Император Марк Аврелий (бюст из золота
справа)

совершает жертвоприношение перед храмом Юпитера

Был ли культ Митры в Древнем Риме

альтернатиой христианству?

Окончание. Начало в № 20/2004

Митраизм, ставший для язычества
мобилизацией его лучших идей и возможностей для
борьбы с духовным богатством побеждающего
христианства, отразил в себе созидательное,
мировоззренческое и нравственное бессилие
языческого мира, неспособность языческой
религии самостоятельно преодолеть то состояние
упадка и разложения, в котором оказалась
позднеантичная цивилизация.

Рим платил за эту победу чужого бога утратой
последних остатков своей самобытности и
принципов государственности. «Но в III столетии с
ним (римским государством. — Авт.), — пишет
Адольф Гарнак, — совершенно независимо от
разрушительной работы Церкви, совершилось
превращение: оно утратило последние оставшиеся в
нем национальные элементы и на деле перестало
быть Римским государством. …Диоклетиан нашел
государство в состоянии распада. Он создал его
заново; хотя это было не прежнее, но, тем не менее,
настоящее, централизованное государство». (4, с.
307—308). О такой «мелочи», как заимствование от
победителей художественных вкусов и
пристрастий, не стоит и упоминать. Персия с
приходом к власти династии Сасанидов (228 г. н.э.)
переживала подъем в государственной и
религиозной жизни, выгодно отличаясь от
раздираемой мятежами и переворотами,
«опустошенной экономически и морально» Римской
империи. Неудивительно поэтому, что «иранский
Восток воздействовал на политические институты
и художественные вкусы так же успешно, как на
представления и верования римлян» (2, с.  182). Но,
потеряв свое видение мира и принципы, на которых
он был устроен, Рим оказался бессилен
реализовать и языческий потенциал чужих богов.
Торжество и победа персидского культа, ставшая
«победой восточного духа над духом римским» (3, с.
122), не принесла Риму, в отличие от христианства,
ожидаемого возрождения и обновления, а лишь
превратила его в подражателя Персии
(«исследования этого столь плохо изученного
периода истории все отчетливее показывают, что
ослабевший Рим тогда был подражателем Персии» (2,
с. 181)), внеся свой вклад в окончательное
разрушение империи.
Показательно, как относились к роли христианства
в преодолении охватившего позднеантичную
цивилизацию распада и создания основ новой
цивилизации многие авторитетные историки и
мыслители. Собственно, этот вопрос служит
своеобразным «пробным камнем», на котором
проверяются и оцениваются многие исторические
концепции и теории, осмысление этого вопроса
зачастую формирует методологию и выводы
исследователя.
Наиболее яркий пример полного отрицания
исключительной роли христианства в создании
основ новой европейской цивилизации дают
высказывания французского историка
христианства Эрнеста Ренана. «Я говорю иногда,
что если бы не победило христианство, религией
мира стал бы культ Митры» (5, с. 24.). Эти его слова не
оговорка или неудачно сформулированная мысль.
Если взять на выбор большинство высказываний
Ренана о христианстве, трудно не увидеть в них то
же томящееся и рвущееся на волю признание:
христианство всего лишь одна из множества
предоставлявшихся миру возможностей, и его
победа — только следствие случайного сцепления
исторических обстоятельств, таких, как, например,
разрушение иерусалимского Храма: «Не будь
разрушен Храм, христианство, несомненно,
остановилось бы в своем развитии». Или: «Только
римские магистраты помешали фарисеям уничтожить
христианство» (5, с. 52, 19). И ведь такое острое
сожаление, что этого не произошло, поместилось в
одну небольшую фразу! Мир без христианства, по
его мнению, остался бы совершенно таким же, и, как
передавал мысли учителя один из его учеников,
Ренан «с удовлетворением думал о том, что мораль
человечества почти не изменилась бы — разве что
оказалась бы чуть более мужественной и чуть
менее милосердной, но лишь в деталях» (Слова,
принадлежащие Анатолю Франсу, даны в изложении
Франца Кюмона (2, с. 203)).

