеологизированной. Это ее и губило,
делало неискренней. Неискренность
противопоказана литературе. Особенно остро это
чувствуют дети. Вот показательный пример –
Валентин Катаев. Это был очень талантливый
писатель, но его циничное отношение к жизни так
или иначе давало о себе знать в его литературе
для детей… Я не намерен, впрочем, критиковать все
подряд. К Кассилю, к слову, я отношусь с огромным
уважением. Вряд ли его можно назвать моим
учителем, но некоторые практические советы,
высказанные им в ту пору, когда я начинал свой
путь в литературе, необыкновенно мне пригодились
и пошли на пользу…

– Но можно ли как-то разбросать их
книги по «половому признаку»?

– Не знаю. Я не слишком задумывался об
этом. Я ориентировался всегда на себя, писал о
том, что было мне интересно. Главная, быть может,
моя заслуга перед литературой – это то, что я не
вру. Какие-то элементы художественной фантазии
вы в моих писаниях найдете, но голого вранья –
нет, никогда. Это честный разговор. С этим, видимо,
связана и моя склонность писать от первого лица,
то есть о себе и для себя. У моих книжек
оказывалось огромное количество читателей. И
именно мальчишек.

А вот как я стал литератором.

Познакомился я как-то с замечательным
журналистом Анатолием Аграновским, ставшим
позднее моим другом. Анатолий выслушал мои
рассказы о жизни, о незадачливом положении, в
котором я оказался, попрощавшись с авиацией, и
сказал:

– В общем-то, могу тебе кое-что
предложить. Но тут уж – или пан, или пропал.

– Давай, – говорю. – Пропасть я уже
почти пропал. Попробую прыгнуть в паны.

– Ну хорошо. Вот в чем дело. Нужно
договориться с Лавочкиным и сделать за него
негритянскую статью. И такую, чтобы все охнули.
Критиковать Лавочкин никого не будет, не такой он
человек. Но он должен дать долгосрочный прогноз.
Готовится постановление ЦК партии об авиации, и
этот прогноз попал бы в самую точку.

Деваться некуда, дозвонился я до
Семена Алексеевича Лавочкина и, объяснив
ситуацию, попросил о встрече. Тот выслушал меня и
ответил со вздохом: «Вообще-то, – сказал, – я
терпеть не могу заниматься общественными делами.
Но по Вашему голосу чувствую, что это для Вас
вопрос жизни и смерти. Приходите».

А когда статья вышла в «Литгазете», на
совещании главных редакторов тогдашний
ответственный за идеологию товарищ разразился
речью, смысл которой заключался в том, что
нашлось одно-единственное издание в стране,
напечатавшее вразумительную статью ведущего
авиаконструктора. Речь шла о моей статье.

После этого посыпались предложения со
всех сторон, и я стал штатным сотрудником журнала
«Знамя».

И Анатолий Маркович заразительно смеется. Он
и вообще часто смеется. Веселые люди – хорошие
люди. Им хочется верить. Да, с какими-то мыслями
А.Маркуши, касающимися воспитания мальчишек,
наверное, можно поспорить. Договорить. Уточнить.
Но я не буду этого делать за читателя. Так и
расстанемся – улыбающийся Анатолий Маркович
стоит на пороге, вскинув на прощание руку,
приглашает заходить в гости. Ну да, для этого.
Чтобы договорить. Уточнить. Чтобы томительное
многоточие наконец-то стало безусловной точкой.
Другой вопрос – возможно ли такое? Возможно ли,
уважаемый читатель?