аор°Сѓс‚аурёсџ крайнева картины: Отечественная история
Содержание
Русский «крот» в паутине
Материал может быть использован при подготовке урока на тему «Балканский узел противоречий». 11-й класс.
Первые сведения о провале русской разведывательной сети докатились до России в начале апреля 1913 г., когда пришли сообщения о том, что «русский военный агент» (так тогда называлась должность военного атташе) М.И. Зенькевич вынужден был спешно отбыть из Вены в Петербург. Отъезд его был столь стремителен, что о нем даже не известили венские власти, хоть это и было грубым нарушением дипломатического протокола. Хотя в тот момент атташе было не до протоколов: офицер русского Генерального штаба Зенькевич, будучи руководителем разведывательной сети в Австро-Венгрии, поддерживал контакт с нелегальным резидентом Николаем Бравурой, арестованным несколькими днями ранее австрийской контрразведкой в Будапеште. Когда сообщения об аресте Бравуры достигли русской столицы, многие петербуржцы, прочитав об этом в газетах, были немало озадачены: репутация петербургского денди, тащившаяся за Кокой Бравурой, как хвост за мастодонтом, и секретная миссия за кордоном многим его знакомым показались вещами несовместимыми. Семейка, из которой вышел этот нелегальный резидент русского Разведывательного Бюро, в столице была, что называется, «на слуху». Мать Николая, урожденная Базилевская, в свое время слыла первой красавицей Петербурга, к тому же она считалась «выгодной партией», поскольку ее отец Ф.И. Базилевич был очень богат и давал за дочерью хорошее приданое. Однако сердце красавицы пленил скромный молодой человек, зарабатывавший себе на хлеб преподаванием языков детям «из порядочных семей», носивший, как «остатки прежней роскоши», звучную фамилию Бравура. Несмотря на явный мезальянс, молодые люди поженились, и состоятельный папаша невесты их не отринул. Но счастье продолжалось недолго, и отец Коли вскоре умер, а мать, став красавицей-вдовой, вскоре снова вышла замуж, на этот раз за графа Галье. Но и с графом прожила недолго, разошлась, и тут же сочеталась браком с английским лордом Энглези. Ей, вечно занятой устройством личной жизни с титулованными особами, воспитывать сына было некогда, но деньги семьи позволили Николеньке получить отличное образование: первоначально он обучался в частной гимназии Гуревича, затем в университете. Предоставленный сам себе и компании ветреных товарищей, он с ранних лет вкусил «запретных плодов», и вкус их так его пленил, что, получив после смерти матери большое наследство, Николаша, как говорится, «пустился во все тяжкие». Его частенько встречали в театрах, он слыл завсегдатаем Купеческого клуба, где была разрешена карточная игра, а играл Бравура всегда «по-крупному». Николай волочился за женщинами, и на этой почве готов был «встать к барьеру». Из всех его дуэлей самая известная — с братом графини Соллогуб, Дмитрием, в 1900 г.
Все лавры в шпионском скандале, который в русских газетах назывался «разведывательной катастрофой в Вене», стяжал один только полковник Альфред Рёдль
Конечно, никакое наследство такого образа жизни долго поддерживать не могло! За несколько бурных лет Николай промотал все состояние и вернулся к тому, с чего начинал его отец, — занялся преподаванием языков. Очевидно, именно в этот период к нему «сделали вербовочный подход» люди из Разведывательного Бюро, и Бравура, склонный к авантюрным приключениям, заведший с молодых лет привычку жить широко, согласился сотрудничать, лишь бы избежать невыносимого для него удела «мизерного существования». Для разведки он был привлекателен светским лоском, знанием основных европейских языков, множеством знакомств среди бывавших в Петербурге иностранцев. Репутация Бравуры, «честно заработанная» на званых обедах и ужинах, за ломберным столом и в будуарах светских львиц, служила надежнейшим щитом для прикрытия его тайной деятельности. Ему не нужна была «легенда-прикрытие» — Бравуре достаточно было быть самими собой. Выезжающие за границу русские туристы, знавшие Николая по Петербургу, встречали его в европейских столицах, чаще всего в Париже или Вене, где он теперь проводил большую часть года. На вопросы знакомых о роде его занятий и источниках существования он бодро отвечал, что преподает здесь языки, при этом выглядел прилично и в долг денег ни у кого не просил. В последний раз его видели в Петербурге, за несколько месяцев до ареста, осенью 1912 г. Здесь Коку Бравуру по-прежнему считали великосветским шалопаем, не годным ни на что путное. Его светские знакомые лишь из сообщений газет узнали о том, что Кока руководил, ни много ни мало, агентурной сетью, собирая сведения от двух десятков агентов — подданных Австро-Венгрии — и переправляя их в русское посольство. После ареста Бравуры и бегства Зенькевича в течение двух последующих дней в разных местах Австро-Венгрии были взяты под стражу 18 офицеров австрийской армии, еще несколько их агентов покончили с собой. Все арестованные офицеры были славянами по крови и пошли на контакт с русской разведкой добровольно, передав через Бравуру в руки командования русского Разведывательного Бюро секретнейшие документы. Эта агентурная сеть, раскинувшаяся по всей Австро-Венгерской империи, исправно функционировала несколько лет. Русские разведчики были неуловимы, их австрийская агентура оставалась нераскрытой, а все попытки контршпионажа оборачивались, выражаясь языком гадалок, «пустыми хлопотами». Так продолжалось до тех пор, пока под подозрение контрразведки не попал полковник Альфред Рёдль, который долгое время как раз и занимался «русским направлением», состоя в должности «эксперта по вопросам разведки и контрразведки» в разведывательном отделе австрийского генштаба. Альфред родился в Галиции, в семье небогатого железнодорожника. Мальчик с ранних лет проявлял способности к учебе, и хотя его отцу это далось нелегко, он все же поступил в кадетский корпус, а потом в офицерское училище, которое окончил с отменными аттестациями. Карьеру подпоручик Альфред Рёдль начал, служа во Львове, потом в крепости Перемышль. Способного офицера заметили и пригласили работать в военную разведку. Именно там его таланты раскрылись во всем блеске. Он был переведен в Вену и здесь, служа экспертом по вопросам разведки и контрразведки при генеральном штабе, Рёдль уверенно шагал по карьерной лестнице. Никому в голову не могло прийти заподозрить его в предательстве и работе на чужую разведку. Но в 1912 г. Рёдль был переведен в Прагу, на должность начальника штаба 8-го армейского корпуса, поэтому уже не мог блокировать поиски русской агентуры и самого себя. В книгах и статьях, посвященных провалу Рёдля, высказывается немало версий «начала конца» этой сети. Наиболее реальной из них выглядит та, что была оглашена «по горячим следам», через несколько дней после самоубийства Рёдля в номере венского отеля «Кломзер». Согласно этой версии полковника сгубило свойство секретной информации самопроизвольно выдавать источник своего происхождения, так бывало уже не раз в истории разведки.