Рассуждение Ренана о возможности
митраистского варианта развития европейской
истории интересно не только как выражение его
личных взглядов на христианство. Здесь мы
сталкиваемся с реставрацией языческого
отношения к вопросам веры. «Мы охотно допускаем,
— пишет Ренан, — что религиозная или философская
система может и даже должна заключать в себе
известную долю истины; но мы отказываем ей еще
прежде, чем приступить к ее рассмотрению, в
возможности заключать в себе истину абсолютную»
(5, с. 10.). С этим отрицанием самой возможности
абсолютной истины (сначала — абсолютной истины
христианства, а затем любой абсолютной истины),
неразрывно связаны порожденные подобным
мировоззрением последствия — возвращение
забытых со времен язычества практик
тиранической диктатуры, становление
тоталитарных форм общественного устройства и
появление новых христианских мучеников.
Чтобы оценить возможности митраистского
варианта развития цивилизации и разглядеть
характерные черты предлагаемой этим учением
новой нравственности, нужно внимательнее
присмотреться к особенностям этого культа.
Задумавшись о внимании, оказываемом культу Митры
римскими императорами, в частности Нероном,
можно заметить немаловажную особенность этого
культа, давшего мировоззренческие обоснования
для обожествления верховных правителей Рима.
Многих императоров, обладавших неограниченной
полнотой власти и ощущавших себя владыками,
тяготили пережитки римской традиции отношения к
императору как к должностному лицу, наделяемому
народом правом на власть. Необходимый им культ
личности правителя был нормой для большинства
религиозных систем Востока, но с трудом
приживался в Риме: пока азиатские города
соперничали за право строить и посвящать храмы
Августу, римляне отвечали на эти новшества
«глухим сопротивлением общественного мнения». В
I в. н.э. императоры, не осмеливаясь еще официально
ввести в употребление титул «наш бог», позволяли
так именовать себя прислужникам канцелярии и
домашней челяди, «наполовину состоявшей из
выходцев с Востока» (3, с. 125). Для того чтобы
Калигула и Нерон, настаивавшие на своей
божественности, до конца подавили сопротивление
общественного мнения Рима, нужна была, помимо
общего триумфа азиатских религий, «теория, менее
грубо сколоченная, нежели александрийская
эпифания. И такую теорию обеспечил им митраизм»
(3, с. 125). Только победившее христианство положило
конец языческой практике обожествления
правителей.
Как это часто бывает, похвалы, расточаемые
митраизму, скрывают его менее привлекательные
черты. «Пусть знатоки, — пишет критически
настроенный к митраизму Якоб Буркхард, —
позволят нам задать один вопрос: в среде ли
киликийских пиратов служение Митре впервые
получило ту окраску воинственной религии
грабителей, которая впоследствии снискала ей
столько приверженцев между римскими воинами?» (1,
с. 168). Действительно, строгость и стремление к
нравственной целостности и чистоте сочетались в
этом культе с жестким утверждением силы и
твердости. «Чтобы приблизиться к богу-спасителю,
каждый должен был освободить самого себя, пройдя
добровольно через жесточайшие мучения, которые
здесь играли значительно более важную роль,
нежели в других мистериях. Так, в состав
митраистских посвящений вошли хорошо
разработанные испытания, в сравнении с которыми
тавроболии (принесение в жертву быков в честь
фригийской богини Кибелы. — Ред.) и
испытания, применявшиеся в культе Исиды, кажутся
детской игрой. То, с чем мы здесь сталкиваемся, —
отнюдь не просто попытка отбить охоту у тех, кто
не был действительно призван, и у публики в целом;
это называлось «кары» и, очевидно, стоило многим
жизни. Кары включали восемьдесят этапов;
кандидат, к примеру, выдерживал
пятидесятидневный пост, устраивал заплыв на
огромное расстояние, прикасался к огню, лежал в
снегу, иногда до двадцати дней, проходил через
всяческие пытки, два дня подвергался бичеванию,
лежал на пыточной скамье, принимал и удерживал
болезненные позы, еще раз постился в пустыне и
т. д. Названо семь различных степеней посвящения,
но их порядок не определен; так, имеются степени
ворона, воина и льва, а дошедших до высшей ступени
называли Отцами. Неизвестно, на какой из них люди
участвовали в обрядах, которые
современники-христиане называли просто
таинствами. …Наши сведения о реальности кар
слишком определенны, чтобы позволить их
опровергнуть простыми предположениями. …В Вене
находится один очень важный образчик из
Моля-в-Тироле; по сторонам основного рельефа
расположены два ряда маленьких картинок,
изображающих, по-видимому, разные пытки
посвящаемых; они стоят в снегу и воде, лежат на
пыточной скамье, их опаляет огонь и так далее.
Можно предложить этому много объяснений, но для
нас важно только отметить, что в тех краях, по
причинам, ныне неизвестным, подробный рассказ в
рисунках оказался необходим. С другой стороны, на
множестве камней, найденных в Италии, ничего
подобного нет. В отдельных ложах ордена (если не
воспринимать это неопределенное выражение
однозначно) порядок приема, догматика и формы
поклонения, вероятно, принципиально отличались.
Вышеуказанные памятники большей частью
относятся к III в., ко временам религиозного
брожения, когда язычество осознало собственный
внутренний распад и стало пытаться хотя бы
частично восстановить и укрепить свои силы…» (1,
с. 170—172).
К сожалению, вскользь сказано у Кюмона о
воздаянии в митраизме почестей Ахриману,
«господину духов ада». Между тем известно, что в
митраизме Ахриману посвящались алтари с
надписью «богу Ариманию» и приносились жертвы (6,
с. 74). Этот культ был настолько распространен, что
сохранился до начала XX в. у «йезидов, или
поклонников дьявола». Найти более определенные
сведения о темной стороне митраизма, кроме
смутных слухов и разговоров, по-видимому,
достаточно сложно, если возможно в принципе. С
одним из таких неопределенных свидетельств мы
сталкиваемся у Буркхарда: «В Александрии
святилище находилось глубоко под землей. Когда,
уже в христианские времена, его перекопали, чтобы
заложить фундамент под церковь, еще ходили
темные истории об убийствах, в нем совершенных, и,
видимо, «кары», в самом деле, стоили жизни многим
искавшим посвящения. Там действительно
обнаружили черепа, и появилось ошибочное
предположение, будто они принадлежали жертвам,
над чьими внутренностями велось наблюдение и с
помощью которых вызывали мертвых» (1, с. 173).
Наконец, не следует забывать, что «мутная и
двусмысленная наука под названием магия,
проникшая даже в народные училища, имела, как
становится ясно из самого этого слова, по большей
части персидское происхождение» (2, с. 179) и вместе
с «замысловатой теологией халдеев» могла стать
существенной частью митраистских мистерий.

