«Маскарад». Театр им.Станиславского. Пресса о
спектакле

Культура, 28 декабря 2000 года

Наталья Казьмина

«Маскарад» в Театре
Станиславского

Издалека, поначалу это даже
эффектно. Взлетает ввысь и барахтается под
руками героев алый занавес, как символ
тайной любовной смуты. Витые лесенки,
сдвигаясь и раздвигаясь, легко меняют место
действия и взвихряют темп. Современный
мужской и женский вокализ без усилий
выводит лермонтовскую драму прошлого века
к финалу века следующего. Костюмы цвета
запекшейся крови, донельзя современные и
всех оттенков, от розового до буро-красного
(художник Павел Каплевич), довершают
цветовую гамму этой «трагедии на все
времена».

Первое появление Арбенина –
Сергея Шакурова, моложавого, но пожившего,
не слишком породистого, но умеющего быть и
элегантным, и бесстрастным, и
притягательным, ужасно обнадеживает. Когда-то,
двадцать лет назад, на этой самой сцене он
сыграл Сирано у Бориса Морозова – Сирано,
похожего на Гамлета, его до сих пор
вспоминают с восторгом. Поэтому в мощь и
значительность его Арбенина верится
априори и без труда. Свой монолог перед
Звездичем о причудах и законах игры актер
цедит с таким лермонтовским презрением к
человечеству и таким шакуровским
сценическим блеском, что кажется, вот оно,
вот, сейчас. ..

Однако уже через пятнадцать минут
стойкое ощущение, что все это уже где-то
видено, жевано, и не раз, начинает мучить,
как изжога.

Здесь все напоминает все. Так можно
играть Уайльда, а можно Островского, можно
Шекспира – хоть комедию, хоть трагедию, а
играют Лермонтова, трагедию как комедию.
При желании здесь можно наковырять цитат из
других режиссеров самого разного ранга и
уровня. Хотя больше всего Виктор Шамиров
здесь напоминает Владимира Мирзоева.
Вернее, пародию на Мирзоева, который тоже
ставит спектакли в Театре имени
Станиславского. Если учесть, что последние
мирзоевские стеб-шоу и сами выглядят
пародией на штампы и общие места старого,
отжившего театра, который, фигурально
выражаясь, держит молодую режиссуру за
глотку и не дает ей высказаться, то перед
нами, очевидно, отрицание отрицания. Круто.
Такая свалка мировой литературы и
режиссуры, такое приведение к общему
знаменателю всего и вся в конце ХХ века
выглядит даже концептуально. Так
называемый постмодернизм уже не популярен,
но в отсутствие новых идей пока неотменим.
История ведь и вправду типична, хоть брось.
Что Арбенин, что Отелло – все одно. Без
особых усилий в этом же духе можно было бы
шутки ради разыграть даже «Иркутскую
историю» Арбузова. Ведь в конце концов и
там о том же – о ревности и о любви.

Такое впечатление, что этот
лермонтовский «Маскарад» (теперь уж
точно последний в тысячелетии) разыгрывает
подвыпившая дворня в отсутствие господ,
отбывших, скажем, в маскерад. Ну что ж,
продолжаешь себя успокаивать, век вывихнут,
распалась связь времен, герои плоше,
страсти глуше. И пресловутые бахтинские «верх»
и «низ» в который раз поменялись
местами. За одного лермонтовского слугу
идут четыре шамировских. Они шныряют по
сцене как мыши, укравшие сыр. Хороводом
переходят то в дом князя Звездича, то снова
к Арбенину, пучат глаза от раболепского
испуга и эхом повторяют слова друг друга.
Любое слово хозяина могут опошлить смешком-с
(из холопского «-с» эти слуги
просцениума устраивают аттракцион по
полной программе). И никакого слезоточивого
романтизма – немоден, и никакой
ветхозаветной мистики – куда уж нам уж. И
боже спаси вас от воспоминаний о самом
известном «Маскараде» на свете,
петербургском и мейерхольдовском. Фуй, это
все отжило, умерло и погребено. Четвертый
акт вымаран – этот Арбенин так и не узнает о
невиновности Нины и будет ощущать себя
отмщенным. Неизвестный просто потеряется в
пути от драмы до сцены. Зачем, если по
большому счету они с Арбениным – два сапога
пара? И в Шприхе не будет ничего
инфернального: так, местечковый портной, с
преувеличенно театральными пейсами. И
Звездич (Сергей Пинчук), одно лицо со
Скалозубом, явится сюда прямиком из
меньшиковского «Горя от ума»: те же
баки, ужимки и прыжки, только сапоги другого
цвета и ливрея швейцара на плечах. Так и не
разбуженной Ярилой Снегурочкой
сомнамбулически будет бродить по сцене
Нина (Ирина Гринева) в розовом салопе, с
муфтой, сверкая голыми коленками. То ли злой
французской помпадуршей, то ли римской
гетерой закружится по сцене
неудовлетворенная баронесса Штраль (Виктория
Толстоганова).