Австрийский актер Клаус Брандауэр
в роли Рёдля
Собственно Рёдль
Кадр из фильма «Полковник Рёдль»
В ноябре 1912 г. Рёдль в составе группы высших офицеров Австро-Венгерской армии присутствовал на совместном совещании с офицерами германского генерального штаба, на котором шла речь о взаимодействии армий двух государств во время вероятных совместных действий «на русском направлении». Был намечен ряд слабых позиций в распорядках русской армии и принято решение: произвести скрытную перегруппировку сил обеих армий с тем, чтобы при начале военных действий было удобнее наносить по ним удары. Когда эта скрытная перегруппировка была произведена, в ответ совершенно неожиданно русская армия, изменив прежнюю дислокацию частей, перекрыла уязвимые участки, сведя тем самым на нет все усилия союзников. Это не осталось незамеченным, и под подозрение попали все участники совместного совещания. Им устроили негласную проверку, о которой Рёдль, уже переведенный в Прагу, ничего не знал. Его бывшие коллеги, многое из которых были учениками Рёдля, обратили внимание именно на него, раскопав давнюю историю — ища аналоги утечки информации, они припомнили случай, происшедший в марте 1909 г. Тогда Пражский и Юзефовский корпуса получили приказ двинуться через территорию Германии в Селезию — кратчайшим путем на восток, — русские тут же предприняли ответные меры. Из всех офицеров, знавших о той секретной переброске войск в 1909 г., участником совещания в 1912 г. был только Рёдль. Бывшего эксперта генерального штаба «взяли под колпак»: за ним следили несколько месяцев, выявляя его связи. Установили, что полковник в Праге жизнь ведет очень замкнутую: из дома на автомобиле отправляется в штаб корпуса, в обед идет в кафе. После обеда сидит в одиночестве около часа, читая газету, после чего возвращается на службу. Вечером, в том же кафе, ужинает, вечерок коротает за кружкой пива и опять же — газетами. Правда, наблюдатели зафиксировали, что во время послеобеденного сидения в кафе к нему за столик иногда подсаживалась дама, которая проводила в его компании не более десяти-пятнадцати минут. То, что Рёдль является «звездой» элитарной компании армейских гомосексуалистов, секретом для контрразведчиков не было, поэтому «амурную» причину этих свиданий наблюдатели отвергли сразу же, «взяв даму в разработку». За ней пустили слежку и оказалось, что дамочка входит в странную компанию русских, которые с неясной целью и неизвестно на какие средства живут в различных городах Австрии и Чехии, снимая несколько квартир разом. Так начался провал: контрразведка вышла на связников разведывательной паутины, а через них на Бравуру и его «контакты». Когда контрразведчики стали собирать сведения о личной жизни Рёдля, они ужаснулись — настолько все было очевидно! Полковник вел вызывающе роскошную жизнь, требовавшую огромных денег. И они у него всегда были, возникая из неизвестных источников. Каких? Реальное объяснение было только одно — широкий образ жизни офицера незнатного происхождения, из небогатой семьи, мог вестись только на гонорары за предательство, не иначе. В начале мая 1913 г. Рёдля вызвали в Вену, где он, совершенно неожиданно для себя, предстал перед специально сформированной комиссией генштаба, обвинившей его в шпионаже в пользу русских. Полковнику предъявили обвинения: в копировании и извлечении из секретных материалов сведений для передачи русским агентам; в информировании русского командования об австрийской агентуре, внедренной в русскую военную службу; в лакировании расследований против русского шпионажа в самой Австро-Венгрии. Рёдлю было объявлено, что он с позором изгоняется из армии, лишается всех наград и заключается под домашний арест в номере отеля «Кломзер», в котором он остановился до вынесения решения о его дальнейшей судьбе. Вечером того же дня в отель, взятый под усиленную негласную охрану агентами контрразведки, явились несколько человек в штатском, но с весьма явной военной выправкой. Они недолго пробыли в номере экс-полковника и удалились. Ночь в гостинице, по уверениям владельца, прошла без всяких эксцессов, а утром эти же господа явились вновь и попросили портье сообщить господину Рёдлю, что к нему пришли. На стук в дверь постоялец не отозвался, а когда ее открыли запасными ключами и вошли, то обнаружили Альфреда Рёдля мертвым. Он покончил с собой, выстрелив себе в висок из браунинга новейшей системы — со встроенным глушителем, поэтому выстрела никто и не слышал. Убедившись, что дело сделано, военные удалились, забрав с собой браунинг, оставленный в номере во время предыдущего посещения специально для того, чтобы предатель сам исполнил «приговор бесчестья». Полиция, вызванная хозяином «Кломзера», не стала проводить никакого расследования, просто констатировала факт самоубийства протоколом. Делу старались придать вид частного случая, но так как Рёдль был фигурой весьма заметной, то вовсе умолчать о его самоубийстве было невозможно, и Венское телеграфное агентство сообщило о «неожиданном самоубийстве полковника начальника штаба 8-го корпуса австро-венгерской армии». В этом сообщении в последний раз о Рёдле говорили красиво и высокопарно: «Высокоталантливый