Вообще, некий характерный, неожиданно
знакомый привкус различим даже за теми неполными
сведениями о митраизме, которые нам оставила
история. И «жесткая мораль, в высшей степени
благоприятная для действия», и «пробуждение и
превознесение» чувств долга и чести, когда
«мужественность ценят выше, чем кротость» (2, с. 198),
культ правителя и освященный религией языческий
принцип «власти сильнейшего» — как все это
свойственно времени, когда Запад, отказавшись от
христианских ценностей, в поисках нового
мировоззрения, начал вновь прислушиваться к
тому, что «говорил Заратустра».
Этот подспудно выраженный бескомпромиссный дух
митраизма, «готового стать в Римской империи, как
и в Иране, единой и нетерпимой религией
государства» (3, с. 260), вдохновлял и подпитывал
жестокие гонения на христиан. «Христиане, —
пишет вскользь Франц Кюмон, — не без некоторых
видимых оснований даже сочли митраистское
духовенство инициатором великих гонений,
начатых Галерием» (3, с. 260). Не отвергает подобную
точку зрения и Буркхард, хотя и относится к ней
довольно неблагосклонно: «Можно предположить,
что языческие жрецы потребовали начала гонений
безоговорочно и внезапно, и императоров убедили
в справедливости этих требований какие-то
суеверные соображения. Диоклетиан со всей своей
проницательностью достаточно погряз в
предрассудках, чтобы такие догадки казались
правдоподобными; по крайней мере, нет
доказательств обратного» (1, с. 242).