Меньше всего мне хотелось бы
прослыть ретроградкой и сума-

сшедшей ревнительницей классики,
которая ходит в театр с книжкой и на каждое
«мо» по отношению к традиции
восклицает: «Автор этого не писал!» А
бог его знает, что писал и хотел Михаил
Юрьевич Лермонтов. Этого нам уже не узнать.
И кич, и эклектика давно стали законными
приемами современного театра и могут
выглядеть невероятно стильно. И Стуруа,
знаток этих приемов, для меня всегда
логичен и гармоничен в своей системе
координат. И «антирусских», как говорят,
«Трех сестер» Някрошюса я способна
если и не принять, то понять, ибо ясно, про
что и зачем. И «Онегин» в стиле рэп
восьмидесятилетнего Любимова кажется мне в
высшей степени остроумной и блестящей
затеей. То есть обычно в театре мне
достаточно, если замысел есть и если он ясен
в режиссерском контексте. Он явно есть и у
Шамирова. Но смутен и темен почти до финала.
Как-то зловеще ворочается на сцене, пытаясь
выпростаться из этих лент, бантов и тряпок,
но, похоже, так и не прорвется к зрителю.
Надеяться на то, что этот простой зритель
вместе с видавшими виды критиками будет
разгадывать косноязычные шарады и долетит
до середины этого режиссерского Днепра, на
месте создателей было бы смело.

…На бале Нина поет романс. Не
лермонтовский, элегический, а другой,
двусмысленный и игривый, в духе какого-нибудь
Баркова, хотя на самом-то деле Пушкина. Что-то
про спящую в траве Наташу, которой кто-то и
куда-то засунул… Хорошее русское словцо из
трех букв она выпевает наивным голоском
пастушки, словно извиняясь, что никак не
привыкнет к вольностям высшего света. В
первую минуту кажется, что зритель
ослышался. А после и вправду хочется дать
Нине яду. Когда эта новоявленная Офелия
доедает мороженое, Арбенин целует ее в лоб,
как покойницу, и уводит, в зале неожиданно
зажигается свет – второй антракт. Те, кто
знает пьесу, обреченно слоняются по фойе. Те,
кто не знает, мчатся в гардероб. Слышно, как
гардеробщица их просвещает: «Так ведь еще
одно действие! Но маленькое, всего десять
минут».

Стоит, конечно, остаться на этот
«десятиминутный» финал, чтобы наконец
прояснить концепцию шамировского «Маскарада».
Года четыре назад он, ученик Марка Захарова,
громко дебютировал на большой сцене Театра
Армии «Дон Жуаном» А.К.Толстого. «Ах,
что он сотворил с этим неповоротливым
пространством!» – наперебой (на мой
взгляд, слишком экзальтированно) хвалили
спектакль критики. Зритель сидел прямо на
сцене, пространство и вправду дышало,
поворотный круг возил публику туда и
обратно, открывая перед ней таинственное
закулисье. За неожиданно распахнувшимся
занавесом сражал вид пустого гигантского
зала, и Виталий Стремовский, помню,
невероятно сильно читал монолог Сатаны. Но
в целое спектакль так и не сложился, и
блестящим я бы его все-таки не назвала. Он
выглядел значительным, но оставался
неясным. Было ощущение каких-то невероятных,
но невнятных претензий к миру. Было ясно,
что пьесу режиссер ненавидит, что она ему
неинтересна, что на ее поле он ведет какие-то
собственные разборки со старым театром и
проповедует новые формы, но тоже как-то
смутно и темно. Естественным показалось,
что именно Шамирова Иосиф Райхельгауз
пригласил играть Треплева в свою «Чайку».
А в «Маскараде» все это просто
повторилось: и ненависть к пьесе, и
претензии на новые формы, и невнятность
режиссерской мысли, и обезоруживающая в
профессионале неспособность донести свой
замысел до публики. Как будто и не было
четырех лет.

А что ж Арбенин, наш приятель? Он
шествует мимо. Он чужой на этом празднике
жизни. Но его любви не видишь, в страсть его
не веришь. Он мнил себя игроком, а оказался
злодеем и шулером. Воображал себя мужчиной,
но, видимо, и здесь прослыл неудачником.
Выглядел человеком чести и гордецом. В
прошлой жизни. А в этой кажется унылым
себялюбцем. Думал, что сверхчеловек, а
режиссер определил его в пошлые народные
мстители. «Обдумать все заране надо было»,
– как строгий отец, поучает он Нину. И это
единственно внятное шамировское моралите.
Этот Арбенин очень скоро теряет
невозмутимость и мощь, становится
раздражителен, мелок и жалок. Как все.
Плачет, каждому встречному болтает о своем
позоре, напивается в дым с Казариным,
который и научает его жить: «Как люди
умные на вещи смотрят ныне; Приличия для них
ужаснее цепей…». И с этой крайне
многозначительно произнесенной сентенцией
Казарин выглядит неким персонажем от
режиссера, познавшего ужасный век, ужасные
сердца. В порыве запоздалой
сентиментальности Казарин, правда, еще
вспоминает былые времена и нравы, когда
хоть что-то в этой жизни было свято, все
порывается продекламировать «Белеет
парус одинокий», но безуспешно. (Хороший
комический артист Александр Самойленко с
каждой ролью все больше выглядит пародией
на Максима Суханова, что и отдельно от этого
«Маскарада» очень грустно).

Пока писалась статья, говорят, Нина
уже перестала петь «о спящей Наташе». И
кое-кого из артистов после премьеры,
говорят, переодели. Но, в сущности, это уже
все равно. Несмотря на вызывающее
режиссерское «уй!», не только я хорошо
запомнила, что Лермонтов в спектакле
Шамирова выглядит обыкновенным кастратом.