офицер, которому предстояла блестящая карьера, находясь в Вене при исполнении служебных обязанностей, в припадке сумасшествия покончил с собой». По официальной версии Рёдль наложил на себя руки, свихнувшись на почве нервного истощения и бессонницы, вызванной горением на служебной ниве. Венскому телеграфному агентству доверили сообщить о происшествии не случайно — оно было тесно связано с разведкой, предоставляя австрийцам возможность работать под личиной «собственных корреспондентов» в разных странах. Косвенной причиной предательства Рёдля стала его сексуальная ориентация: ласки молоденьких офицеров стоили очень дорого, любовники постоянно тянули с него деньги, требовали подарков, а его «большая любовь», уланский поручик Стефан Горинка, практически жил за счет Альфреда. Он оплачивал счета Горинки и давал ему средства на содержание любовницы — за счет Рёдля была обставлена ее квартира. Для того чтобы объяснить свои «высокие отношения» с поручиком Горинкой, Рёдль выдавал его за своего незаконнорожденного сына, но в это мало верили завсегдатаи увеселительных заведений Вены, частенько застававших «папулю» и «сынка» в укромных уголках.
Кадр из фильма
«Полковник Рёдль»
Варшавское охранное отделение, которое противодействовало австрийскому шпионажу, собирая сведения об офицерах, его организовывавших, наткнулось на информацию о сексуальных предпочтениях Рёдля. К нему подвели своего агента, как говорят, некоего красавца, входившего в кружок светских содомитов Санкт-Петербурга. Не устояв перед чарами соблазнителя, Рёдль закрутил с ним роман, который ввел его в такие расходы, что он, будучи не в силах преодолеть свою порочную страсть, принужден был влезть в долги. Его друг свел полковника с «добрыми людьми», которые ссудили Альфреду крупную сумму, дав деньги «под простую расписку». Потом, как водится, этой распиской его шантажировали, склонив к сотрудничеству. Мотивы своего падения Рёдль сформулировал в предсмертной записке, написав: «Легкомыслие и страсти погубили меня. Молитесь обо мне. Я искупаю свои ошибки смертью». Среди арестованных по делу провалившейся сети русской агентуры особенно яркими личностями были братья Ядрич, хорваты по национальности. Оба делали блестящую карьеру в имперской армии благодаря своим способностям: старший брат, полковник, служил в австрийском генеральном штабе, младший был воспитателем кадетского корпуса в Вене, где обучались дети военной элиты империи. Ядричи передали в распоряжение агентов русского Разведывательного Бюро планы новейших крепостей на австро-русской границе, укрепленных районов Львова и Кракова, всей военной инфраструктуры приграничья. Полковник Ядрич, дружа с сыном своего командира, начальника австрийского генштаба Конрада фон Генцендорфа, привлек того к работе на русскую разведку: фон Генцендорф-младший ходатайствовал о Ядриче перед папочкой, и тот поручал полковнику различные важные задания, которые полковник образцово выполнял, что весьма способствовало его карьерному росту и одновременно открывало Ядричу доступ к самым секретным документам, которые он копировал для своих тайных руководителей. Чины контрразведки, производившие обыск в доме младшего фон Генцендорфа, испытали шок, когда в обнаруженном ими тайнике помимо секретных бумаг, подготовленных для передачи по цепочке связников русским, они нашли русский паспорт, выписанный на имя фон Генцендорфа! Там же была найдена приличная сумма денег: дружбу с разведкой деликатно подогревали материально — от Ядрича фон Генцендорф-младший получил свыше 150 тыс. крон. Мотивация перехода на сторону России блестящих офицеров-славян — со стремительно развивавшейся карьерой, не замаранных никакими историями, была гораздо сложнее и вместе с тем весомее, нежели у запутавшегося в своих содомитских похождениях и денежных махинациях Рёдля. Они сотрудничали с русской разведкой, работая на страну, которую считали оплотом всего славянства, считая это собственным вкладом в дело служения идее великой славянской революции. Молодые военные грезили идеями национальной и политической независимости для своих народов, надежды на которую связывали именно с политикой Российской Империи. Их надежды родились не на пустом месте и вовсе не были несбыточными фантазиями. Эти офицеры высокого ранга, как никто, были реалистами, и, пожалуй, лучше других знали истинное положение вещей в тогдашнем политическом раскладе, имея доступ к самым секретным сведениям. Австро-Венгрия и Россия в одинаковой степени претендовали на «турецкое наследство на Балканах», да и не только на Балканах. После того, как в Турции произошла революция и образовалась республика, огромные территории, подвластные прежде могущественной блистательной Порте, остались практически беззащитными! Первой в турецкие владения вцепилась Италия, осадив Триполи, в Аравии англичане «бунтовали племена», а Россия рассматривала земли, населенные славянами, как часть единого «панславянского пространства», роль лидера на котором отводила себе. Испокон веков Россия привечала самых разнообразных бунтарей с Балкан — греки, албанцы-арнауты, македонцы, сербы, черногорцы спасались здесь от преследования правительств своих