По свидетельству Лактанция, именно
Галерий, ревностный язычник, убедил Диоклетиана
начать преследования христиан, предпринятые в 303
г. Друг и приемник Галерия на императорском
престоле, Лициний, на встрече в Карнунте
признавший вместе с Диоклетианом и Галерием
Митру «покровителем их империи», обреченный рано
или поздно на противоборство с Константином,
искренне или вынужденно связывает свою судьбу с
язычеством и подчеркнуто усиливает свое
религиозное рвение. Его действия несут на себе
печать отчетливого понимания важности
религиозного и даже мистического противостояния
Константину, ищущему поддержки у христианского
Бога. «Правитель, некогда терпимый, даже
находивший удобным держать подданных в
неведении насчет своей личной веры, наконец
превратился в совершенного язычника и окружил
себя египетскими магами, чудотворцами и жрецами.
Он советовался с толкователями снов и оракулами,
среди прочих с Аполлоном Милетским, который
отвечал двумя угрожающими строчками
гекзаметром. Евсевий пишет, что, в конце концов,
он собрал своих самых преданных друзей и
телохранителей в священной роще, уставленной
статуями богов. После торжественного
жертвоприношения он произнес речь, краткое
содержание которой сводилось к тому, что
предстоящая схватка должна подвести итог распре
между старыми богами и новым чуждым Богом» (1, с.
273).
В противостоянии Лициния и Константина очень
многое было символично. Войска Лициния сражались
против Константина под знаком солнца (3, с. 260),
объекта культового поклонения митраистов
(нельзя не упомянуть об исполняемом жрецами
Митры ритуале три раза в день молиться Солнцу и
поддерживать «вечный» и «неугасимый» огонь,
который, по-видимому, был заимствован из традиции
магов поддерживать его в честь небесных светил и
Солнца (3, с. 216)). Войска же Константина сражались
под особым штандартом с крестом и буквами Х и Р,
начинающими слово Христос, армию сопровождали
христианские священники: «Хорошо зная, что, —
пишет Евсевий, — теперь особенно нужны ему
молитвы, он взял с собой священников. Ибо куда бы
Константин ни шел, он брал с собой и священников,
в том убеждении, что Бог, которому он служит, по
крайней мере, за это будет к нему милостив» (8, с.
279).
После победы Константина над Лицинием, значение
которой не стоит преуменьшать, поскольку армия
Константина, по мнению не склонного
преувеличивать Буркхарда, разгромила «одно из
сильнейших воинств в истории античности», к
языческим верованиям была проявлена терпимость.
Однако уже преемники Константина проводят
политику притеснения идолопоклонства.
Христианство иногда упрекают в том, что оно
расправилось с митраизмом насильственным путем.
Насилие со стороны побеждающего христианства
действительно сопровождает падение митраизма,
но происходит в форме народных волнений против
митраистских святынь, что вполне объяснимо в
отсвете пережитых гонений. Народные волнения
опережают исполнение магистратами
императорских постановлений. Толпы народа с
согласия властей жгут и разоряют митраистские
храмы. В 377 г. в Риме недавно крещеный префект
Гракх подтвердил искренность своего обращения
тем, что самолично «сокрушил, разбил и
разворотил» одну из крипт со всеми ее статуями.
Жрецы Митры, надеясь на лучшие времена, скрывают
и прячут святыни, замуровывают входы в свои
святилища. Во времена волнений, как утверждает
Франц Кюмон, народ мог подвергать казни
непокорных закону жрецов. Но эти религиозные
волнения взаимны, хотя и происходят
с оглядкой на государственную власть. При
императоре Юлиане, преданном поклоннике Митры,
бывшим, как предполагают, еще в юности
посвященным в тайное митраистское сообщество
философом Максимом Эфесским (3, с. 262), народ в
Александрии поднимает кровавый мятеж и жестоко
расправляется с патриархом Григорием (361 г.),
арестованным властью за намерение построить
церковь на месте разрушенного митраистского
храма.
Смена исторических условий стала своеобразной
проверкой стойкости и популярности митраизима. И
здесь несомненно одно: не запреты и не волнения
христиан были причиной постепенного угасания
митраизма — языческий культ откровенно
проигрывал христианству невидимое состязание в
душах людей.
Историческое столкновение и борьба митраизма и
христианства вряд ли могут быть восприняты