стран. В России было превеликое множество всяческих славянских землячеств и «комитетов освобождения», подкармливаемых правительством, а также эмигрантских союзов и культурных обществ, словом, тех организаций, откуда черпаются кадры надежнейшей агентуры-влияния, через которую выходят, как правило на агентуру-действия, различные тайные общества, действующие на территории, где ведется работа. В свою очередь, русские добровольцы принимали участие практически во всех военных авантюрах на Балканах, а победа в войне с Турцией принесла России славу освободительницы Болгарии и вселила в сердца многих надежду на такую же помощь. Охотно принимались выходцы с Балкан и на русскую службу, а в военных академиях Российской Империи готовились наиболее квалифицированные военные специалисты Сербии и Болгарии. В 1910-х гг. Россия действовала в отношении своих стратегических противников решительно. Пользуясь тем, что Турция увязла в войне с Италией за Триполи, четверо союзников России: Сербия, Черногория, Болгария и Греция, призрев собственные разногласия, нанесли удар по Турции, объявив ей войну. В 1912—1913 гг. на Балканах разразилась целая серия конфликтов, которые можно назвать предтечей Первой мировой войны. Отчего-то принято относиться к воевавшим тогда странам (кроме, пожалуй, сербов и черногорцев) пренебрежительно. Между тем эти армии не раз и не два сходились с противником в жесточайших битвах. В этих войнах только со стороны коалиции выступили: Болгария с армией в 300 тыс. человек, Сербия — 250 тыс., Греция — 100 тыс., Черногория — 50 тыс. В ходе боевых действий применялась современнейшая в то время артиллерия, впервые на европейском театре военных действий застрочили пулеметы. Именно на этой войне состоялся дебют военной авиации: болгары, имея парк аэропланов и пилотов, как собственных, так и французских, при осаде крепости Адрианополь обрушили на позиции турок пусть примитивные, но все же бомбовые удары, широко применяя впоследствии авиацию при разведке и бомбардировке турецких фронтовых позиций. Об участии России в этих событиях можно судить хотя бы по одним только послужным спискам болгарских военачальников, находившихся на ключевых постах в воюющей армии. Начальником штаба одной из группировок был полковник Пападеков, бывший военный агент в Петербурге, участник войны в Манчжурии; командующий Второй армией (72 тыс. штыков) генерал Иванов окончил русскую Академию Генерального штаба; командующий Третьей армией Радко Дмитриев во время войны 1877—1878 гг. вступил добровольцем в лейб-гвардии Уланский Ее Величества полк, затем окончил Академию Генштаба, а когда из-за политических преследований был вынужден эмигрировать в Россию, то в течение десяти лет командовал ротой в 15-м гренадерском Тифлисском полку. Фактический главнокомандующий болгарской армией генерал Савов так же закончил русскую Академию Генштаба. Многие другие офицеры этих армий: сербы, болгары, черногорцы, окончившие русские военные училища и академии, годами служили в русских войсках. Немало там было и добровольцев из числа спешно «вышедших в отставку» русских офицеров. Вложения сил и средств оправдали себя: в короткий срок были отвоеваны огромные территории на Балканах, оставалось только взять Стамбул! Идея эта веками вынашивалась, лелеялась в умах и сердцах россиян. Каждое новое царствование начиналось с упования на то, что уж новый-то государь исполнит старинное пророчество, согласно которому: «православный царь освободит Константинополь от власти басурман, отвоюет Гроб Господень и установит царство свое над всеми царями мира». Такова была идейная подоплека. Прозаическая же причина необходимости этих действий российского правительства заключалась в попытке спасения русской монархии от грядущей катастрофы: империя балансировала на грани революции, но не той, о которой мы привыкли говорить! Приверженцы монархии опасались не радикальных партий, объединявших недоучившихся гимназистов, выгнанных за плохое поведение студентов, психопатов и неудачников, «взявших курс на революцию». По-настоящему опасны для трона были добивавшиеся превращения России в буржуазную парламентскую республику крупные капиталисты и промышленники, которые финансировали эти самые революционные партии и террористические организации, газеты «либеральной оппозиции» и фракции Государственной Думы.
Окончание следует
Валерий ЯРХО
Глава 37
Глава 37
| |
:
Глава 1
Глава 10
Глава 11
Глава 12
Глава 13
Глава 14
Глава 15
Глава 16
Глава 17
Глава 18
На другое утро Мартин первым делом поступил и наперекор совету Бриссендена, и наперекор его распоряжению. Он упаковал «Позор солнца» и послал по почте в «Акрополь». Уж, наверно, найдется журнал, который напечатает его детище, и журнальная публикация привлечет внимание книжных издательств. «Эфемериду» он тоже упаковал и отправил в журнал. Предубеждение Бриссендена против журналов явно обратилось в манию, а все-таки, решил Мартин, великая поэма должна увидеть свет. Он, однако, не собирался ее печатать без разрешения автора. Пусть какой-нибудь из солидных журналов примет ее, и. вооружившись этим одобрением, можно будет снова выдержать бой с Бриссенденом и добиться его согласия.
В то утро Мартин сел за повесть, которую задумал больше месяца назад, и с тех пор она не давала ему покоя, так и рвалась на бумагу. По-видимому, это будет увлекательнейшая морская повесть, где все современно – и приключения и любовь, – где действуют подлинные герои, в подлинном мире, при подлинных обстоятельствах. Но за крутыми поворотами сюжета будет еще нечто, чего поверхностный читатель нипочем не разглядит, но от чего повесть ничуть не станет для него менее интересной и увлекательной. И не повесть сама по себе, а именно это скрытое нечто заставило Мартина сесть за нее. В сущности, его сюжеты всегда рождались из значительной; всеобъемлющей темы. Найдя такую тему, Мартин обдумывал характеры подходящих для ее воплощения героев, определял Подходящее место и время. Он решил назвать повесть «Запоздавший» и рассчитывал уложиться в шестьдесят тысяч слов-при его редкостной работоспособности сущий пустяк. В этот первый день он с первых минут испытывал наслаждение мастера, сознающего, что он отлично владеет своими орудиями. Его уже не мучил страх, что острие соскользнет и испортит работу. Долгие месяцы напряженного труда и ученичества не пропали даром. Теперь можно было с уверенностью посвятить себя задачам посерьезнее, которые хотелось решить в повести; он работал час за часом, и, как никогда прежде, чувствовал, до чего уверенная у него хватка, как глубоко, всеобъемлюще он умеет показать жизнь и события жизни. «Запоздавший» поведает об определенных событиях из жизни определенных людей; но, спасибо Герберту Спенсеру, он, конечно же, поведает еще и нечто значительное, что будет правдой для всех времен, всех широт, для всей жизни, подумал Мартин, на миг откинувшись на стуле. Да-да, спасибо Герберту Спенсеру и вернейшему ключу к жизни, учению об эволюции, который вложил ему в руки Спенсер.
Мартин сознавал, что вещь получается значительная. «Она пойдет! Пойдет!» – звучало у него в ушах. Конечно, пойдет. Наконец-то он пишет то, за что наверняка ухватятся журналы. Повесть развернулась перед ним как огненный свиток. Мартин оторвался от нее лишь ненадолго, чтобы записать в блокноте один абзац. Это будет последний абзац «Запоздавшего», – так сложилась уже в голове вся книжка, что самый конец он мог написать задолго до того, как подошел к концу. Он сравнил свою еще не написанную повесть с морскими повестями других авторов и почувствовал, что она будет неизмеримо лучше. «Лишь один человек мог бы написать что-нибудь подобное, – пробормотал он, – это Конрад. И даже Конрад подскочит от удивления, пожмет мне руку и скажет: «Хорошо сработано, Мартин, дружище».
Он трудился весь день и лишь в последнюю минуту вспомнил, что должен обедать у Морзов. Спасибо Бриссендену, черный костюм вернулся из заклада и опять можно бывать на званых обедах. По пути Мартин успел еще забежать в библиотеку, чтобы взять какую-нибудь из книг Сейлиби. Ему попался «Цикл жизни», и в трамвае он открыл статью о Спенсере, которую упомянул Нортон. Он читал, и в нем разгоралось бешенство. Он побагровел, стиснул зубы, и сам того не замечая, сжимал, разжимал и вновь сжимал кулак, будто держал какую-то гадину и хотел придушить ее насмерть. Сойдя с трамвая, он зашагал быстрым шагом разъяренного человека и с такой злостью нажал на звонок у двери Морзов, что сразу опомнился и вошел в дом уже с улыбкой, потешаясь над самим собой. Но едва вошел, его охватило глубокое уныние. Он упал с высоты, где парил весь день на крыльях вдохновения. «Буржуа», «логово торгаша» – эхом отдавались в уме слова Бриссендена. Но что из того? – сердито спросил он себя. Он женится на уфи, а не на ее семье.
Казалось, никогда еще он не видел уфь такой красивой, одухотворенной, воздушной и вместе с тем такой цветущей. Щеки порозовели, глаза так и манили-глаза, в которых он впервые увидел вечность. В последнее время он забыл о вечности, научное чтение уводило его в сторону; но вот оно, в глазах уфи, доказательство, что вечность существует, и оно убедительнее всяких речей. Все споры исчезали перед ее глазами, потому что в ее глазах он видел любовь. И в его глазах была любовь, а любовь неопровержима. Такова была его страстная вера.
Те полчаса, что Мартин провел с уфью перед обедом, он был безмерно счастлив, доволен жизнью. Но все равно за столом пришла неизбежная реакция, после напряженного рабочего дня никаких сил не осталось. Он сознавал, что глаза у него усталые и внутри накипает досада. Вспомнилось, что за этим самым столом, где теперь он ощущал презрение, а чаще скуку, он когда-то впервые обедал среди образованных людей, приобщался к тому, что казалось ему высшей культурой и утонченностью. Представилось, до чего он был жалок в ту далекую пору: смущенный дикарь, мучительно перепуганный, весь в поту, озадаченный множеством непонятных штучек, с помощью которых следовало есть, как он трепетал перед грозным лакеем, как пытался с маху приобщиться к жизни, что ведут в этом обществе, на головокружительных высотах, а под конец решил честно быть самим собой, не прикидываясь, будто все ему понятно, будто он знает, как себя здесь вести.