исследователями иначе, как противостояние двух
религиозных систем, предлагающих разные
мировоззренческие принципы и нравственные
основания для устройства земной и духовной жизни
человека.
Немногословное и допускающее разные
истолкования мнение в этом вопросе Франца Кюмона
рассматривает противоборство двух вер в
контексте духовного противостояния Запада и
Востока. Но и при самом благожелательном
отношении к митраизму, знаменитый ученый не
видит убедительных оснований для экспансии
этого культа за пределы языческого мира:
«Никогда, даже в эпоху мусульманских завоеваний,
Европа не казалась столь близкой к тому, чтобы
стать частью Азии, как в тот момент, когда
Диоклетиан официально признал Митру
покровителем восстановленной империи. Эпоха,
когда казалось, что этот бог должен подчинить
своей власти весь цивилизованный мир, была одной
из критических фаз нравственной истории
античности. Непреодолимое вторжение…
маздеистских представлений едва не закабалило
западный дух навсегда. Даже когда Митра потерпел
поражение и был изгнан из Рима, ставшего
христианским, Персия не сложила оружия. За дело
обращения, в котором этот языческий бог не
добился успеха, теперь взялось манихейство,
унаследовавшее от него свои основные доктрины, а
иранский дуализм продолжал стимулировать
кровавые распри в древних римских провинциях до
самого Средневековья» (2, с. 182—183).
Способен ли был митраизм, как принятая римским
языческим миром альтернатива христианству,
послужить основой для возрождения цивилизации
на языческих принципах веры и морали? Думаю, что
ответ для непредвзятого к христианству
исследователя очевиден: митраизм, ставший для
язычества мобилизацией его лучших идей и
возможностей для борьбы с духовным богатством
побеждающего христианства, отразил в себе
созидательное, мировоззренческое и нравственное
бессилие языческого мира, неспособность
языческой религии самостоятельно преодолеть то
состояние упадка и разложения, в котором
оказалась позднеантичная цивилизация. Но
стройность и стойкость религиозных
представлений, из которых возник митраизм,
умение подражать, а в поздних формах и
подделываться под христианство, усвоенная роль
противника и горечь испытанного поражения со
временем превратили приспособившиеся варианты
индоиранского язычества в распростертую над
европейской цивилизацией тень, готовую
появиться там, где отвергали принятое ранее
христианство. Недалекое прошлое показало,
например, востребованность индоиранских и, в
частности, митраистских идей в «религиозных
войнах XX века» (7, с. 343).
Язычество Персии оказалось стойким противником.
Помешав распространению христианства у себя на
родине, оно успешно сопротивлялось наступлению
ислама, сохранило своих последователей почти до
нашего времени и оказалось в силах снова
привлечь внимание к себе в недавнем прошлом.
Борьба, которую оно затеяло с христианством,
затянулась более чем на полторы тысячи лет.
Однако не митраизму, но идеологии, появившейся из
иранской религиозной традиции секты манихеев,
суждено было стать тем оружием, которым
язычеству еще долгое время удавалось терзать
христианский мир, прежде чем оно едва не
отомстило ему за победу, одержанную над своими
богами.

ЛИТЕРАТУРА

1. Буркхард Якоб. Век Константина
Великого. М. 2003.
2. Кюмон Франц. Восточные религии в
римском язычестве. СПб. 2002. В своей статье я
использовал сведения, факты и некоторые выводы
специалиста по истории религий древнего мира,
бельгийского историка Франца Кюмона, концепция
которого близка, но далеко не тождественна моему
взгляду на этот вопрос. Приводимые цитаты из его
работ служат не только данью исключительной
емкости и меткости его характеристик, но и
призваны напоминать читателю о том, что именно
ему принадлежит высказываемая в данный момент
идея или заслуга ее фактического обоснования.
3. Кюмон Франц. Мистерии Митры. СПб. 2000.
4. Адольф Гарнак. Церковь и государство
вплоть до установления государственной церкви.
— в кн.: Раннее христианство. М., 2001, Т. 1.
5. Эрнест Ренан. Рим и христианство. — в
кн.: Раннее христианство. М., 2001, Т. 2.
6. Виденгрен Гео. Мани и манихейство. СПб. 2001.
7. Галковский Д.Е. Пропаганда. Псков. 2003.
8. Лебедев А.П. Эпоха гонений на христиан и
утверждения христианства в греко-римском мире
при Константине Великом.