Чтобы успокоиться, Мартин глянул на уфь, так пассажир на пароходе, вдруг со страхом подумав о кораблекрушении, ищет глазами спасательный круг. Что ж, это он, во всяком случае; здесь нашел-любовь и уфь. Все остальное не выдержало испытания книгами. А вот уфь и любовь выдержали; биология подтверждает их правомерность. Любовь – самое возвышенное выражение жизни. Для любви хлопотала природа, создавая и его и всех нормальных людей. Десять тысяч веков трудилась она, да что там – сто тысяч, миллион, и он, человек, лучшее, что она создала. Это она обратила его любовь в сильнейшую движушую силу и увеличила ее могущество в мириады раз, наделив его даром воображения, она послала его в мир преходящий, чтобы он трепетал восторгом и нежностью и сливался с любимой. ука Мартина под столом нашла рядом руку уфи, и они обменялись жарким пожатием. Она кинула на Мартина быстрый взгляд, глаза ее сияли, полные нежности. И он, охваченный трепетом, тоже смотрел на нее глазами сияющими и нежными; но он не понимал, что сияние и нежность ее взгляда, – лишь слабое отражение того, что прочла она в его глазах.
Перед Мартином, наискосок, по правую руку мистера Морза, сидел судья Блаунт, член верховного суда штата. Мартин не раз встречался с ним и недолюбливал его… Этот судья и отец уфи рассуждали о политике профсоюзов, о положении дел в Окленде, о социализме, и вот социализмом мистер Морз нет-нет да попрекал Мартина. Наконец судья Блаунт посмотрел через стол, благодушно и по-отечески снисходительно. Мартин улыбнулся про себя.
– Вы перерастете это, молодой человек, – утешил он. – Время – лучшее лекарство от детских болезней. – Он повернулся к Морзу. – Я полагаю, споры в таких случаях бесполезны. Пациент только становится еще упрямее, отстаивая свою точку зрения.
– Это верно, – с важностью согласился мистер Морз. – Но больного иной раз следует предостеречь, что недуг серьезен.
Мартин весело рассмеялся, но далось ему это нелегко. Слишком длинный был день, слишком много потрачено сил, такое даром не проходит.
– Вы оба, несомненно, отличные доктора, – сказал он, – но если вас хоть немного интересует мнение пациента, позвольте сказать вам, что диагносты вы неважные. В сущности, вы оба страдаете той самой болезнью, которую приписываете мне. Что же до меня, я к ней не восприимчив. Недозрелая философия социализма, которая будоражит вам кровь, меня не коснулась.
– Недурно, недурно, – пробормотал судья. – Отличный прием в споре– приписать свои взгляды противнику.
– Я сужу по вашим же словам. – Глаза Мартина сверкали, но он не давал себе воли. – Видите ли, судья, я слушал ваши предвыборные речи. Благодаря некоему логическому кунштюку
–это, кстати сказать, мое любимое, хоть и никому не понятное определение, – вы убедили себя, что верите в систему конкуренции и выживания сильнейшего, и в то же время со всей решительностью поддерживаете всевозможные меры, направленные на то, чтобы сильнейшего обессилить.
– Молодой человек…
– Не забывайте, я слышал ваши предвыборные речи, – предостерег Мартин. – Все это широко известно: и ваше мнение относительно упорядочения торговли между штатами, и об ограничении железных дорог и «Стандартойл», и о сохранении лесов, и относительно тысячи других подобных мер, – а это есть не что иное как социализм.
– Вы что же хотите сказать, что не верите в необходимость ограничить непомерную власть?
– Не о том спор. Я хочу сказать, что вы плохой диагност. Хочу сказать, что я не заражен микробом, социализма. Хочу. сказать, что не я, а вы выхолощены болезнью, вызванной этим микробом. Я же закоренелый противник социализма, как и вашей ублюдочной демократии, которая по сути своей просто лжесоциализм, прикрывающийся одеянием из слов, которые не выдержат проверки толковым словарем.
Я реакционер, такой законченный реакционер, что мою позицию вам не понять, ведь вы живете в обществе, где все окутано ложью, и сквозь этот покров неспособны ничего разглядеть. Вы только делаете вид, будто верите, что выживает и правит сильнейший. А я действительно верю. Вот в чем разница. Когда я был чуть моложе, всего на несколько месяцев, я верил в то же, что и вы. Видите ли, ваши идеи, идеи ваших сторонников произвели на меня впечатление. Но лавочники и торгаши, – правители в лучшем случае трусливые; они знают одно – толкутся и хрюкают у корыта, стараясь ухватить побольше, и я отшатнулся
– если угодно, к аристократии. В этой комнате я единственный индивидуалист. Я ничего не жду от государства, я верю в сильную личность, в настоящего крупного человека-только он спасет государство, которое сейчас гнило и никчемно.
Ницше был прав. Не стану тратить время и разъяснять, кто такой Ницше. Но он был прав. Мир принадлежит сильному, сильному, который при этом благороден и не валяется в свином корыте торгашества и спекуляции. Мир принадлежит людям истинного благородства, великолепным белокурым бестиям, умеющим утвердить себя и свою волю. И они поглотят вас-социалистов, которые боятся социализма и мнят себя индивидуалистами. Ваша рабская мораль сговорчивых и почтительных нипочем вас не спасет. Да, конечно, вы в этом ничего не смыслите, я больше не стану вам этим докучать. Но одно запомните. В Окленде индивидуалистов раз-два-и обчелся, и один из них-Мартин Иден.
И он повернулся к уфи давая понять, что больше спорить не намерен.
– Я сегодня издерган, – вполголоса сказал он, – Мне хочется не разговоров, а любви.
– Вы не убедили меня, – сказал мистер Морз. – Все социалисты-иезуиты. Это их верный признак.
Мартин пропустил его слова мимо ушей.
– Мы еще сделаем из вас доброго республиканца, – сказал судья Блаунт.
– Ну, сперва явится настоящая сильная личность, – добродушно возразил Мартин и опять повернулся к уфи.
Но мистер Морз был недоволен. Ему не нравилось, что будущий зять ленив, не склонен к разумной скромной работе, не вызывали уважения его взгляды, и сам он был непонятен. И мистер Морз перевел разговор на Герберта Спенсера. Судья Блаунт умело его поддержал, а Мартин, заслышав имя философа, мигом насторожился и стал слушать, как судья, исполненной важности и самодовольства, обличает Спенсера. Время от времени мистер Морз посматривал на Мартина, будто говорил: «Вот так-то, мой дорогой».
– Болтливые сороки, – прошептал Мартин и продолжал разговаривать с Артуром и уфью.
Но долгий утомительный день и вчерашняя встреча с людьми из настоящего теста давали себя знать, да еще он кипел из-за прочитанной в трамвае статьи.
– Что с тобой? – вдруг тревожно спросила уфь, почувствовав, что он с трудом сдерживается.
– Нет бога, кроме непознаваемого, и Герберт Спенсер пророк его, – говорил в эту минуту судья Блаунт.
Мартин не выдержал и обернулся к нему.
– Грошовое остроумие, – негромко заговорил он. – Впервые я услышал эту фразу в Муниципальном парке из уст рабочего, который должен бы соображать получше. С тех пор я часто ее слышал, и от этой трескучей фразы меня каждый раз тошнит. Постыдились бы! Слышать имя этого благородного, великого человека из ваших уст-все равно что увидеть каплю росы в выгребной яме. Вы омерзительны.
Это было как гром среди ясного неба. Судья Блаунт свирепо уставился на Мартина, весь побагровел, словно его вот-вот хватит удар, и в комнате воцарилась гробовая тишина. Мистер Морз втайне ликовал. Дочь явно шокирована. Что и требовалось; наконец-то проявилась хулиганская натура этого молодчика, которого он невзлюбил.
ука уфи умоляюще сжала под столом руку Мартина, но он уже закусил удила. Его бесили претензии и фальшь этих неспособных мыслить господ, что занимают высокие посты. Член Верховного суда штата! Всего каких-нибудь два года назад он, Мартин, взирал из болота на таких вот знаменитостей и почитал их богами.
Судья Блаунт пришел в себя и попытался продолжать, обращаясь к Мартину с подчеркнутой учтивостью, что, как понял Мартин, делалось ради дам. И Мартин еще сильней разозлился. Неужто в мире вовсе не осталось честности?
– Где вам спорить со мной о Спенсере!-воскликнул Мартин. – Вы знаете его не лучше, чем его соотечественники. Понимаю, это не ваша вина. Таково уж презренное невежество нашего времени. Сегодня вечером, по дороге сюда, я столкнулся с его образчиком, я читал статью Сейлиби о Спенсере. Вам не мешало бы ее прочесть. Она доступна. Можете купить в любом книжном магазине или взять в библиотеке. Вас бы разобрал стыд, ваше невежество, ваши оскорбления и мелочные нападки на благородного человека – сущие пустяки перед тем, что наворотил Сейлиби. Это уж такой стыд и срам, что ваша постыдная болтовня по сравнению с ним невинный лепет.
Некий философ-академик, недостойный дышать одним воздухом со Спенсером, назвал его «Философом недоучек». Сомневаюсь, чтоб вы прочли хоть десять страниц Спенсера, но существовали критики
– и, надо думать, поумнее вас, – которые прочли из него не больше вашего и, однако, посмели заявить, будто в его сочинениях нет ни одной дельной мысли, – и это о Спенсере, чей гений наложил печать на все научные исследования, на все современное мышление, о человеке, который стал отцом психологии, который произвел переворот в педагогике, так что сегодня сынишку французского крестьянина обучают грамоте и арифметике, следуя принципам Спенсера. И это презренное комариное племя набрасывается на него, оскорбляет его память, а само кормится его идеями, применяет их в жизни. Ведь тем немногим, что осело у них в мозгах, они прежде всего обязаны Спенсеру. Не будь Спенсера, у этих ученых попугаев не оказалось бы и малой толики подлинного знания.
И однако даже ректор Фербенкс из Оксфорда, человек, чье положение повыше вашего, судья Блаунт, сказал, что потомки отвергнут Спенсера, скорее назвав его мечтателем и поэтом, чем мыслителем. Да вся эта шатия сплошь – болтуны и брехуны. Один изрек: «Основные начала» не вовсе лишены литературных достоинств». А другие заявляли, что он не оригинальный мыслитель, а просто усердный труженик. Болтуны и брехуны! Болтуны и брехуны!
Мартин круто оборвал свою речь, ив комнате воцарилась мертвая тишина. В семье уфи судью Блаунта почитали как человека влиятельного и достигшего высокого положения, и вспышка Мартина всех ужаснула. Остаток вечера прошел как на похоронах, судья Блаунт и мистер Морз беседовали только друг с другом, общий разговор никак не клеился. А потом, когда уфь осталась наедине с Мартином, разразилась буря.
– Ты невыносим, – рыдала она. Но его гнев еще не потух, и он продолжал бормотать:
– Скоты! Скоты!
уфь сказала, что он оскорбил судью.
– Сказав ему правду в глаза? – возразил Мартин.
– Мне все равно, правда это или неправда, – настаивала она. – Существуют границы приличия, и ты не имеешь права никого оскорблять.
– А тогда какое право у судьи Блаунта оскорблять правду?
– резко спросил Мартин. – Уж конечно, нападать на правду куда предосудительней, чем оскорбить ничтожество вроде этого Блаунта. А он поступил еще хуже. Он чернил мя великого, благородного человека, которого уже нет в живых. Ах скоты! Скоты!
Мартин снова разъярился, слишком много было для этого причин, и уфь пришла в ужас. Никогда еще не видела она его в такой ярости и не могла понять этого непостижимого сумасбродства. И однако к ужасу примешивалось восхищение, которое все еще влекло ее к Мартину, и вот она прислонилась к нему, и в этот миг наивысшего напряжения обняла его за шею. Она была уязвлена и возмущена его выходкой и, однако, трепеща, прильнула к нему, а он, обнимая ее, бормотал: «Скоты! Скоты!» И потом, все еще обнимая ее, сказал:
– уфь, милая, я больше не буду у вас обедать и портить твоим настроение.
Зенькевич вынужден был спешно отбыть из
Мать
Предоставленный
Очевидно,
В
Русские
Он был переведен в Вену и здесь,
Рёдль в составе группы
Тогда Пражский и
За ней пустили
Полковнику предъявили обвинения: в
Он
По официальной версии Рёдль наложил на
Молитесь обо мне. Я
Чины контрразведки,
Их надежды родились не на пустом месте и
В России было превеликое множество
В 1912—1913 гг. на Балканах
Немало там было и
По-настоящему опасны для
Он упаковал «Позор солнца» и послал по почте в «Акрополь». Уж, наверно, найдется журнал, который напечатает его детище, и журнальная публикация привлечет внимание книжных издательств. «Эфемериду» он тоже упаковал и отправил в журнал. Предубеждение Бриссендена против журналов явно обратилось в манию, а все-таки, решил Мартин, великая поэма должна увидеть свет. Он, однако, не собирался ее печатать без разрешения автора. Пусть какой-нибудь из солидных журналов примет ее, и. вооружившись этим одобрением, можно будет снова выдержать бой с Бриссенденом и добиться его согласия.
И не повесть сама по себе, а именно это скрытое нечто заставило Мартина сесть за нее. В сущности, его сюжеты всегда рождались из значительной; всеобъемлющей темы. Найдя такую тему, Мартин обдумывал характеры подходящих для ее воплощения героев, определял Подходящее место и время. Он решил назвать повесть «Запоздавший» и рассчитывал уложиться в шестьдесят тысяч слов-при его редкостной работоспособности сущий пустяк. В этот первый день он с первых минут испытывал наслаждение мастера, сознающего, что он отлично владеет своими орудиями. Его уже не мучил страх, что острие соскользнет и испортит работу. Долгие месяцы напряженного труда и ученичества не пропали даром. Теперь можно было с уверенностью посвятить себя задачам посерьезнее, которые хотелось решить в повести; он работал час за часом, и, как никогда прежде, чувствовал, до чего уверенная у него хватка, как глубоко, всеобъемлюще он умеет показать жизнь и события жизни. «Запоздавший» поведает об определенных событиях из жизни определенных людей; но, спасибо Герберту Спенсеру, он, конечно же, поведает еще и нечто значительное, что будет правдой для всех времен, всех широт, для всей жизни, подумал Мартин, на миг откинувшись на стуле.
Да-да, спасибо Герберту Спенсеру и вернейшему ключу к жизни, учению об эволюции, который вложил ему в руки Спенсер.
Спасибо Бриссендену, черный костюм вернулся из заклада и опять можно бывать на званых обедах. По пути Мартин успел еще забежать в библиотеку, чтобы взять какую-нибудь из книг Сейлиби. Ему попался «Цикл жизни», и в трамвае он открыл статью о Спенсере, которую упомянул Нортон. Он читал, и в нем разгоралось бешенство. Он побагровел, стиснул зубы, и сам того не замечая, сжимал, разжимал и вновь сжимал кулак, будто держал какую-то гадину и хотел придушить ее насмерть. Сойдя с трамвая, он зашагал быстрым шагом разъяренного человека и с такой злостью нажал на звонок у двери Морзов, что сразу опомнился и вошел в дом уже с улыбкой, потешаясь над самим собой. Но едва вошел, его охватило глубокое уныние. Он упал с высоты, где парил весь день на крыльях вдохновения. «Буржуа», «логово торгаша» – эхом отдавались в уме слова Бриссендена. Но что из того? – сердито спросил он себя. Он женится на уфи, а не на ее семье.
Щеки порозовели, глаза так и манили-глаза, в которых он впервые увидел вечность. В последнее время он забыл о вечности, научное чтение уводило его в сторону; но вот оно, в глазах уфи, доказательство, что вечность существует, и оно убедительнее всяких речей. Все споры исчезали перед ее глазами, потому что в ее глазах он видел любовь. И в его глазах была любовь, а любовь неопровержима. Такова была его страстная вера.
В сущности, вы оба страдаете той самой болезнью, которую приписываете мне. Что же до меня, я к ней не восприимчив. Недозрелая философия социализма, которая будоражит вам кровь, меня не коснулась.
В этой комнате я единственный индивидуалист. Я ничего не жду от государства, я верю в сильную личность, в настоящего крупного человека-только он спасет государство, которое сейчас гнило и никчемно.
Его бесили претензии и фальшь этих неспособных мыслить господ, что занимают высокие посты. Член Верховного суда штата! Всего каких-нибудь два года назад он, Мартин, взирал из болота на таких вот знаменитостей и почитал их богами.
Это уж такой стыд и срам, что ваша постыдная болтовня по сравнению с ним невинный лепет.
